Глава 11. Удивительно быстро человек привыкает к новым обстоятельствам, особенно, когда они навязаны жизнью

Удивительно быстро человек привыкает к новым обстоятельствам, особенно, когда они навязаны жизнью. Встреча с Алимом у кафе Буратино оказалась для меня соломинкой, за которую я хватался, утопая в этом огромном городе, где выжить в одиночку было сверх моих сил. С первых же дней пребывания среди беспризорников я открыл для себя мир, где дружба была настоящей, проблемы общими, а взаимоотношения равными. Царящая в сообществе атмосфера казалась мне такой стабильной и серьёзной, что на протяжении последующих лет я никогда не испытывал тех чувств и переживаний, которыми был наполнен тогда.

Кто-то сказал, что стать зрелым мужем – это значит вновь обрести ту серьёзность, которой обладал в детстве во время игр.Мы тоже играли тогда во взрослую жизнь, повторить которую сегодня увы, не в силах... В среднем, нас было около десяти-пятнадцати пацанов, со всего Ташкента, кто в силу разных обстоятельств выбрал для себя уличную жизнь. По достижению 14-летнего возраста кого-то сажали на малолетку, других отправляли в специальные школы и училища закрытого типа, одним словом, коллектив наш время от времени редел и обновлялся. У большинства были родители, которые являлись пьяницами, либо жестокими тиранами по отношению к своим детям, и лишь двое из нас не имели их совсем. Кроме меня, чистым сиротой был Генка Хмырь, которого воспитывали в детдоме для умственно отсталых, и он никогда не знал, кто же были его родители. Все его воспоминания были так или иначе связаны с этим детдомом, где кроме побоев и тяжёлой рабской работы, он ничего не видел. Периодически Генка убегал оттуда и примыкал к нашей компании, пока его опять не вылавливали где-нибудь на базаре. Он был совершенно не приспособлен к жизни, и в итоге ему запретили покидать места обитания, поскольку он лишь притягивал к себе ментов и другие неприятности. Генка был худой, как скелет, но умудрялся есть больше всех нас, вместе взятых. Ни читать, ни писать он не умел, и вообще был крайне узколоб по части элементарного образования. Его держали как уборщика и сторожа в одном лице. Принеси-подай, иди на хер, не мешай. Возраст наш был примерно от 11 до 14 лет, и лишь однажды к нам прибился 16-летний парень. Звали его Коля, и он уже успел отсидеть около года на малолетке. Будучи в розыске, он случайно набрел на наше логово, и жил с нами около месяца, пока не пропал бесследно и навсегда. Он много рассказывал о знаменитой Таштюрьме, и колонии-малолетке, где работали на бумажном комбинате прямо в зоне, и какой это был тяжелый и нечеловеческий труд. Меня захватывали истории, связанные с тюремными понятиями, представления о справедливости в преступном мире, и еще масса неведомой мне доныне информации. В 12 лет я уже знал практически всё, чем жила тогда зона-малолетка, о прописках и мастях, беспределе и наказаниях, активистах и ментах... Жили мы поочередно в нескольких местах. Одним, зимним местом было большое чердачное помещение хлебокомбината, где вентиляционная шахта круглые сутки наполняла наше жилище запахом свежеиспеченного хлеба. Там было тепло, и сытно. С наступлением темноты мы спускались в цеха, где из емкостей с браком затаривались разными булочками и батонами. Сотрудницы не препятствовали нам, и, зная о нашем соседстве никогда не сдавали нас сторожам. С хлебом работают добрые люди, это я уяснил для себя еще тогда. Летом мы жили в большой, словно катакомбы, теплотрассе возле аэропорта. Там у нас была настоящая квартира, с диванами, креслами и даже люстрой, которые мы тащили туда отовсюду, где эти вещи плохо лежали. Мне очень нравилось это место. Ночью, выбравшись из люка на поверхность, мы любили сидеть с Алимом на земле, и смотреть, как взлетают и садятся огромные железные птицы. В такие минуты я пытался представить себе чувства человека, сидящего у иллюминатора и смотрящего сверху на Землю. Первый мой перелёт из Уфы в Москву я совершил в тридцать лет, и пусть это было ночью, но когда внизу показалась горящая огнями Столица, я вспомнил нас с Алимом, сидящих у люка теплотрассы Ташкентского аэропорта, и невольно пытался представить себе, каким же образом сложилась судьба этого человека теперь. Иногда, возвратившись с базаров под вечер, где мы промышляли мелкими кражами, вдруг обнаруживалось, что наше жилище заселено приблудшими бомжами, и это были моменты ожесточенной и бескомпромиссной борьбы за свою территорию. Мы, словно стая волчат, набрасывались на взрослых мужиков, всеми правдами и неправдами изгоняя их из нашего логова. С одиночками было легко, они сами извинялись и покидали занятое нами жилище, в крайнем случае, получив пинка под зад. А тех, кого было больше, приходилось откровенно брать на страх. Когда они слышали, что если не уберутся отсюда, их во сне обольют бензином и подожгут, то желание оставаться исчезало сразу, и навсегда.

Угроза смерти в огне – сильнейший довод, не вызывающий желания его оспорить и, судя по тому, что дальше этого дело не доходило, – ещё и крайне действеннный. Подобных укромных мест у нас было несколько по всему городу, и там, где нам попадался пригодный для жилья уголок,мы пытались вить свои гнезда. Даже один раз намеревались поселиться в стоящем на постаменте танке, возле здания Штаба Военного Округа, да не смогли открыть люк. Кстати, округ назывался ТУРКВО, что переводилось как Туркестанский Краснознамённый Военный Округ, при том, что сам Туркестан исчез с карты мира ещё в гражданскую, вместе с басмачеством. Восток, одним словом. Идеи социализма здесь понимались исключительно на узбекский манер. Днем мы пропадали на базарах, Алайском, Фархадском, Зелёном и других, которые по своим масштабам занимают огромные площади и похожи на большие, шумные города. За очень короткое время, я понял, что в этом мегаполисе невозможно умереть с голоду. Ташкент действительно Хлебный Город. Здесь мы промышляли мелким воровством, используя организованные и не дающие осечек схемы, детально писать здесь о которых было бы нечестно по отношению к тем пацанам, что сегодня ведут тот же образ жизни. Занимался нами специальный отдел по борьбе с детской преступностью, где в штате состояли молодые и спортивные оперативники. На всех нас были заведены личные дела, и визуальное знакомство с ментами давало преимущество как им, так и нам. Устраивая облавы на нас, опера часто маскировали внешность, однако и мы не отставали в этом смысле, и бродили по базарам, прибившись к какой-нибудь старушке, и зорко поглядывая по сторонам. Система оповещения внутри сообщества была поставлена очень хорошо, и работала эффективно, а потому все наши запалы случались, что называется, с поличным, с вызовом милиции. Злые от того, что в связи с нашим несовершеннолетием приходилось закрывать множество уголовных дел, менты кричали в отделении: ''Скорее бы вам по четырнадцать исполнилось, уроды! В лагеря позакрывать, и забыть навсегда''... При этом доставалось нам по полной. Менты лупили нас словно взрослых, отчего в приёмник нас привозили синих, будто измазанных чернилами. Кого-то ждал детдом, кого-то спецшкола, а некоторых возвращали родителям, но в скором времени, мы опять собирались вместе на сборном пункте, под вывеской кафе «Буратино», и все начиналось сначала. Так прошло без малого два года, описывать подробно события которых заняло бы очень много времени и пространства, однако не желая далеко отходить от сути повествования, скажу лишь, что уличный образ жизни, к которому я быстро привык, сформировал во мне качества, с которыми я не смогу расстаться уже никогда. Плохо это или хорошо – не предмет моих размышлений на этих страницах. Это данность и попытка понимания того, как проходило становление моей личности.