Некоторые функции языка

Анализ сложных явлений часто дает нам возможность понять родственное ему, но простое явление. Часто оказывается, что в функции, которые в простом явлении как бы сращены друг с другом и неотделимы, в сложном свободно выделяются и раз­личаются. Поэтому мы попробуем сравнить некоторые виды общения в современном мире и простейший акт сигнализации, присущий животным и детям.

Вожак обезьяньего стада выкрикнул что-то, и стадо скрылось в ветвях деревьев. "Я, король такой-то, повелеваю всем своим подданным..." - и далее идет содержание указа короля. Выделим в последнем случае следующее. Во-первых, лицо, отправляющее данное сообщение, назвало себя ("король такой-то"); во-вторых, это лицо приказывает ("повелеваю"), то есть производит некото­рый явный императив; в третьих, оно обозначило тех, к кому об­ращен данный императив, в данном случае - всех подданных дан­ного королевства. И наконец, мы должны отметить такие два обстоятельств, как то, что сообщение, посылаемое королем, напи­сано на языке, понятном его подданным, а также то, что этот указ обязательно должен оказаться доступным подданным; для этого сегодня его напечатали бы в газетах и прочли бы по телевидению, а в старые времена его провозгласили бы на площадях глашатаи.

Можем ли мы в таком простом, следовательно, нерасчлененном явлении, как сигнал вожака обезьян, увидеть нечто подобное выделенным нами функциям? Попробуем. Начнем с конца. Оче­видно, что выкрик вожака физически доступен (то есть попросту слышен) всем членам данного стада, как и указ подданным дан­ного королевства. И конечно, он доступен и в другом смысле, то есть понятен для всех, так как произведен на обезьяньем "языке", понятен так же, как и королевский указ, который тоже написан на понятном подданным языке. Затем мы можем видеть, что в обезьяньем выкрике есть нечто, что позволяет выделить именно эту особь как "автора" данного сигнала. Действительно, сигнал как бы сращен с обликом данной особи, он уникален в том отно­шении, что связан именно с этим, а не каким-либо иным живот­ным. Так и в роддоме мать узнает своего ребенка среди десятков других малышей по его крику. Конечно, в "языке" животных нет собственных имен, самоназваний и личных местоимений, но нечто заменяющее их существует. Еще мы можем отметить, что сигнал имеет характер императива, поскольку со стороны животных данного стада непреложным образом следует выполнение неко­торого действия. (Мы можем видеть, что здесь, как и в нашем королевстве, существует некоторая система санкций: король и его чиновники могут наказать неподчинение штрафом или тюрьмой; молодая обезьяна, отставшая от других после сигнала опасности, получит от вожака довольно болезненный шлепок.) Также мы можем видеть, что в стаде реализуется всеобщее выполнение данного императива, как если вы вожак сказал "'все вы должны скрыться", то есть неявным образом определен адресат данного сигнала. Правда, опять-таки здесь мы не можем обнаружить име­на личные или коллективные (что-то похожее на "все мои поддан­ные"), но функция адресования дана. Особенно это становится явным, если мы сравним две ситуации: первая, когда вожак отгоняет молодого самца от своей самки или от еды, и вторая, когда производится сигнал для всех. В первом случае и молодой самец и все остальные члены стада в первом случае прекрасно "понимают", что вожак адресовал свой сигнал гнева только определенной, именно этой особи, поэтому все остальные никак на него не реагируют, во втором же каждый "знает", что это относится и к нему, и реагируют все.

Таким образом мы видим, что в сигнале вожака стада (или плаче ребенка) в сращенном и нерасчлененном виде уже присут­ствуют три основные функции, присущие языку. Это императив­ная (повелительная), вокативная (звательная) и номинативная (именная, именовательная) функции. Развитие языка, как можно предполагать, связано с процессом выделения и формализации этих функций, то есть лексикализации их (появления особых сло­весных единиц, скажем, местоимений, глаголов и существитель­ных) и грамматикализации (образования особых грамматических форм, таких как показатели номинативного "старец" и вокативного "старче" падежей, императивной формы глагола и т.п.).

Нерасчлененность этих функций представляет собой не только древнейшее состояние языка. Мы и сегодня можем видеть, что использование - казалось бы отдельное и в чистом виде - грамма­тических форм императива, вокатива и номинатива очень часто означает актуализацию и других функций. Представим себе сле­дующую ситуацию. Мать будит сына-подростка: "вставай". На уровне фактического использования речевых средств здесь нет ничего, кроме императива, нет вокатива "Петя!" и никакого номи­натива. Хотя, если бы мать произнесла все слова, которые выражают ее мысль полностью, и которые ее сыну понятны и без этого ("Вставай, Петя, уже утро, пора в школу"), то мы бы обнаружили в них и вокатив ("Петя"), это же и номинатив, поскольку под­росток назван. В этой же ситуации мать могла бы уже исполь­зовать и другую форму: "Петя!" И опять все было бы ясно и матери и сыну: речь идет о той же надоевшей школе, и было пове­ление "вставай" (императив). Еще один пример. Сын возвраща­ется со школы, и мать говорит ему - "Дверь!" Здесь мы имеем, казалось бы, чистый номинатив. Однако сынишка ведет себя так, как будто было сказано "Петя (вокатив), закрой (императив) дверь (номинатив - здесь напомню, что я говорю о функциях, а не о падежах или других грамматических явлениях)."

Обратим внимание на то, что в вокативе "Петя" в сущности уже даны две функции: номинативная (лицо, к которому обращаются, названо) и некоторый особый императив, в котором нет обозначения определенного практического действия, а только нечто похожее на "обрати на меня внимание, послушай" и т.п. То есть вокатив также можно разложить на императив и номинатив. С другой стороны ясно, что императив также содержит в себе вокатив, поскольку он всегда адресован кому-то, даже если кто-то приказывает всему миру, необходимо бывает как-то его выде­лить. А чаще всего необходимо выделить то лицо или группу лиц, которым повелевается что-то сделать. То есть в самом императиве мы уже имеем в нерасчлененном виде и вокатив, а поскольку выше выяснилось, что последний также сложен, - то и номинатив. Однако в дальнейшем мы все-таки будем говорить о комплексе всех трех фикций: императива, вокатива и номинатива.

Как предполагалось выше, с развитием языка эти функции начинают постепенно выделяться и закрепляться за различными формами языка. Но и выделившись, они не теряют связи друг с другом. Интересна в этом отношении номинативная функция. Она закрепляется прежде всего за именами существительными, каж­дая вещь, с которой соприкасается человек, приобретают свое наз­вание, имя. А поскольку номинативная функция имени тесно связана с вокативом, то назвать вещь еще означает и вызвать ее. В этом можно видеть истоки мифо-магического отношения к реаль­ности. В основе существования и языка, и мифологического мышления лежит одно представление, согласно которому имя сращено с вещью, поэтому знание имени означает еще и возмож­ность воздействия на вещь посредством этого имени. Поэтому не странно, что в различных культурах появляются языковые табу, когда, скажем, нельзя говорить о смерти или болезни, о нечистой силе, о некоторых животных и т.д., поскольку назвать что-то -означает вызвать это, привлечь. С этим же связано и представ­ление о том, что высшие силы обладают множеством имен, и зна­ние этих имен, особенно имен тайных, может привести к возмож­ности управления этими силами.

Однако функция называния закреплена не только за суще­ствительными, ведь назвать вещь мы можем и посредством неко­торого описательного выражения: "Дай-ка мне ту штуку, вон она - синяя, на окне лежит". Такое описание уже содержит в себе некоторую информацию, в отличие от простого имени собствен­ного, которое в сущности означает только то, что оно нечто (или кого-то) обозначает (содержание слова "Петя" тавтологично: сло­во "Петя" означает единственно то, что оно есть название всех людей, которые названы этим именем). Поэтому мы видим как часто в гимнах и других обращениях к богам используются опи­сательные выражения или слова с очень ясной внутренней фор­мой, содержащей сведения об этом мифологическом персонаже (ср. в древнегреческом "Киприда", то есть родившаяся на Кипре; пенорожленная, родившаяся из пены - Афродита; "Аргоубийца" - Гермес, убивший тысячеглазого Аргуса; "Полидект", принима­ющий всех - бог подземного царства мертвых Аид, к которому попадают в конечном счете все и т.д.). В этом как бы выража­ется более интимное знание сущности божеств, что позволяет рассчитывать на большую возможность воздействия на них. С этим же ощущением тесного отношения между именем и сущностью пред­мета мы можем связать и частые и не всегда удачные попытки понять этимологию имен богов. Отголосок этого мы можем заме­тить в известном диалоге Платона "Кратил" [83], где часто с боль­шой натяжкой мифологические функции божеств прямо связыва­ются с их именами.