Метафора

Не надо из сказанного делать вывод, что мифология прямо рождается из языка, из его особенностей как средства общения. Скорее надо говорить о том, что существовало некоторое состояние внут­реннего мира человека, из которого вырастают эта две обширные и чрезвычайно важные, главное - связанные друг с другом сферы культуры - язык и миф. Язык предоставляетмифологии определенные формальные средства порождения присущих ему структур и закрепления их. Одним из средств образования мифо­логем является метафора, в которой часто используется генетив. В этой грамматической форме выражается чрезвычайно большое количество различных отношений, центральным среди которых является отношение причастности, принадлежности в самом общем смысле. Формально генетив - разумеется в языках с разви­той падежной системой, хотя и не только в них - может связать друг с другом самые далекие по своей сущности явления, доста­точно поставить название одного в именительный падеж, а друго­го в родительный. Правда, во многих этих случаях мы будем иметь выражение реальной связи между явлениями, как скажем отношение между целым и частью (орган тела), некоторым мно­жеством и его членом (член семьи), родства (сын такого-то), меры (литр молока) и т.д. Но в других случаях мы получим метафору, либо уже стершуюся, как "корабль жизни" или еще более привыч­ную "колесо судьбы", либо свежую, как "кипариса безнадеж­ность", "холмов холодная черта", "укор колоколов" (О. Мандель­штам). И далее, пользуясь этим механизмом формально, то есть соединяя два произвольно выбранных существительных, одно из которых стоит в именительном, а другое в родительном падеже, мы можем создать некоторое подобие метафоры, точнее - мета­фору в формальном смысле, скажем, "настроение стула", "кокет­ство абажура", "ковер книги" и т.д."

Однако задумаемся над тем, что такое метафора. Теорий, в которых философы, лингвисты, специалисты в области риторики и поэтики пытались осмыслить явление метафоры и вообще переносного употребления слов, чрезвычайно много. Я придержива­юсь взгляда, близкого точке зрения американского философа, много занимавшегося философскими и логическими проблемами языка - Макса Блэка [16]. Он выделяет три точки зрения на метафору. Одна из них основана на представлении, что метафора представляет собой результат замены некоторого буквального выражения иным, когда "говорится одно, а имеется в виду другое".

Вторая точка зрения видит в основе метафоры сравнение. Ког­да мы про что-то говорим, что оно "вышло из берегов", то мы имеем в виду, что нечто похоже на реку в половодье, что прои­зошло некоторое резкое, необычное расширение, увеличение по каким-то признакам обычно спокойно "протекающего" (еще одна метафора) процесса. Сам Макс Блэк продолжает мысль старшего своего современника Айвора А. Ричардса [92], по которому, мета­фора возникает тогда, когда читатель "должен связать" в мысли два предмета между собой, когда возникает взаимодействие двух мыслей, "бьющих в одну точку". Однако это возможно только тогда, когда автор метафоры и ее читатель обладают некоторой системой общих смыслов слов, употребленных в метафоре. Возь­мем старую латинскую поговорку "Человек человеку волк" (М. Блэк приводит более простое выражение "Человек - это волк"). Чтобы понять ее, люди должны актуализировать те простые зна­ния о волках и людях, которые известны всем, - причем актуали­зировать их вместе, с тем чтобы они переплелись друг с другом в одном предмете. Так, пишет М.Блэк, в связи с волком сразу воз­никает представление о диком, трудноприручимом, коварном, не­насытном, всегда находящемся в состоянии борьбы животном. И этот образ совмещается с представлением о человеке. Можно ска­зать и иначе, что представление о волке служит как бы фильтром, сквозь который читатель смотрит на человека, усматривая в нем все то, что он может назвать "волчьим". И здесь неважно, истин­ны эти знания или нет, важно, чтобы они были присущи всем, ко­му понятна эта метафора. Такова "интеракционистская" точка зрения на метафору, основанная на представлении о том, что зна­чения двух слов, участвующих в образовании метафоры, интер­активны, они взаимодействуют. Основной упор здесь делается не на том, что автор метафоры использует уже существующие представления о человеке и волке, и не на общности представлений для многих, а на том, что автор таким образом располагает слова, что между связанными с ними представлениями некоторая общ­ность возникает.

Макс Блэк и сам считает, что нет большого разрыва между изложенными точками зрения. Это, скорее всего, верно, ведь не всякая метафора создает некоторую новую общность между пред­ставлениями, связанными с употребленными в метафоре словами. В систему обыденных знаний, можно полагать, входит не только то, что отличает человека от волка, но и то, что их объединяет: что оба они животные, оба млекопитающие, оба хищники и т.п. Поэтому я бы смягчил позицию Блэка и описал бы метафору как механизм, который актуализирует по крайней мере два представ­ления, две системы обыденных знаний о различных предметах, либо находя уже имеющееся в этих представлениях нечто общее для мыслимых предметов, либо создавая эту общность за счет особого употребления слов (в том числе используя конструкцию номинатив + генетив).

Понимая так метафору, мы не сможем обойти одну, уже упо­мянутую особенность мифо-магического мышления, его принцип, утверждающий связь всего со всем. Именно в силу этого принци­па возможно появление представления о многих магических свойствах различных вещей. Почвой, на которой вырастает этот принцип связи между вещами, является возможность пережить - причем не на уровне логического рассуждения, а на уровне непо­средственного чувственно-эмоционального переживания - значи­мость связи любых двух предметов, данных в одной, жизненно важной ситуации. В начале века один британский колониальный чиновник оказался в очень неприятной ситуации. После смерти королевы Виктории и воцарения ее наследника, чиновник, как и подобает верноподданному, сменил висящий над его креслом королевский портрет. И в это время случился неурожай. Туземцы стали его обвинять в магическом преступлении и заставили-таки восстановить портрет. Так портрет королевы метафорически свя­зался с благоденствием племени, и, следовательно, его отсутствие могло быть связано уже с неблагополучными временами.

Но не только метафора выводит нас за пределы обычного, пря­мого употребления слова. Вот отрывок из "Поэтики" Аристотеля, где он определяет основные виды переносного употребления слов. "Переносное слово (metaphora) - это несвойственное имя, перенесенное с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии. С рода на вид - под этим я имею в виду [такие случаи], как "Вон и корабль мой стоит...", ибо "стоять на якоре" есть частный случай от "стоять [вообще]". С вида на род - [это, например] "...Тысячи славных дел свершены Одиссеем", ибо "тысячи" есть [частный случай от] "много", и поэтому [это слово] употреблено здесь вместо "много". С вида на вид - это, например, "медью вычерпнув душу" и "[воду от струй] отсекши безустальной медью": в первом случае "вычерпнуть" сказано вместо "отсечь": а во втором - "отсечь" вместо "вычерпнуть", потому что и то и другое означает "отъять". А "по аналогии" - здесь я имею в виду [тот случай], когда второе так относится к первому, как чет­вертое к третьему, и поэтому [писатель] может сказать вместо второго четвертое или вместо четвертого второе. Иногда к этому прибавляется и то [слово], к которому относится подмененное: например, чаша так относится к Дионису, как щит к Аресу, поэтому можно назвать чашу "щитом Диониса", а щит "чашей Ареса"; или, [например], старость так [относится] к жизни, как вечер ко дню, поэтому можно назвать вечер "старостью дня"..., а старость "вечером жизни" или "закатом жизни". Некоторые из соотносимых понятий не имеют постоянного имени, однако и они могут именоваться по аналогии: например, когда [сеятель] разбрасывает свои семена, это [называется] "сеять", а когда солн­це - свои лучи, то это названия не имеет, но так как [действие] это так же относится к солнцу, как сеяние к сеятелю, то и говорится "сея богоданный свет"" [5, 1457b]. Впоследствии различные случаи переносного употребления слов получили разные названия вместо общего - "метафора", как это было у Аристотеля. Мета­форой, как мы уже видели называлось употребление, основанное на найденном подобии или активном уподоблении, метонимией - переносное употребление слова, основанное на ассоциации по смежности, как у Аристотеля "щит Диониса" или "чаша Ареса", или как когда-то в транспорте человека могли назвать шляпой, по­скольку он действительно в шляпе. Синекдохой же называется та­кое употребление слова, когда оно, будучи названием какой-либо части предмета, используется для обозначения всего предмета, как у Пушкина: "Все флаги в гости будут к нам", то есть "корабли с флагами всех государств прибудут к нам".

Наиболее изощренной в смысле использования метафор явля­ется так называемая скальдическая поэзия норвежцев и исланд­цев. Она настолько сложна, что современный читатель должен прямо-таки дешифровать ее, чтобы понять, о чем идет речь. При­веду одну, сравнительно простую из "вис" - произведение основ­ного жанра скандинавской скальдической поэзии - с пояснения­ми М.И.Стеблин-Каменского [см. 97, С. 799]:

Ранен я был, но раньше

Сразил утешителя ворона.

Накормлены пищею Мунина

Были коршуны крови.

Острый клинок разрубил

Бедро у дробителя гривен.

Наземь врага повергнув,

Славу герой упрочил.

Утешитель ворона - воин, наверное, поскольку он поставляет ворону пищу - кровь. Пища Мунина: Мунин - это ворон верхов­ного бога Одина, пищей его опять-таки служит кровь. Коршуны крови - вороны. Дробителъ гривен - воин.

Все эти и другие случаи непрямого употребления слов дают возможность расширения возможностей языка, который должен успевать за появлением новых предметов, представлений и поня­тий, у которых еще нет названий. Так возникает, а затем в резуль­тате частого употребления становится привычной, или как еще говорят - стертой, метафора "железная дорога". Различные спо­собы сдвига значения, замена устоявшегося новым употреблением составляют не только сущность поэзии и один из механизмов ее развития, но и обогащают язык, а следовательно, разнообразят смысловую палитру нашего внутреннего мира и расширяют умственный горизонт человека.

Но не только в языке и в связанном с ним мышлении мы мо­жем увидеть нечто подобное описанным выше тропам. Отношение заимствования и переносного употребления некоторых слов, выражений, иногда даже более сложных и крупных образований мы можем видеть и в других областях человеческой культуры.

Часты такие случаи даже в науке. Приведу простой пример. С давних времен известно такое явление как колебание. Это может быть раскачивающийся маятник или пружина. Представление о колебании содержит в себе механическое, то есть происходящее в пространстве, периодическое, то есть в принципе занимающее одно и то же время, повторяющееся движение. Оно имеет амплитуду, то есть некоторый размах (между крайними точками движения), частоту, то есть количество повторений (возвратов в одну точку) в единицу времени. Но вот это понятие колебания было перенесено на звук. Это был метафорический перенос, поскольку со звуком не все происходит так, как с механическим колебанием маятника. Основой для такого перенесения явилось представление о периодичности, многие же другие представления были переосмыслены в связи с тем, что звуковое колебание протекает в так называемой упругой среде. Новое перенесение понятия колебания уже в область электромагнитных явлений имело в основе представление единственно об их периодичности. Физики уже говорят о периодическом изменении состояния электромагнитного поля, не зная в сущности, что оно из себя представляет. Такому же переносу представлений из социальной философии (борьба всех против всех или борьба между различны­ми социальными группами) в биологию мы можем приписать появление в учении Дарвина понятий внутри- и межвидовой борьбы за существование. Забытое сейчас учение Лысенко прямо переносило из идеологии и связанной с ней педагогики (формиро­вание нового коммунистического человека) на ботанику (!) пред­ставление о воспитании, то есть сознательном и предсказуемом формировании у растения необходимых человеку свойств (ска­жем, морозоустойчивости у цитрусовых).

Сегодня мы не воспринимаем кино как некоторое чудо, как это было лет восемьдесят назад. Совершенно привычен для нас и такой, возникший в 20-е годы XX века и бурно развившийся затем чисто кинематографический прием, как монтаж. Монтаж в тогдашнем понимании - это некоторая значащая смена кадров. В 60 - 70 гг. некоторые ученые заметили сходство поэтических тро­пов - метафоры, метонимии и синекдохи - с тем, как сопоставляются друг с другом различные предметы, сменяя друг друга на экране или находясь в одном кадре. Скажем, если на протяжении нескольких кадров нам настойчиво показывают полного мужчину с тростью, то потом одна только трость в кадре - по смежности - вполне заменит нам этого толстяка. Появление только одного лица (части полного образа человека) метонимически заменяет целостный образ героя. Дождь на экране вполне может стать метафорой грусти, а в революционных или военных фильмах гроза часто являлась метафорической и символической заменой всяческих социальных и военных бурь.

Но и в других сферах культуры, а в особенности в отношениях различных сфер культуры мы можем также найти такие случаи переносов. Так возникают многие известные нам символы. Крест, если говорить уж очень грубо, является частью, одним из пред­метов сцены распятия Христа, и он символизирует собой не толь­ко эту сцену, но для верующего становится символом всего христианства. Здесь, как мы видим, дано метонимическое употребление креста. Христос на многих изображениях предстает перед нами в виде пастуха. Очевидно, что здесь выражена единая идея предводительства, дающая основу для такого уподобления. Пред­ставление из одной области культуры (скотоводства) перенесена на тонкую область религиозной жизни, выражая идею духовного водительства, заботы и любви.

Основой языка, как мы уже выяснили, является функция общения (в том числе и с самим собой). В этом процессе общения человек образует свой, уже осмысленный в языке мир. Вместе с развитием языка изменяется и мир человеческих смыслов.

Но язык меняется не только в своей содержательной части. В сущности язык существует только в процессе общения, в речи. (Фиксация языков в словарях и грамматиках начинается доста­точно поздно.) И здесь становится важным то, в каких формах осуществляется общение, какие посредствующие явления лежат между двумя (и более) людьми.