Бюрократический статус 4 страница

Однако есть еще более важные данные, базирующиеся на насе­лениях разных стран, где влияние экономики, политического режи-

⁸⁴ Например, Хейвлок Эллис (Н. Ellis, Study ofBritisch Genius, p. 66 и далее) отме­
чает, что протестантская Шотландия дала 21 выдающегося ученого из внесенных в
его список в отличие от католической Ирландии, давшей лишь одного. Альфред Оден
обнаруживает, что среди litterateurs, включенных в его перечень, преобладающая доля
протестантов приходится на научную и техническую сферы, а не на литературу в соб­
ственном смысле слова. См.: A. Odin, Genese des grands hommes (Paris, 1895), Vol. I, p.
477 и далее, Vol. II, таблицы XX—XXI. — Примеч. автора.

⁸⁵ Alfonse de Candolle, Histoire des sciences et des savants (Geneva—Basel, 1885), p.
329. — Примеч. автора.

⁸⁶ Ibid., p. 330. Ср.: J. Facaoaru, Soziaie Auslese (Klausenberg, 1933), S. 138-139.
«Die Konfession hat einen grossen Eifluss auf die Entwicklung der Wissenschaft gehabt. Die
Protestanten wiesen uberall eine grossere Zahl hervorragender Manner auf» [«Эта конфес­
сия оказала великое влияние на развитие науки. Протестанты повсеместно давали
большое число выдающихся людей»]. — Примеч. автора.

ма и других нерелигиозных факторов предположительно преобла­дало над реальным влиянием религии. Сравнение тесно связанных друг с другом населений служит прежде всего исключению этих «по­сторонних» факторов, однако и в этом случае мы приходим к тем же результатам. Так, в списке зарубежных членов-корреспондентов па­рижской Академии наук нет ни одного ирландского или английско­го католика, хотя в населении трех королевств их доля превосходи­ла одну пятую часть. Католическая Австрия в этом списке вообще не представлена; аналогичным образом, в производстве выдающих­ся ученых в целом отсутствует и католическая Германия в отличие от Германии протестантской. Наконец, в Швейцарии, где эти две религии в значительной степени дифференцированы по кантонам или перемешаны в некоторых из них и где на каждых трех протес­тантов приходится по два католика, было четырнадцать зарубежных членов-корреспондентов, и среди них ни одного католика. Точно также дифференцированы швейцарцы, а также англичане и ирлан­дцы, представляющие эти два вероисповедания, в списках Лондон­ского Королевского общества и берлинской Императорской акаде­мии наук⁸⁷.

Представлением этих данных мы завершаем эмпирическую про­верку нашей гипотезы. Как бы то ни было, связь протестантизма с на­учными и технологическими интересами и достижениями выражена достаточно ясно, даже если устранить, насколько это возможно, вне-религиозные влияния. Эту связь можно в целом понять, исходя из норм, воплощенных в обеих системах. Положительная оценка протестанта­ми почти не прикрытого утилитаризма, внутримирских интересов, глу­боко идущего эмпиризма, права и даже долга заниматься litre examen*, а также эксплицитного индивидуального сомнения в авторитетах была конгениальна соответствующим ценностям, находимым в современ­ной науке. И, быть может, в первую очередь было важно активное ас­кетическое влечение к изучению Природы с целью поставить ее под свой контроль. А стало быть, эти две области были хорошо интегриро­ваны друг с другом и, в сущности, взаимно друг друга поддерживали, причем не только в Англии семнадцатого века, но и в другие времена и в других местах.

⁸⁷ Candolle, op. cit., p. 330 и далее. — Примеч. автора. * свободное исследование (лат.). — Примеч. пер.

Библиографический постскриптум

Гипотеза Макса Вебера о роли аскетического протестантизма в становлении современного капитализма положила начало целой биб­лиотеке научных и полемических работ на эту тему. Например, в се­редине тридцатых годов Аминторе Фанфани, оценивая имеющийся материал, уже имел возможность сослаться на несколько сотен пуб­ликаций. См.: A. Fanfani, Catholicism, Protestantism and Capitalism (New York: Sheed & Ward, 1935). Сам Вебер не провел аналогичного иссле­дования связей между аскетическим протестантизмом и развитием на­уки, однако завершил свой классический очерк описанием одной из «очередных задач», состоящей в необходимости выяснить «значение аскетического рационализма (лишь намеченное в предыдущем очер­ке)... [для] развития философского и научного эмпиризма [и для]... развития техники» (М. Weber, The Protestant Ethic, p. 182—183; M. Ве­бер. Протестантская этика и дух капитализма — М. Вебер. Избран­ные произведения». — М.: Прогресс, 1990. с. 207). Вышепомещенная глава, впервые опубликованная в 1936 году, была задумана как по­пытка последовать этому указанию и продолжить линию исследова­ний, начатых Вебером.

Книги и статьи, цитируемые в этой главе, дополнились с тех пор другими работами, имеющими то или иное отношение к гипотезе, связывающей пуританство, пиетизм и науку. В многочисленных ра­ботах были существенно прояснены разновидности и оттенки доктрин и ценностей, заключенных в пуританстве. Наиболее полезными среди них я счел следующие работы: John Thomas McNeill, The History and Character of Calvinism (New York: Oxford University Press, 1954), где пока­зано, что кальвинизм сформировал ядро английского пуританства, и прослеживаются различные его следствия для общества и для мысли; William Haller, The Rise of Puritanism (New York: Columbia University Press, 1939), где в богатых и убедительных подробностях описывается, как книжная и устная пуританская пропаганда помогла подготовить по­чву для парламентского восстания, радикализма левеллеров, многочис­ленных сектантских расколов, зарождающейся буржуазной этики и эк­спериментальной науки; Charles H. George, «A Social Interpretation of English Puritanism», The Journal of Modern History, 1953, Vol. 25, p. 327— 342, где предпринимается попытка выделить основные компоненты пуританства и его основные типы; G.R. Cragg, From Puritanism to the Age of Reason (Cambridge University Press, 1950), где предпринято «ис­следование изменений в религиозной мысли, произошедших в Церк­ви Англии в период с 1660 по 1700 г.».

Эти и подобные работы еще раз показали, что пуританство, как и большинство религиозно-социальных вероисповеданий, не было внутренне однородным. Практически все ученые, интенсивно изучав­шие этот вопрос, сходятся во мнении, что из множества сект, образу­ющих аскетический протестантизм, большинство обеспечивало такую ценностную ориентацию, которая побуждала к научным занятиям. (См. также заметку: Jean Pelseneer, «L'origine Protestante de la science moderne», Lychnos, 1946—1947, p. 246—248.) Однако на этом их единодушие за­канчивается. Некоторые пришли к выводу, что больше всего для раз­вития повышенного интереса к науке сделали более радикальные сек­танты из числа пуритан. См., например: George Rosen, «Left-wing Puritanism and Science», Bulletin of the Institute of the History of Medicine, 1944, Vol. 15, p. 375—380. Биохимик и историк науки Джозеф Нидхем комментирует тесные связи между движением диггеров, гражданским крылом левеллеров и новым растущим интересом к эксперименталь­ной науке в своем сборнике очерков: Time: The Refreshing River (New York: The Macmilian Company, 1943), p. 84—103. Другие считают, что ценностный климат, наиболее благоприятный для роста интереса к науке, был среди умеренных пуритан, примером чему служит Роберт Бойль. См.: James B. Conant, «The Advancement of Learning During the Puritan Commonwealth», Proceedings of the Massachusetts Historical Society, 1942, Vol. 66, p. 3—31; более общедоступное, хотя и не столь подробное обсуждение данной темы можно найти в работе того же автора On Understanding Science (New Haven: Yale University Press, 1947), p. 60—62. P. Хойкас, выдающийся голландский историк на­уки, сообщает, что сделанный им биографический обзор научных и религиозных ориентации Бойля подтверждает основные открытия, изложенные в настоящей главе: R. Hooykaas, Robert Boyle: een studie over Natuurwetenschap en Christendom (Loosduinen: Kleijwegt, 1943); в гла­вах 3—4 книги Хойкаса анализируется убеждение Бойля в том, что изучение естественной философии является религиозно оправданным моральным долгом (особенно ясно это убеждение выражено в: R. Boyle, The Christian Virtuoso, shewing, that by being addicted to experimental philosophy a man is rather assisted than indisposed to be a good Christian, 1690), что для постижения трудов Господних требуется не просто рациональ­ность, но и эмпиризм, и что веротерпимость, а не гонение, является той политикой, которой надлежит руководствоваться в отношениях даже с самыми фанатичными сектами.

Данные, приводимые в подтверждение этих двух конкурирующих посылок — а именно, что основной центр интереса к науке следует искать среди радикальных либо среди умеренных пуритан, — еще не­достаточны для того, чтобы прийти к окончательному выводу. Про-

ведение тонких различий между разными пуританскими сектами, ра­зумеется, помогает придать более строгую определенность нашей ги­потезе, однако имеющиеся данные пока не позволяют с увереннос­тью сказать, какие из них были наиболее расположены к развитию науки того времени.

Ряд новейших исследований дает основательную документацию того, как этос одной из пуританских сект — а именно квакеров — спо­собствовал кристаллизации отчетливо выраженного интереса к на­уке. Фредерик Б. Толлес выводит подчеркнутый интерес квакеров к науке из их религиозного этоса, причем делает это почти в таких же терминах, что и предложенные в вышеприведенной главе этой книги (F.B. 7o\\es, Meeting House and Counting House (Chapel Hill: Universityof North Carolina Press, 1948), p. 205—213). Артур Рейстрик менее ана-литично и подчас даже тенденциозно подчеркивает факт наличия большой доли квакеров среди членов Королевского Общества и факт их широкой работы в сфере науки (A. Raistrick, Quakers in Science and Industry, being an Account of the Quaker Contributions to Science and Industry During the 17th and I8th Centuries (London: The Bannisdale Press, 1950). Но, как справедливо замечает профессор Хойкас, эти непроанализи­рованные факты не указывают сами по себе на то, что особенное уча­стие квакеров в научной деятельности вытекало из их религиозной этики; вполне возможно, оно было отражением широко распростра­ненной склонности состоятельных англичан, в числе которых было непропорционально много квакеров, обращать свой взор к вопро­сам естественной философии (см. статью Р. Хойкаса в январском номере журнала Archives Internationales d'Histoire des Sciences за'1951 г.). Между тем Брук Хиндл в своей сжатой и поучительной статье идет дальше и показывает, что религиозная этика реально играла эту роль среди квакеров одной отдельно взятой колониальной террито­рии. См.: В. Hindle, «Quaker Background and Science in Colonial Philadelphia», Isis, 1955, Vol. 46, p. 243—250; а также его превосход­ную монографию The Pursuit of Science in Revolutionary America, 1735— 1789 (Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1956).

Можно вспомнить, что одна из основных гипотез этой главы гла­сила, что именно непреднамеренные и по большей части непредвиденные следствия религиозной этики, сформулированной великими лиде­рами Реформации, развились со временем в систему ценностей, бла­гоприятную для занятий наукой. (Ср.: F.S. Mason, «The Scientific Revolution and the Protestant Reformation. I. Calvin and Servetus in Relation to the New Astronomy and the Theory of the Circulation of the Blood. II. Lutheranism in Relation to Iatrochemistry and German Nature Philosophy», Annals of Science, 1953, Vol. 9, p. 64-87, 154-175.) Исто-

рическое формирование этой этики, несомненно, в какой-то мере про­исходило в ответ на изменение социального, культурного и экономи­ческого контекстов, но отчасти имело место и имманентное развитие самих религиозных идей и ценностей (наиболее ясно по сравнению с другими протестантскими лидерами это понимал Уэсли). Но это зна­чит лишь еще раз сказать, что роль аскетического протестантизма в по­ощрении развития науки не оставалась фиксированной и неизменной. То, что в шестнадцатом и начале семнадцатого столетия присутствова­ло лишь имплицитно, стало для многих во второй половине семнадца­того и в восемнадцатом столетии явным и зримым. Некоторые новей­шие исследования подтверждают правильность этой интерпретации. Книга Пола Кочера (Paul H. Kocher, Science and Religion in Elizabethan England (San Marino, California: The Huntington Library, 1953), опираю­щаяся на кропотливый анализ первоисточников и современных иссле­дований, свидетельствует, насколько далеко ушли ученые с тех пор, когда предметом их изучения были только источники конфликта меж­ду наукой и религией, словно конфликт был единственным отноше­нием, могущим существовать и исторически существовавшим между этими социальными институтами. В противовес этому названная монография показывает, что в елизаветинской Англии существовал широкий простор для развития науки в границах, установленных ре­лигиозной доктриной того времени. И дело не просто в терпимом отношении религии к науке. Для периода до 1610 года Кочер не может найти убедительных данных, которые бы свидетельствовали «за или против» гипотезы, что пуританство создавало более «плодородную почву для естественной науки в Англии, нежели... соперничавшие с ним религии» (р. 17). Данные, касающиеся этого раннего периода, не по­зволяют сделать надежные выводы. Однако, говорит он далее, «мы, гля­дя с высоты двадцатого века, можем увидеть, что в конечном счете пу­ританская практичность способствовала развитию науки больше, чем пуританская одухотворенность ему мешала — причем, возможно, в большей степени (хотя это уже не столь определенно), чем англиканс­кая доктрина и практика. Но последствия такого стимулирующего воз­действия должны были проявиться лишь постепенно, по мере разви­тия пуританства. Елизаветинская эпоха еще не могла дать конкретных свидетельств, необходимых для различения и сопоставления относи­тельного вклада, внесенного в науку пуританами и англиканцами» (р. 19). Между тем, если рассмотреть упоминаемую Кочером противопо­ложность «практичности» и «одухотворенности» последующих поко­лений пуритан с точки зрения имманентной динамики религиозного этоса, то она скорее кажущаяся, чем реальная. Ибо, как удалось под­робно показать Веберу, «посюсторонняя практичность» исторически родилась из изначально «потусторонних» ценностей пуританства, ко-

торое призвало к активной и упорной деятельности в этом мире и тем самым перевернуло изначальную ценностную ориентацию (этот про­цесс — пример того, что Вебер называл Paradoxic der Folgeri). Явная конформность к этим ценностям вызвала такие латентные следствия, которые по своему характеру далеко отошли от тех ценностей, кото­рые их породили.

К восемнадцатому веку этот процесс изменения увенчался, как говорит Бэзил Уилли, «священным союзом между наукой и религи­ей» (В. Willey, The Eighteenth Century Background (New York: Columbia University Press, 1941). Если в семнадцатом столетии символом и воплощением этого альянса был Роберт Бойль, то в восемнадцатом веке аналогичную роль выполнял Джозеф Пристли, ученый и апостол уни­тарная ства.

Позднейшие связи, существовавшие между наукой и религией в Англии с конца восемнадцатого до середины девятнадцатого столетия, были тщательно проанализированы в монографии: Charles С. Gillispie, Genesis and Geology: A Study in the Relations of Scientific Thought, Natural Theology and Social Opinion in Great Britain, 1790—1850 (Cambridge: Harvard University Press, 1951). Джиллиспай, интересуясь не столько ролью рели­гии в привлечении и мотивации ученых, сколько теми основаниями, на которых геологические открытия принимались как согласующиеся с религиозными учениями, прослеживает процесс, посредством кото­рого обычно происходила их интеграция в культуру.

Когда в 1936 году писалась статья, составившая настоящую главу этой книги, я почти целиком опирался на новаторское исследование Ирен Паркер (1914), посвященное роли раскольнических академий в развитии нового научного образования в восемнадцатом веке*. Это исследование в целом сохранило свою значимость, однако получило существенное развитие и было несколько модифицировано в заме­чательном исследовании Николаса Ханса: N. Hans, New Trends in Education in the Eighteenth Century (London: Routledge & Kegan Paul, 1951). Часть исследования Ханса базируется на статистическом ана­лизе социального происхождения, уровня образования и последую­щей карьеры примерно 3500 индивидов, составлявших интеллекту­альную элиту восемнадцатого столетия, и основные данные для него были систематически извлечены из индивидуальных биографий,

* Если бы меня спросили, отчего я не воспользовался позднее изданной и бога­той фактами книгой М. МакЛахлана (М. MacLachlan, English Education under the Test Acts, 1931), я мог бы только сказать в ответ, воспользовавшись словами еще одного «безвредного работяги»: «Из невежества, мадам, из чистого невежества». Следует, од­нако, добавить, что выводы МакЛахлана совпадают в главных моментах с основными выводами Ирен Паркер. — Примеч. автора.

содержащихся в том почти неисчерпаемом источнике материала для исторической социологии, каким является «Словарь национальных биографий»*. Здесь будут вкратце освещены лишь некоторые из его многочисленных открытий. Он, например, выясняет, что раскольни­ческие школы и академии выпускали около 10 процентов элиты, мо­гущество которой, как замечает Ханс, «намного превосходило ее от­носительную долю в населении Англии XVIII века» (р. 20). Тем не ме­нее, отмечает он (а мы увидели, что так на самом деле и было), рели­гиозные «мотивы» были не единственными, которые способствовали в этот период становлению современного (особенно научного) обра­зования; к религиозным мотивам присоединялись «интеллектуаль­ные» и «утилитарные». Так, если «пуритане развивали науку как до­полнительную опору христианской веры, базирующейся на открове­нии, то деисты видели в науке основание всякой веры в Бога» (р. 12). Эти три типа мотивов, как правило, поддерживали друг друга: «Дис-сентеры, как и многие пуритане, остававшиеся в Церкви, проявляли религиозный мотив к реформе образования. Идея propagatiofideiper scientia** находила среди диссентеров многочисленных привержен-

* Историческая социология еще только приступила к освоению того богатого материала, который содержится в объемистых собраниях биографий и иных истори­ческих свидетельств. Хотя статистический анализ такого материала не может заме­нить детального качественного анализа исторических данных, он дает системати­ческую основу для получения новых открытий, а часто и для коррекции полученных ранее выводов. По крайней мере об этом позволяет судить мой опыт статистическо­го анализа примерно шести тысяч биографий лиц, составлявших элиту Англии XVII столетия (включенных в Dictionary of National Biography), перечней важных откры­тий и изобретений (приведенных в книге: Darmstadter, Handbuch zur Geschichte der Naturwissenschaften und der Technik), а также 2 тысяч статей, опубликованных за пос­леднюю треть XVII века в Philosophical Transactions. (См.: R. Merton, Science, Technology and Society in Seventeenth-Century England, 1938, Chapters II—III.) Наиболее широкое применение такого статистического анализа можно найти у Сорокина: Р.А. Sorokin, Social and Cultural Dynamics (New York: American Book Co., 1937). Разумеется, подго­товка статистических обобщений такого рода сопряжена со своими опасностями: войдя в рутину, эти компиляции, не ограниченные знанием исторических контек­стов соответствующих данных, могут привести к необоснованным выводам. Некото­рые из этих опасностей обсуждаются в: Р.А. Sorokin, R.K. Merton, «The Course of Arabian Intellectual Development: A Study in Method», Isis, 1935, Vol. 22, p. 516—524; Merton, op. cit., p. 367 и далее, 398 и далее. Более углубленное рассмотрение проблем, связанных с процедурной стороной исследования, см. в: Bernard Berelson, Content y4/;a/y5u(Glencoe:Trie Free Press, 1951). Во многих последних исследованиях социаль­ного происхождения деловой элиты использовались подобного рода материалы; см. исследования Уильяма Миллера, Ч.Р. Миллса и Сюзан Келлер, замечательный обзор которых представлен в книге: Bernard Barber, Social Stratification (New York: Harcourt, Brace & Co., 1957). — Примеч. автора.

** пропаганда веры через науку (лат.). — Примеч. пер.

цев. Интеллектуальные же и утилитарные резоны первоначально были приведены в действие светскими учреждениями и учителями, и толь­ко потом их приняли с распростертыми объятиями раскольнические академии» (р. 54).

В связи с последним обстоятельством Ханс считает необходимым отмежеваться от тезиса, вьщвинутого Ирен Паркер (и принятого мною в этой статье), полагая, что она приписывает академиям почти ис­ключительное влияние на развитие современного образования в во­семнадцатом столетии. Его поправка к этому тезису, опирающаяся на обширные данные, выглядит вполне оправданной. К тому же она проясняет проблему, которая, как может пожаловаться по крайней мере один исследователь данного вопроса, долгое время ставила его в тупик и оставалась нерешенной. Речь идет о том хорошо известном факте, что некоторые крайние формы кальвинистского раскола на протяжении долгого времени скорее неприязненно относились к раз­витию науки, нежели ему способствовали. Ханс отмечает, что «хотя кальвинистская традиция была в основе своей прогрессивна, она лег­ко вырождалась в узкий и нетерпимый догматизм» (р. 55). Баптисты, например, питали глубокое «отвращение к новому образованию исхо­дя из своих убеждений и только к концу столетия присоединились к дру­гим раскольническим сектам [особенно пресвитерианам и индепенден-там] в продвижении реформы» (р. 55). Короче говоря, одно крыло нон­конформистов буквально следовало некоторым ограничительным дог­матам кальвинизма, и именно эта подгруппа проявила то враждебное отношение к науке, которое так долго обнаруживалось в некоторых фундаменталистских сектах протестантизма. Образно говоря, «кальви­низм таил в себе семена современного свободного образования, но потребовалась подходящая среда для того, чтобы они проросли» (р. 57). И, как мы с вами увидели, этот социальный и культурный кон­текст постепенно сложился в Англии в рассматриваемую эпоху.

Эти работы о меняющихся отношениях между пуританством и наукой в Англии прекрасно дополняет исследование Перри Милле­ра, посвященное развитию этих отношений в особых условиях Но­вой Англии. (P. Miller, The New England Mind: The Seventeenth Century. Переиздано как The New England Mind: From Colony to Province (Cambridge: Harvard University Press, 1954.) В этой содержательной работе показывается восприимчивость теократических лидеров ко­лонии к науке, а также последующий процесс секуляризации с его утилитарным акцентом. Краткое, но поучительное сравнение интер­претации, предложенной Перри Миллером, с интерпретацией, изло­женной в этой главе, приводится в статье Лео Маркса в журнале, Isis, 1956, Vol. 47, р. 80-81.

Как мы увидели из данных, собранных Альфонсом де Кандойе (см. выше), связь аскетического протестантизма и интереса к науке в какой-то степени, безусловно, сохранялась в течение всего девятнад­цатого века. Данные Кандойе были позднее еще раз проанализирова­ны и увенчались теми же самыми выводами. См.: IsidorThorner, «Ascetic Protestantism and the Development of Science and Technology», American Journal of Sociology, 1952, Vol. 58, p. 25—33, особенно р. 31—32. Торнер также проанализировал данные, приведенные П.А. Сорокиным с целью поставить под сомнение эту гипотезу, и обнаружил, что эти данные в действительности с ней согласуются (ibid., p. 28—30). Критические замечания Сорокина см. в его книге: Social and Cultural Dynamics, Vol. II, p. 150-152.

В еще одном тщательном обзоре материалов Кандойе, сделанном Лилли, показана как их полезность, так и их ограниченность. См.: S. Lilley, «Social Aspects of the History of Science», Archives Internationales d'Histoire des Sciences, 1949, Vol. 28, p. 376—443, особенно р. 333 и да­лее. Лилли отмечает, что корреляции между протестантизмом и нау­кой могут быть иллюзорными, ибо «торговые и промышленные клас­сы [испытывающие больший интерес к науке] в среднем чаще были по вероисповеданию протестантами, тогда как крестьяне и более фе­одальные типы землевладельцев — католиками». Мы учли это огра­ничение и, соответственно, сравнили интерес к научным дисципли­нам среди католиков и протестантов, живших в одних и тех же регио­нах. Кроме того, Лилли критикует работу Кандойе за невнимание к историческому изменению этих связей и сваливание в одну кучу «без всякого различия целого периода с 1666 по 1868 г.». Предполагается, что религиозные приверженности позднего, более секуляризованно­го периода представили бы меньшую связь с доктринами и ценностя­ми, нежели в раннем периоде; имели бы тенденцию учащаться чисто номинальные принадлежности. Эта критика тоже, как мы увидели, небезосновательна. Но, как замечает далее Лилли, другие имеющие­ся данные все-таки подтверждают наличие глубокой связи между ас­кетическим протестантизмом и наукой, хотя эта связь может либо маскироваться, либо, наоборот, выпячиваться на всеобщее обозре­ние другими взаимозависимыми социальными и экономическими из­менениями.

То, что в Соединенных Штатах эта связь по сей день сохраняется, показывает проведенное недавно глубокое исследование социально­го происхождения американских ученых, охватывающее период с 1880 по 1940 г. См.: R.H. Knapp, H.B. Goodrich, Origins of American Scientists (Chicago: University of Chicago Press, 1952). Авторы так обобщают по­лученные на этот счет данные: «Наши данные показали, что католи-

ческие [академические] заведения заметно отстают в производстве ученых [но не других категорий профессионалов; например, юрис­тов] и что, с другой стороны, некоторые из наших наиболее продук­тивных, меньших по размеру заведений тесно связаны с протестантс­кими деноминациями и обслуживают преимущественно протестант­скую клиентуру. Более того, данные Лемана и Вишера о «самых вид­ных» ученых [т.е. ученых, включенных в справочник American Men of Science и считающихся выдающимися], несмотря на свою ограничен­ность, совершенно ясно указывают на то, что доля католиков в этой группе чрезвычайно мала, а некоторые протестантские деноминации представлены в этом списке в несколько сотен раз чаще. Эта статис­тика, взятая в сочетании с другими данными, не оставляет почти ни­каких сомнений в том, что круг наших ученых пополняется в непро­порционально высокой степени за счет американских протестантов» (р. 274).

О почти таком же впечатлении, которое не было, однако, подкреп­лено систематическими данными, сообщали и католические ученые. «Отец Купер говорит, что «с неохотой был бы вынужден защищать тезис, что католики составляют в высших эшелонах американской на­уки всего 5 или даже 3 процента. И это при том, что мы, католики, со­ставляем около 20 процентов населения страны». См.: J.M. Cooper, «Catholics and Scientific Research», Commonweal, 1945, Vol. 42, p. 147— 149; цит. no: Bernard Barber, Science and the Social Order, p. 136. Барбер приводит также аналогичные наблюдения Жана А. Ренье, директора Лобундских лабораторий университета в Нотр-Дам, и Джозефа П. Фитцпатрика; ibid., p. 271.

Этот обзор новейшей литературы по занимающему нас вопросу весьма последовательно подтверждает гипотезу о наличии наблюдае­мой позитивной взаимосвязи между аскетическим протестантизмом и наукой. Данные, предоставляемые любым из этих исследований, как правило, далеко не однозначны. Но, в конце концов, это свой­ственно большинству свидетельств об исторически меняющихся от­ношениях между социальными институтами. Принимая во внимание не какое-то отдельное исследование, а весь их спектр, опирающийся на материалы, полученные из разных источников, мы, видимо, впра­ве прийти к некоторой небезосновательной уверенности в том, что эмпирическая взаимосвязь, предположенная в вышеприведенном ис­следовании, действительно существует.

Но, разумеется, простая эмпирическая взаимосвязь лишь вводит в интеллектуальную проблему, а не ставит на ней точку. Как отмечал Вебер в самом начале своего блистательного очерка «Протестантская этика и дух капитализма»: «При ознакомлении с профессиональной

статистикой любой страны со смешанным вероисповедным составом населения неизменно обращает на себя внимание одно явление, нео­днократно обсуждавшееся в католической печати и литературе и на католических съездах Германии. Мы имеем в виду несомненное пре­обладание протестантов среди владельцев капитала и предпринимате­лей, а равно среди высших квалифицированных слоев рабочих, и преж­де всего среди высшего технического и коммерческого персонала со­временных предприятий» (Weber, The Protestant Ethic, p. 35; M. Вебер, «Протестантская этика и дух капитализма», с. 61). То случайное обсто­ятельство, что готовой сравнительной статистики религиозного состава ученых нет и что ее приходится кропотливо собирать для настоящего и составлять по крупицам для прошлого, еще не делает эмпиричес­кое открытие само по себе сколь-нибудь более значимым (хотя тер­пеливые труды тех, кто делает эту неблагодарную черную работу, воз­можно, и заслуживают нашего почтительного внимания). Ибо, как мы увидели при рассмотрении статуса эмпирических обобщений (в главе IV), это лишь ставит перед нами задачу проанализировать и про­интерпретировать наблюдаемое единообразие. Именно этой задаче и был посвящен настоящий очерк.