Глава 6. Чувство реальности в героическую эпоху

Официальный отказ после 1931 года от образа маленького человека как краеугольного камня нового общества не мог произойти только в одной области, он стал частью пересмотра базовых идей, затрагивающего практически все сферы общества. Все разнородные изменения, происходившие в начале 1930-х годов, были объединены переориентацией от "горизонтального" видения реальности к вертикальному иерархическому видению. Граждане отныне должны были равняться не на своих братьев, стоящих в одной шеренге с ними, но снизу взирать на отцов. Ощущение времени также должно было меняться от преимущественного интереса к "сейчас" к новому осознанию важности истории и генеалогии.

Смена ценностей сопровождалась сменой языка, базовой философской переориентацией всех сфер советской жизни. В течение 1930-х годов Советский Союз фактически отказался от веры в позитивизм, отдав предпочтение своего рода идеализму, замешанному на мистицизме.

Во времена первых пятилеток позитивизм торжествовал. Харизматический ореол витал над фактами и статистикой. Позитивизм определял не только отношение эпохи к вполне материальным вещам, сам марксизм-ленинизм мыслил себя как "научный социализм", основанный на "материалистическом взгляде на историю". Более того, позитивизм в эти времена выражался и в воинствующем антиэлитаризме, он был демократической, недифференцированной дорогой к знанию: ни один факт не назывался преимущественным по отношению к другому, единственным критерием ценности их была верифицированность.

После 1931 года позитивистский крен быстро идет на убыль, впрочем, как и энтузиазм эпохи первой пятилетки. Официальная платформа приобретает антипозйтивистский характер. В многочисленных статьях атакуется позитивизм как "псевдообъективизм", со ссылками на марксистское различение качественных и количественных изменений1. Провозглашалось, что позитивист эт тот, для кого наука есть форма точно сделанного описания "сред них" фактов, подсчета количественного, а не качественного, что ведет к неразличению всего значительного, большого, к редукции его до размеров банальных феноменов2.

Различие между качественными и количественными измене ниями было также подчеркнуто в авторитетном "Кратком курс истории ВКП(б)" (1938), в основополагающей четвертой главе диалектическом материализме, написанной самим И. Сталиным.

В этой главе приводится высказывание Ф. Энгельса о разнице между количественными и качественными изменениями. Объясняя эту разницу, Ф. Энгельс опирается на физические примеры с нагреваемой водой: сначала вода претерпевает количественные изменения, но, когда она достигает точки кипения (или замерзания), в ней происходят структурные изменения4. По аналогии с этими изменениями в природе происходят и "качественные скачки" в истории. Революция как раз и представляет из себя одну из таких "точек", которая вызывает качественные изменения в обществе. Применение этой формулы для объяснения изменений в риторике поздних 1930-х стало общим местом.

Эту формулу мы встречаем не только в теоретических текстах. Так, в терминологии "качественного скачка" описывалось и стахановское движение. Достигнутые результаты провозглашались рекордами, находящимися за гранью человеческих возможностей, и поэтому они не могли быть объяснены в привычных понятиях. Только "выпрыгнув" за пределы возможного, можно было достичь таких грандиозных результатов.

Хотя эти "прыжки" были укоренены в теории, на практике каждый считался фантастическим. Ключевым образом в политической культуре времени было преодоление прозаической реальности во имя чего-то "высшего". Все образцовые соревнования и символические герои обязательно, как утверждалось, сталкивались с таким реальным или фигуральным "прыжком" к достижению высоты. Арктические летчики, например, описывались как те, кто "вырвались в более высокие сферы", кто "летает выше всех в мире"6. А сама Арктика именовалась высшей точкой на глобусе. "Все выше!" стало призывом эпохи.

Эти символические супермены появились раньше, чем супермен из американских комиксов (тот появился только в 1938 г., через три года после стахановцев). Из-за требований времени видеть связи между прошлым и настоящим фантастические герои эпохи не были, как супермен, плодом чистого воображения, но как бы возвращали назад к Пугачеву, героям Гражданской войны и подобным легендарным личностям из российского прошлого. По законам риторики того периода каждый современный герой должен был иметь аналог в фольклоре, истории, в общем - в достопамятных временах.

Каждый советский школьник тех лет верил, что сказка станет былью. В школе дети пели песни типа знаменитой "Все выше":

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Преодолеть пространства и простор.Нам разум дал стальные руки-крылья И вместо сердца пламенный мотор. Все выше, и выше, и выше Стремим мы полет наших птиц, И в каждом пропеллере дышит Спокойствие наших границ.

В этой песне сконцентрировалось многое, характерное для редины 1930-х годов: образы достижений, выраженные через понятия пространства, завоеваний, защиты границ, перенос примет современности в эпические времена природы и стихии, наконец, призыв "Все выше!".

Основной аналогией для символического героя того времени был образ богатыря. Образ героя постоянно соотносился с этой колоритной фигурой. Как и богатырь, герой-символ не просто совершал чудеса, он был непокорен и полон замыслов. Для характеристики богатыря часто использовали понятие "дерзновенный", в современной реинкарнации эпитет поменялся на "дерзкий".

По отношению к Сталину ("князю") современные богатыри 1930-х годов, как и их предшественники, должны были проявлять строптивость. У героя-символа не пользуются авторитетом бюрократы, ни ученые, они скорее выполняют по отношению к нему функцию чудищ из традиционного эпоса, от них он должно защищать родину и князя. И бюрократы, и технические "спет изо всех сил с помощью псевдонаучных аргументов отговарив; героя от совершения сверхъестественных подвигов. Но сов] менный богатырь сопротивляется и побеждает. Как один панегирист сказал о летчике В. Чкалове: "Ограниченные и злобные люди пытались загнать его в мертвящие рамки старых норм, инструкций и т. п.; тем не менее он - настоящий советский человек! - смахнул все эти препятствия одним богатырским движением плеча"9.

В этом герои 1930-х напоминают Глеба Чума лова. В "Цементе" (1925) Чумалов, как позже стахановцы и герои-летчики, обходит советские учреждения в своих семимильных сапогах и богатырским жестом отбрасывает инструкции и предостережения экспертов. Сказка 1920-х перешла в риторику.

Как и в "Цементе", в риторике 1930-х Гражданская война выступает родом связующего звена между традиционными богатырями и их советским воплощением. Одним из знаков такой связи становятся лошади. В биографиях героев Гражданской, появлявшихся в 1930-е годы, писатели подчеркивают, что с детства герой - и это своеобразная черта его героического характера возился с лошадьми. Этот интерес к лошадям характерен не только для будущих героев Гражданской войны, но и для героев 1930-х. Лошади становятся знаком хорошей "стихийности" героя.

Если же герою не удалось проводить в детстве время с лошадьми, то взрослым он совершает чудеса с метафорическим конем. Так, летчик часто сравнивается с птицей, иногда возникает образ героя, оседлавшего жар-птицу. Летчик и птица так близки, что становятся подобными ("нам разум дал стальные руки-крылья" из выше цитированной песни).

Образ диких лошадей из произведений не исчезает. Детство героя может чем-то напоминать детство дикого коня. Герой обладает "волей к выживанию", которая и помогла ему во взрослом возрасте отказаться от узды и совершить качественный скачок. Не случайно в русском языке слово "скачок" имеет два значения: резкое изменение чего-либо и быстрое движение прыжком.

Герой-символ литературы 1930-х порой подобен дикому мустангу из ковбойских песен, который испытывает крепость узды. Но, естественно, вряд ли это сходство пришло именно из ковбойского фольклора. В традиционной русской культуре символ коня часто имел большое значение. "Птица-тройка" из "Мертвых душ" Н. Гоголя Россия в поисках судьбы. В "Петербурге" Андрея Белого вздыбившийся конь с сидящим на нем всадником готов опустить копыта в незнаемом будущем. В более поздней советской литературе скифы - древние степные полулюди-полукони - мчались по степи, символизируя собою стихийную, буйную, иррациональную Русь. Во всех трех случаях образ прыжка или бега лошади является воплощением непреклонности, бунтарства, исходящего не из доводов разума, а из внутренней силы. Коню в мифологии Высокого сталинизма отводится то же место, что и в сказаниях о героях Гражданской войны, но наполнение образа идет из более ранних образцов, именно оттуда - бунтарство и неповиновение, разрушающие узаконенную рутину.

Герой-богатырь 1930-х годов, ломающий установленные наукой и бюрократией правила, не согласный с ними, кажется странным, если иметь в виду авторитарный, догматический характер общества, в котором этот образ функционирует. Ощущается несоответствие между его свободолюбивой натурой и ритуальной ролью образцового сына.

В каком-то смысле это противоречие разрешалось тем, что "сын" никогда не восставал против "отца", но, напротив, был похож на него. "Отец" в юности тоже выступал против общепризнанных авторитетов (церкви и царизма). Также, поскольку символический герой открыто не повинуется, он получает удовольствие от возможности платить дань наделенному авторитетом "отцу". Но его свободолюбивая натура восстает против дутых авторитетов склонных к запретительству бюрократов. Но в этом случае его "бунт" становится частью борьбы "отца" против бюрократов и тому подобных.

Сталин во многих отношениях самый большой богатырь изо всех. Как писал в 1936 году А. Барбюс, "история его (Сталина. - К. К.) жизни - это бесконечная череда побед над бесчисленными чудовищными обстоятельствами". Если у образцовых сыновей были семимильные сапоги, то у их отца они должны быть семидесятимильными, чтобы, как утверждалось, ширина его шага была в десять раз больше, чем у любого другого смертного. Как восторженно заметил инженер-металлург после встречи с вождем, для Сталина нет непреложных правил, традиций и образцов.

Сталин способен к самому большому скачку вперед. Его могущество обычно описывается в былинном духе, но отец - фигура куда более протеическая, чем сыновья, и его суть нелегко свести к одной какой-то аналогии.