Глава 13. Июньское солнце уже садилось за горизонт, когда трамвай, рассыпая искры, подходил к кварталу, где я родился и вырос

Июньское солнце уже садилось за горизонт, когда трамвай, рассыпая искры, подходил к кварталу, где я родился и вырос. Было ещё достаточно светло, и пока красно-желтый железный монстр огибал по большой петле весь район, я с волнением в груди пытался представить себе, как вновь ступлю на знакомые издавна улочки. Прошедшее время казалось бесконечно длинным, будто я не был здесь тысячу лет. Что и как там теперь? Во дворе я появился около полуночи и сразу обратил внимание, что света в окнах нашей квартиры не было. Пожалуй, можно было опять вскарабкаться на балкон и переночевать до утра, а там будет день, и будет пища. В самой дальней части двора располагалась беседка, где, как и раньше, горела тусклая лампочка. Обычно до десяти вечера там играет в лото или домино взрослое поколение, а после их место занимает молодёжь, о которой я упомянул в самом начале повествования. Вот и сейчас там сидели Вовка-сосед, неимоверно вымахавший, и ожидающий призыва в армию, Саня-десантник, освободившийся из лагеря Шухрат, и еще один парень по прозвищу Доктор, который был мне до этого не знаком.

– Ни хера себе! Ты как здесь, какими судьбами? – строгим тоном, будто он был моим старшим братом, спросил повзрослевший Вовка, когда я приблизился к ним. Саня и Шухрат тоже узнали меня, и я вкратце рассказал им о своем образе жизни, и той ситуации, что произошла сегодня. Говоря о себе, я обратил внимание на то, с какой серьезностью слушают меня эти взрослые парни, символы мужества и уважения в нашем дворе. За последние два года некому было сказать мне о том, как я повзрослел, и лишь сосредоточенное молчание знавших меня с детства ребят, интуитивно и без слов обозначало эту разницу.

– Куда же ты теперь? – поинтересовался Шухрат. Он сильно изменился. Скуластое лицо и жёсткий взгляд выдавали сильный, закалённый лагерной жизнью характер. Говорил он кратко, но веско, как человек, привыкший взвешивать каждое слово. Я ответил ему, что планирую взобраться через балкон в свою квартиру, испытанным когда-то им же методом, переночую там, а уже новый день что-нибудь принесёт. Ведь утро вечера мудренее.

– Там живут другие люди, – сказал вдруг Вовка, чем поверг меня в некоторую растерянность. Прошло целых два года. Я почувствовал себя наивным. Мне видимо было удобно думать, что жизнь в родных стенах прекратилась с уходом мамы, и вся субъективность подобных переживаний сейчас раскрывалась для меня во всей своей полноте. В это время Доктор начал забивать мастырку. Высокий черноволосый парень, он был сыном военного хирурга и учился в медицинском университете. Военный госпиталь в районе речки Кара-су (Чёрная вода) на другой окраине Ташкента был пристанищем раненых солдат, участников начатой недавно войны в Афганистане. Работы для отца-хирурга было много, что к тому же способствовало великолепной практике отпрыска. Помогая отцу и повышая собственную квалификацию, Доктор по неволе знакомился с ранеными и знал многое из той страшной правды о войне, недоступной тогда для обычных граждан. Знакомства с солдатами и офицерами, помимо информированности о ходе боевых действий, приносили Доктору и иную пользу, в силу чего план, который он сейчас старательно забивал, имел афганское происхождение. Доктор жил в частном секторе, и в наших краях появился благодаря дружбе с Андреем, 17-летним парнем, который в настоящее время находился под следствием в Таштюрьме, и через него сдружился с нашими ребятами. Пущенная по кругу мастырка обходила меня стороной, и, привыкший к равным отношениям в стае беспризорников, я чувствовал себя обезличенным. В тот момент мне не столько хотелось покурить план, сколько ощутить атмосферу равных по значимости людей, к которой я привык за последнее время. Хотя я и считал себя тогда уже повзрослевшим, но мне ещё было невдомёк, что у этих парней было что терять. У них были дома и семьи. Когда все начали расходиться, Доктор сунул мне что-то в карман рубашки, тихо сказав: «Не бухай только»... Оставшись один, я вынул из кармана трехрублевую банкноту, и мне стало очень грустно. У меня тоже, как и у них, когда-то был дом, была мама, а теперь мне совершенно некуда идти. Кто виноват в этом, и почему именно я???

Посидев какое-то время в беседке, я вошел в подъезд. Дверь некогда нашей квартиры была другой. Уткнувшись лицом в щель косяка, я полной грудью вдохнул в себя воздух и не ощутил знакомого запаха. Всё вокруг было чужим. Даже ступени лестницы, много лет тертые моими ногами, теперь казались совершенно чужими. Лишь дверь Вовкиной квартиры была прежней, из крепкого дуба, с потускневшим от времени лаком, и стальная дверца электрической щитовой издавала всё тот же предательский скрежет. Вот и металлический уголок, за которым Вовка прятал от матери сигареты. Сегодня здесь лишь покрытая толстым слоем пыли пустота. Вовка стал взрослым. Куда же идти поздней ночью? В школу! Там можно переночевать на матах в спортзале... Подойдя к знакомым с первого класса большим стеклянным дверям, я обнаружил их замкнутыми цепным замком, что говорило об отсутствии внутри сторожа.Обойдя здание школы и заметив со стороны внутреннего двора открытые на втором этаже окна коридора, я забрался туда по стоящему рядом ветвистому дереву. Спустившись в спортивный зал, я почувствовал острый запах свежей краски. В школе проходил ремонт, и неудивительно, что сторож не мог ночевать в таком удушливом помещении. Матов не было, видимо, их перенесли в раздевалки, которые были заперты. Пройдя по темному и пахнущему краской пустому залу, я качнул свисающий с потолка толстый канат, по которому карабкался когда-то. Железная скоба жалобно скрипнула где-то высоко над головой. Во время каникул, да к тому же ночью, атмосфера школы казалась совершенно необычной. Я шел по коридору, и на ходу дергал ручки запертых классов. Открытым оказался лишь один – класс физики. Там тоже пахло свежей шпаклевкой, и скорее всего утром здесь начнется покраска. Устроившись на широком учительском столе, со стопкой учебников под головой, я вновь окунулся в знакомое некогда состояние. Здравствуй, Одиночество! На улице начинало светать, и портретные образы Эйнштейна, Ломоносова и Нильса Бора с каждой минутой становились более узнаваемыми. Когда первый луч солнца коснулся усов Великого Альберта, я провалился в сон. Мне снилась мама, провожающая меня в школу. Мы подходили с ней к парадному, где обычно стоят комсомольцы, проверяющие наличие сменной обуви, но к великому моему ужасу на этом месте оказались Юсуп и Хайрулла. Заметив их, я резко развернулся, чтобы убежать прочь, но мама преградила мне путь.

– Не бойся! Они не тронут тебя, ведь я рядом, – она улыбалась, и её голос действовал на меня успокаивающе. Открыв пакет и продемонстрировав инспекторам сменку, я вошел в фойе и обернулся. Мама осталась снаружи, и махала мне рукой. От нее исходили радостные чувства теплоты и надежности. Я молча махал ей в ответ...