Повествование четырнадцатое

Отряд опричника Орна плутал в гиблом болотистом лесу близ села Осташково. Законная вотчина немца, которой он завладел лишь пару часов назад, мстила своему новому хозяину за пролитую кровь и посеянный ужас. Ночная темень будто сговорилась с грозой, которая щедро поливала всадников, норовя затушить спасительные факела. Узкие тропинки, сейчас едва различимые, походили одна на другую, стараясь запутать их, подобно лесным ведьмам. Не раз уж казалось опричникам, что болото позади. Жаждавшие выбраться из этого проклятого леса, они пришпоривали коней, чтобы на полном скаку наткнуться на прежние болота. Раз за разом, Орн призывал злобных нечестивых духов, с которыми был накоротке, умоляя вызволить его из этой западни.

И вот наконец они увидели широкую ладную тропу, мерцающую в свете факелов. За ней проглядывал редкий полесок, который отделял их от поля. А уж оно выведет их к боярскому дому, где станут они гулять и куражиться, упиваясь до пьяна бесовским вином – властью над людскими жизнями.

В который раз пустили они своих коней в галоп. Резво оставили позади тропу, которая на этот раз не обманула их. За ней, и впрямь, был полесок и желанное поле. И лишь неглубокий овраг, в который оно утыкалась, отделял их от освобождения из колдовских пут осташковских болот. Презрев столь мелочное препятствие, трое самых удалых и горячих опричников, стеганув коней плеткой, ринулись вперед, чтобы перескочить его одним махом. Искусные всадники, они были уверены в лихом прыжке и не чуяли беды.

Зато беда чуяла их. Она притаилась на самом краю оврага, в том самом месте, где лошадь станет прыгать, со всех сил отталкивая ногами твердую землю. Да только если б земля была твердой… Но там была склизкая мягкая глина, заваленная листвой. Три лошади, неся на себе седоков, почти одновременно ударили копытами в хлипкий глиняный край оврага. Под силой конских копыт он обвалился, сползая вниз. А вслед за ним и жеребцы с наездниками рухнули в рукотворную яму, в очертаниях которой лишь мерещился овраг.

Удушливый зловонный смрад ударил всадникам в нос, замутняя рассудок. И то было лишь начало. В тот же миг яркая молния, прорезавшая грозовое небо от края до края, озарила братскую могилу, в которую угодили опричники Орна. Истлевшие осклизлые останки безбожников и разбойников, что свозили сюда с окрестных селений, наполнили яму почти наполовину, отчего во тьме она казалась не глубокой. Лошади, рухнувшие в адский овраг, привели в движение всю эту ужасающую массу, словно подарив ей вторую жизнь. Обезумев, скакуны яростно били ее ногами, сдвигая покойничье месиво в попытке выбраться из дьявольской западни. Потревоженные мертвецы сплетались, цепляясь друг за друга костлявыми руками, изглоданными тленом. Некоторые из них торчали из жижи почти вертикально, другие, наполовину уйдя в зловонное месиво, накренились вперед, будто вот-вот поползут прочь из своего позорного пристанища. Сташка и Орн, которые не успели прыгнуть, в ужасе застыли недалеко от ямы, держа факелы в руках и освещая безумную картину рыжим дрожащим пламенем. От этого казалось, что покойники затеяли языческую пляску, протягивая руки к своим жертвам, чтоб утащить их прямо в ад.

Задыхась в смертельном смраде, Никодим, провалившийся по грудь в самом центре мертвецкой пляски, испустил хриплый вопль и обмяк потеряв сознание. В беспамятстве, но еще живой, он завалился на бок. Гниющая толпа услужливо расступилась перед ним, принимая его в объятия. Емеля почти сразу нашел свою смерть, когда одна из лошадей, рвущаяся прочь из смрада, угодила ему копытом в голову. Из ямы смог выбраться лишь Митька Резвый, недаром получивший свое прозвище. Да только удалось ему это не сразу, а потому он видел тянувшихся к нему покойников, освященных факелами и молниями. Вырвавшись из внезапного лесного ада, он, покрытый зловонной жижей, бросился прочь без оглядки, найдя свой конец в трясине.

Лишь Орн и Сташка, перепуганные насмерть, смогли добраться до поля, обойдя смердящую яму.

- Узрел гнев твой, Люцифер, - бормотал Орн по-немецки, когда они галопом мчались по полю. - И клянусь тотчас справить жертву, свершив обряд. Да явится мне милость твоя!

Кликнув Сташке, чтоб он остановился, опричник велел ему спешиться и сам слез с коня. Тот, хоть и удивился, но повиновался приказу. Обняв его, Орн заглянул ему в глаза и молвил:

- Ты храбрый воин. И посему в болоте гиблом живот сберег, аки и я. Будешь отныне первым воином моим и мне аки сын! И подле мя станешь житии, во все лета, - громогласно прорычал Орн.

- Вовек верою служити тебе стану! - отвечал ему Сташка, не веря в свою удачу. И рухнул в ноги командиру.

Не успел он еще коснуться земли, как колдун уже выхватил меч из ножен. Вложив в могучий замах все тяжесть своего тела, Орн обрушил острую сталь на шею того, кто лежал у его ног, исполненный верности. Ловко подхватив голову за волосы, он поднял ее, чтобы в последний раз взглянуть в еще живые Сташкины глаза. Скосив удивленный взгляд вниз и влево, словно ища свое тело, опричник пошевелил окровавленными губами, силясь что-то сказать.

Поцеловав голову в уста, Орн сказал:

- Благодарствую, добрую службу сослужил.

Залив медальон кровью, он приложил его себе ко лбу и опустился на колени, положив голову подле себя. Накрыв ее рукой, колдун принялся молиться.

Когда чернокнижник вернулся в боярский дом, там уже был порядок. Трупы убраны, кровь замыта, а от разгрома, что учинил он в поисках Сатина, не осталось и следа. Притихшие опричники смотрели на него со страхом и восхищением. Когда он не вернулся затемно, многие из них уже похоронили его, зная о коварности местных болот. Сейчас командир стоял перед ними, словно воскресший из небытия.

- Боярин тот, собака, подле cебя дружинных людей держал. Добрая была битва! Да только я один живой. Другие на болотах сгинули. Вина тащите, вина!

Он тяжело откинулся на резном стуле, прикрыл глаза и улыбнулся. Решив завтра же планировать место под мессу, сегодня решил пить и куражится. Когда на просторный дубовый стол принесли пищу, он набросился на нее, но немного поев, насытился. Вспомнив про старосту, он решил отдать его на истязание отряду. Прикончив большой кувшин забористой браги, он свалился спать. Всю ночь в саду боярского дома раздавались вопли старосты, с которым забавлялись мясники Орна.

На следующий день немецкий чернокнижник вступил в права хозяина села Осташково. Согнав всех крепостных, что жили в селе, басовитый пузатый опричник читал государев указ крестьянам, склонившимся до земли. Число их значительно убавилось, ведь многие ушли в бега сразу же, как узнали, что новый владелец – опричник, да еще и из немцев. А те, кто не ушел, не знают, что отныне урожай и здоровая плодовитая скотина на прокорм не так важна для нового боярина. Потому, что они сами и есть урожай и скотина. И каждое полнолуние станет течь христианская кровь на медальон, что висит на шее у их нового хозяина. До полной Луны оставалось меньше недели. А вечером того же дня чуть живой Мартын уже сидел на колу в центре крестьянской деревни. Орн искренне хотел побаловать своих крепостных, но лишь еще сильнее испугал их.

Близилось полнолуние. Место для мессы было выбрано по всем правилам – с помощью руки висельника. Оно находилось недалеко от боярского дома, за садом, в низине, где стояли три древних дуба. Под ними и решил Орн расположить жертвенник.

Приготовление к обряду шло полным ходом. Колдун очень ревниво относился к подготовке. Сам сколачивал кресты, выкрашивая их черной краской, мастерил факела, собирал и сортировал камни, которыми будут выложены символы. Сам выбирал жертву, как выбирают поросят на базаре.

За два дня до полной луны все символы были выложены, жертвенник установлен в ложбине между дубами, приготовлено место для котла. Вся бесовская утварь ждала своего часа. Ждала своего часа и шестнадцатилетняя Аксинья, дочь стряпухи, да только не знала об этом. Она жила вместе с матерью в доме для слуг на боярском подворье. Опричники оставили им жизнь, скорее, по случайности, чем с умыслом. Теперь же Аксинью ждал жертвенник и кривой нож. Рукоятью ему служила человеческая кость, на которой была искусно вырезана голова козла.

Более всего немец опасался, что в момент черной мессы небо затянут грозовые тучи, не дав холодному лунному свету, что был непременным условием ритуала, озарить лицо жертвы. Каждый день, удалившись от сподвижников в ближайшую рощу, он молился о ясной погоде. Но утром назначенного дня погода была пасмурной. И даже кроткий несмелый дождь пролился над Осташково, прибивая дорожную пыль и освежая молодую листву. Однако к полудню развиднелось, и уж после того было ясно. Орн ликовал, предвкушая сытную кормежку для своего хозяина.

Все началось чуть после одиннадцати. Несколько опричников из тех, кому он особо доверял, заняли места вокруг низины за садом, чтобы никто ненароком не потревожил обряд их командира. Сами они боялись даже увидеть происходящее. Зная, что Орн колдун, они давно смирились, хоть и были христианами. Их разбойничьим душам защита на этом свете (что Орн обещал им, покуда они будут подле него) была куда ближе, чем рай после смерти, на который они уже давно не уповали. Все они стояли у истоков кровавых рек. А те текли по их судьбам, выбрасывая на берега памяти кости убитых и забирая новые жизни - невинных и виновных. И хотя помнили опричники о покаянии и всепрощении, но не верили, что такое может быть прощено. Страшась адских мук, они страстно хотели задержаться на этой земле, надеясь, что молитвы Орна протянут их скорый век еще на день, и еще на день, и еще… А потому в ту ночь, как и в другие, подобные ей, они зорко охраняли черную мессу немца.

А тот уже запалил факела, которые освещали своим пляшущим заревом перевернутые черные кресты, воткнутые в землю кругом. Их мерцающий неровный свет отражался в белых камнях, чьи холодные тела образовывали символы, знакомые лишь чернокнижникам. Пламя костра, лижущее котел, что был подвешен на шпаге, лежащей на рогатинах, перекликалось с огнем факелов. Все эти всполохи устремлялись к жертвенному камню, покоившемуся между трех дубов и ждущему свежую невинную кровь, которая дарила силу обряду и мольбам колдуна, обращая на себя взгляд его рогатого покровителя.

Когда вода в котле закипела, Орн, скинув с себя длинную черную накидку, что была на нем с самого рассвета, двинулся по кругу, чуть поводя плечами и издавая низкие гортанные звуки, в которых угадывалась латынь. Чуть пританцовывая, переходил от креста к кресту, еле дотрагиваясь до их верхушек грубыми пальцами, натруженными в бесконечных убийствах и пытках. Круг за кругом ход его становился все быстрее, движения все порывистее, а клокочущие в горле звуки перерастала в пугающую песню. В ней слышались предсмертные стоны тех, кто закончил свою земную жизнь в прошлых мессах, исполненных Орном за долгие годы. Колдун словно собирал их вместе, напоминая своему хозяину, как много он для него сделал. Когда начал он шестой круг, то почти бежал, извиваясь всем телом и конвульсивно дергая головой, из которой доносилось гортанное пение, больше походящее на стоны раненного животного. Внезапно Орн рухнул на колени и замер, ровно напротив жертвенника. Через несколько мгновений, окутанных мертвенной тишиной, он рывком разогнулся, воздев руки вверх. И тогда…

Все Осташково, от боярского подворья до самой дальней трясины, накрыла волна низкого, вибрирующего звука, рожденного в черной утробе колдуна и вылетевшего из его горла.

- О-О-О-О-О-М-М-М-М-М-М, - завопил он, исторгая из себя сатанинский призыв. И тут же затих, вновь упав лицом вниз. Так лежал он довольно долго, пока новая гортанная песня, сперва еле слышная, не стала вскипать под ним, словно пузырящееся дьявольское варево. Она клокотала, приподнимая и раскачивая тело чернокнижника. Потом вскинула его, одним махом поставив на ноги. Вновь понесся он вдоль крестов, содрогаясь в кошмарном танце, чтобы описав шесть кругов, опять упасть челом ниц перед жертвенником. Когда Орн шестикратно повторил эту адову пляску, каждый раз изрыгая из себя вопль, приносящий кошмарные сны всем обитателям Осташково, от младенцев до старцев… тогда, обессиленный, упал он, распластавшись на пентаграмме выложенной из камней.

Казалось, он отдал всего себя этому страшному ритуалу. Но не прошло и нескольких минут, как он поднялся, тяжело дыша. Бормоча что-то на корявом уродливом языке, он кинулся за раскидистые кусты и тут же показался из-за них, неся на плече нечто большое, завернутое в дерюгу. Его ноша тряслась, извивалась и сдавленно мычала, силясь закричать. Поднеся живой сверток к жертвенному камню, подле которого стояла глиняная плашка с измельченными травами, он бросил его на землю. Раздался приглушенный стон. Рывком сорвав ткань с обнаженной связанной Аксиньи, рот которой был забит тугим кляпом, он аккуратно положил ее на жертвенный камень. Упершись лбом в край жертвенника, он принялся истово молиться, шепча заклинания, временами срываясь на короткий гортанный крик.

Девчушка застыла, не то парализованная страхом, не то обездвиженная волей колдуна. А когда она, предчувствуя скорый конец, стала мысленно читать «Отче наш», умоляя о спасении, Орн замер на полуслове, почуяв неладное. Глянув на лицо жертвы, искаженное ужасом, он ласково улыбнулся, приложив ей палец к губам. После прислушался и, не услыхав более молитвы, продолжил свои бормотания.

Закончив, он одним прыжком вскочил на ноги.

- О-О-О-О-О-М-М-М-М-М, - вновь взревел колдун, выхватывая из-за пояса изогнутый нож, увенчанный ручкой из берцовой кости его первой жертвы. «О-о-о-м», - выдохнул он еле слышно, вонзая лезвие в грудь Аксиньи. Ее крик, рвущийся сквозь кляп, соединился с хрустом прорезаемых костей. Тремя мощными движениями вскрыв ей грудную клетку, он обнажил бьющееся сердце. Жертва наконец-то затихла, потеряв сознание. «О-о-о-м», - снова выдохнул Орн, запуская руку в грудь девушки. На мгновение замерев, чернокнижник, чуть присев и согнувшись, резко рванул еще трепыхающееся сердце, распрямившись, словно тетива туго боевого лука.

Кровь щедрым потоком хлынула в разные стороны, обливая жертвенник густыми ручьями. А колдун, запрокинув голову, занес сердце над жадным распахнутым ртом, сдавив его, что было силы. Брызнувшая кровь оросила его лицо и желтые хищные зубы.

Потом, зачерпнув пригоршню пахучей толченой травы, он смочил ее жертвенной кровью и двинулся к котлу, держа в зубах сердце Аксиньи. Наступал тот момент обряда, что был главным для Орна. Ради него он служил эту мессу. Остановившись напротив кипящей воды, он взял сердце в руку, сжав его в кулаке. Резким круговым взмахом он отдал приказ факелам, которые разом беспрекословно потухли, хоть и были не близко от своего повелителя. Теперь мессу освещал лишь тусклый огонь под котлом. Выдохнув короткое заклинание, он бросил траву в котел, который вспенился розово-синей пеной. Зажав сердце в зубах, Орн наклонился над кипящей водой, подставив свое лицо горячему пару. И остался стоять так, недвижимо, не издавая ни звука.

Любой, кто видел бы его, мог поклясться, что немец оставался подле котла. Так оно и было. Да только вокруг стало происходить нечто такое, что было неподвластно простому людскому взгляду, а потому скрыто от него. Лишь тот, кто бился в неистовой пляске, кружась вдоль перевернутых черных крестов, кто пел гортанную песню, мотив которой сливался с грохотом преисподней, тот, кто вырвал у невинной Аксиньи сердце, упиваясь ароматом ее смерти… Лишь он мог увидеть то, что произошло в низине за садом, который еще помнил боярина Сатина.

Мог увидеть, как трава вдруг засветилась красным, словно раскаленные угли. А могучие величавые дубы с треском раскинулись в стороны, в страхе пригнувшись к земле. Меж ними, на жертвенном камне, прямо над раной, зияющей в груди Аксиньи, завертелся волчком маленький черный вихрь. Крутясь все быстрее и быстрее, он стал расти, подвывая и сметая прочь жухлую прошлогоднюю листву. В его очертаниях медленно проступали углы и вертикальные линии, образующие мощные плечи и длинные ноги. На вершине вихря клубилось что-то плотное и настолько черное, что свет пожарища, исходящий от травы и освещающий все вокруг, не мог даже прикоснуться к нему. Постепенно из верхнего вихря потянулись два тонких, вьющихся отростка, ниспадающих вниз.

В тот же миг, как появились они, чернокнижник с протяжным стоном запрокинул голову, вжав ее в плечи. Лицо его исказила гримаса боли, при этом оскал рта неуловимо походил на улыбку, будто боль эта была ему долгожданной и приятной.

Тем временем вихрь, становясь все больше, уже не походил на лихо закрученный волчок, приобретая очертания огромной фигуры. Раздался звонкий треск, заставивший колдуна вскрикнуть. Кожа на его голове лопнула в двух местах. И тотчас сквозь черную гриву волос показались два белесых округлых выроста, которые стали стремительно удлиняться, чуть закручиваясь. Спустя несколько мгновений, они являли собою тяжелые массивные рога, уходящие своими острыми концами к лопаткам Орна. Тряхнув головой, он раскатисто захохотал, выкрикнув что-то на причудливом языке, что не был похож ни на один из языков мира.

На месте вихря стояло существо исполинских размеров, разом походившее на человека, животное, птицу и ящера. Каждая часть его огромного тела вмещала себя черты этих четырех Божьих созданий, но не являлось частью ни одного из них. Туловище ночного гостя, призванного Орном, было похоже на волчье, с острой грудиной и шестью сосками, но покрытое чешуей рептилии, хотя и черная жесткая шерсть виднелась на его боках. Из спины у него торчал остаток того, что когда-то было крыльями. Огромные, безжалостно оборванные, они были увенчаны крохотными человеческими ладонями, то яростно сжимавшимися в кулаки, то пытавшимися схватить невидимую жертву. Короткие изогнутые лапы, растущие из мускулистых, неимоверно широких плечей, одновременно напоминали людские руки и ноги ящерицы, с четырьмя когтистыми, длинными пальцами. Ноги его тоже имели родство с человеком, но были поставлены, как у козла, и заканчивались крупными копытами, несущими на себе перья, из которых торчали птичьи когти. Рогатая голова имела человеческие глаза и рот, между которыми виднелся массивный клюв, их которого вырывался раздвоенный змеиный язык. Треугольный лоб его был увенчан длинными винтовыми рогами, загнутыми назад к спине, совсем как те, что в мгновение ока выросли из головы колдуна. Узкая вытянутая нижняя челюсть, обрамленная длинной клиновидной бородой, более всего роднила его с козлом. Длинный толстый хвост этой химеры резко сужался к концу, заканчиваясь крупной змеиной головой. Казалось, он жил своей жизнью, то обвивая стан существа, то возвышаясь над ним, хоть и был послушен хозяину, как ручное животное. Неимоверное создание преисподней было отвратительно в своей дьявольской гармонии, притягивая взгляд и ужасая.

Широко ступая, оно сошло с тела Аксиньи, которое лежало на жертвеннике, раздавленное весом гигантской туши. Тяжелой пружинящей походкой существо двинулось к Орну, который упал перед ним на колени и склонил голову, выставив верх массивные рога. Подойдя вплотную, демон стремительно наклонился к нему, разинув огромный клюв и обнажив ряды острых зубов, торчащих внутри него. Обдав колдуна свистом, перерастающим в рык, он будто намеревался сожрать его. Но, разогнувшись, лишь дотронулся змеистым хвостом до его рогов, словно любуясь ими. Орн несмело поднял голову, восхищенно взглянув на повелителя. А тот, расправив останки крыльев, усыпанные ладонями, взмахнул ими, резко присев, после чего, стремительно крутанулся вокруг себя, чуть касаясь когтистыми пальцами раскаленной светящейся травы. Огромный сноп искр поднялся от нее, и, повинуясь движению крыльев демона, сжался в плотный огненный шар, замерев невысоко над землей. Изогнувшись всем телом, адское порождение хлестко дернулось в сторону шара, протянув к нему свои передние лапы и хвост, клацающий змеиными челюстями.

Искры послушно пришли в движение, образовывая картины дьявольского предзнаменования, которого так ждал колдун. Вскочив на ноги, Орн стал пристально всматриваться в них. Сначала в центре шара плясали лишь какие-то символы и знаки, но затем искры сложились в четкую картину, которая стала двигаться, оживая. И колдун увидел подводы в сопровождении всадников, спешащих по разбитой деревенской дороге. Присмотревшись, Орн узнал местность. С этой дороги он свернул на Осташково, когда ехал со своим отрядом на расправу с Сатиным. После несущиеся искры смешались, чтобы тут же явить другую картину. Теперь огненный шар показал ему лицо купца, сидящего в одной из кибиток, что видел он до этого. В руках он сжимал ларец.Взметнувшись, искры очертили дугу и, суетливо роясь, сложились в перстень. Огненное видение стало расти, раздуваясь и приближаясь к лицу чернокнижника, словно хотело, чтобы он получше разглядел его.

Перстень был дивной красоты. Он нес на себе солнце и полумесяц, окруженные молниями, вокруг которых увивались замысловатые вензеля, сотканные из змей. Орн побледнел и так прошептал что-то по-немецки, как может шептать человек, узревший цель своей жизни.

Внезапно искры рассыпались, взметнувшись высоко в небо. Чуть покрутившись в огненном вихре, они опять опустились перед лицом колдуна, мгновенно явив ему новую раскаленную мозаику. На ней он увидел себя, стоящим над жертвенником у трех дубов. На камне лежал связанный мальчик, совсем еще дитя, от силы лет пяти. Демон, издав утробный рык, ткнул пальцем в ребенка и взмахнул обрубками крыльев, отчего искры рухнули к его ногам, впитавшись в раскаленную траву. Повернувшись спиной к Орну, адское существо двинулось к дубам.

И тут же рога колдуна стали проворно втягиваться в череп, причиняя ему сладкую муку. Выкрикнув в спину демону что-то на странном языке, тот упал на колени, уткнувшись лицом в землю.

Подхватив раздавленное тело Аксиньи, химера вонзила в него свой клюв и, встав на жертвенник, стала рывками заглатывать еще теплую жертву. Когда трапеза была закончена, дьявольское создание подернулось клубами черного дыма, быстро скрываясь в нем. И окончательно пропало, когда легкий ветерок коснулся его.

Орн остался один.

Очнувшись, он стоял над котлом. Последняя капля воды испарилась в нем ровно тогда, когда колдун открыл глаза. Первые лучи восходящего солнца пробивались в низину сквозь густую молодую листву. Беспокойно оглянувшись по сторонам, опричник удовлетворенно потер руки. Вокруг все было так, как и должно было быть. Сухая желтая трава, еще несколько часов назад сверкающая сочной зеленью молодой жизни, теперь отдавала мертвечиной. А прошлогодние листья, плотным ковром лежавшие вокруг жертвенника, были разметаны ровным кругом, обнажив влажную землю. Но все это не имело бы для Орна ни малейшего значения, если бы тело Аксиньи лежало меж дубов. Бросившись к камню, он погладил его по широким потекам запекшейся крови. И глухо расхохотался.

Покойницы на жертвеннике не было.