Кодексы и их противники 9 страница

Эффективность внушения, точно так же как и убеж­дения, связана с проблемой повторения. […]

Конкретные условия, в которых реципиент восприни­мает информацию, — напряженное внимание окружаю­щих и аплодисменты, ясно ощущаемый дефицит сообще­ний по обсуждаемому вопросу — оказывают далеко иду­щие последствия на субъективную готовность людей некритически воспринимать информацию и изменять ра­нее созданные социальные установки.

Внушаемость достигает максимума в условиях «кри­тической ситуации», когда индивид сталкивается с внеш­ним окружением, не упорядоченным в какую-либо при­вычную систему и потому не поддающимся пониманию и объяснению, хотя они необходимы. При этом ситуация воспринимается как более критическая или менее крити­ческая в зависимости от того, в какой степени она ка­сается личности субъекта. Невозможность интерпретации неупорядоченного внешнего окружения в условиях, ко­гда сильно затронуты личностные «Я» субъектов, обра­зующих какую-либо общность, ведет обычно к возникно­вению паники, т. е. к ситуации, в которой внушаемость достигает максимума. Несколько меньшая внушаемость, хотя также достаточно значительная, характерна для людей в условиях толпы. Наблюдения над поведением людей в обстановке панического бегства от реальной или мнимой опасности, в возбужденной или агрессивно на­строенной толпе показывают тщетность любых попыток убеждения, хотя бы оно исходило от коммуникаторов, об­ладающих бесспорным престижем, или убеждение ассо­циировалось с бесспорными ценностями.

Информационное воздействие на аудиторию может считаться осуществленным, когда коммуникатор добил­ся того, что называется «позитивными коммуникацион­ными эффектами». Степень вероятности выполнения этой задачи повышается вместе с оптимизацией всех звеньев процесса. Действуя совокупно, факторы внушения при­водят к изменениям социальной установки, которая, как известно, является важнейшим конституирующим фак­тором и восприятия, и аффектов, и мнения, и поведения. Изменения установки влекут за собой изменения: во-пер­вых, в восприятии информации, делая его более благоже­лательным или менее неблагожелательным; во-вторых, в эмоциональном состоянии людей, вызывая проявление аффектов соответствующей направленности, например гнева или радости, и определенной интенсивности — в диапазоне от бурной до едва заметной; в-третьих, во мнениях по вопросам, имеющим социальную зна­чимость. Изменения установки побуждают к разделе­нию предлагаемого мнения вместо имевшегося ранее или отличающегося от него либо целиком, либо в де­талях; наконец, они приводят к изменениям в про­цессах деятельности и поведении в связи с объектами этих установок.

Достижение искомых информационных эффектов зна­чительно облегчается правильным учетом предиспозициональных факторов. Определение готовности аудиторий к убеждению или внушению должно давать основание для решения, какому из этих двух способов доведения информации коммуникатор отдает предпочтение. Общая закономерность, которая здесь действует, заключается в том, что удельный вес убеждения повышается при воз­действии на аудитории, обладающие достаточно боль­шими познавательными способностями и находящиеся в условиях привычных ситуаций.

Удельный вес внушения возрастает по мере уменьше­ния познавательных возможностей реципиентов и возник­новения условий, которые имеют четко выраженную тен­денцию к превращению ситуации в кризисную и трудно поддающуюся контролю. Именно потому интерес к про­блеме внушения и внушаемости в информационном воз­действии правомерен и актуален. Эти вопросы важны не только в теоретическом отношении, но и для практики пропаганды, тем более что технику пропагандистского внушения (заметим, доведенную до значительного совер­шенства) буржуазные средства массовой информации и пропаганды взяли на вооружение достаточно давно и пользуются ею весьма эффективно.

Э.Ноэль-Нойман. Общественное мнение. Открытие спирали молчания.*

ПРЕДИСЛОВИЕ

…Все вышесказанное составляет как бы предпосылки те­ории «спирали молчания». Конкретно суть ее заключается в следующем.

В свое время в ФРГ дискутировался вопрос о «восточ­ной политике» канцлера Аденауэра. Тот, кто был убежден в правильности новой восточной политики, чувствовал, что его мнение разделяется всеми. И он выражал его громко, с чувством уверенности и с искренним убежде­нием в своей правоте не стеснялся высказывать собст­венные взгляды. Те же, кто отвергали новую восточную политику, чувствовали себя в одиночестве, замыкались и сохраняли молчание. И такое их поведение, по мнению Э. Ноэль-Нойман, приводило к тому, что первые каза­лись сильнее, а вторые — слабее, чем это было на самом деле. Наблюдая за окружающими, одни получали под­держку и начинали еще громче высказывать свое мне­ние, а другие все больше замыкались и не подавали го­лоса. И спираль эта все больше закручивалась. Такое по­ложение точнее можно назвать «спиралью молчания». Основанием для молчания являлась боязнь оказаться в изоляции, и эта боязнь выступает как та движущая сила, которая запускает спираль молчания.

С точки зрения спирали молчания Э. Ноэль-Нойман объясняет многие явления общественной жизни. Так, на­пример, общезначимость, гласность, по ее мнению, — это такие состояния, когда индивиды не хотят себя изо­лировать и терять свое лицо. Если же кто-то выражает иное мнение, чем провозглашенное во всеуслышание и ставшее общезначимым, то гласность, общезначимость выступают в виде позорного столба и служат весьма дей­ственным способом наказания. Отсюда вытекает один очень важный момент в определении общественного мнения: оно не просто морально значимо, не просто оп­ределяет поведение, не только объединяет людей в сооб­щество; оно имеет социальное измерение — его можно безбоязненно высказать гласно перед общественностью, не испытывая страха быть изолированным от сообщест­ва, выглядеть смешным.

Группы или лица, желающие завоевать общественное мнение, должны позаботиться о том, чтобы их позиции, их взгляды были приемлемыми для других людей и не приводили к изоляции. Естественно, что борьба мнений — это борьба нового со старым, но при этом важно знать, на что нужно ориентироваться, чтобы выиграть в ней, с од­ной стороны, и не порождать «молчаливого большинст­ва» — с другой. Нельзя заблуждаться в оценке отношения людей к тому или иному мнению на основании слуховых и зрительных впечатлений. Когда какое-то мнение рас­пространится и будет принято большинством, тогда мож­но ожидать, что оно получит и законодательное закрепле­ние.

Э. Ноэль-Нойман отмечает, что общественное мнение поддерживается правом, но оно может использовать по­следнее как свой инструмент. Поэтому общественное мне­ние определяет применение права через тех лиц, которые могут принять решение, поскольку они считаются с ним. Эти лица, как и все, тоже находятся под страхом изоляции и в рамках права выбирают такой способ поведения, кото­рый не привел бы их к этой изоляции.

…

В 1943 г., после поражения под Сталинградом, министр пропаганды Йозеф Геббельс устроил в берлинском Дворце спорта грандиозное представление, чтобы продемонстрировать, что дух нации не сломлен. На это мероприятие были при­глашены самые верные, самые надежные члены партии. В своей речи Геббельс произнес знаменитые слова: «Вы хо­тите тотальной войны?» — и толпа взревела в ответ: «Да, мы хотим тотальной войны!»

Во всем мире и сейчас этот митинг считается знаком признания и безоговорочной поддержки населением Гер­мании гитлеровского режима. Но это не так. В то время в Германии был популярен анекдот: «Какое здание самое большое в мире?» Ответ: «Дворец спорта в Берлине, так как он вмещает весь немецкий народ». Политический анекдот обнажает влияние общественного мнения, скрытое дикта­турой. Речь Геббельса во Дворце спорта была искусно ор­ганизованным представлением. Неудивительно, что она до сих пор вводит в заблуждение мировую обществен­ность. Однако в 1943 г. немцев уже нельзя было обмануть: несмотря ни на что, они воспринимали действительное общественное мнение, но не через управляемые средства массовой информации, а — наряду с прочим — через анекдоты, рассказываемые шепотом.

…

Глава 1. ГИПОТЕЗА СПИРАЛИ МОЛЧАНИЯ

Для воскресного вечера 1965 г., когда проводились выбо­ры в бундестаг, Второй канал немецкого телевидения при­думал нечто новое — вечеринку в честь выборов в Бетховензале в Бонне. Эстрадный концерт со сцены, несколько оркестров танцевальной музыки, гости за длинными сто­лами, зал переполнен до отказа. На переднем плане спра­ва, немного ниже сцены, на некотором возвышении уста­новлена небольшая трибуна — место, где нотариус Даниэльс в шесть часов должен вскрыть конверты с прогноза­ми выборов, составленными институтами Алленсбах и Эмнид и переданными ему за два дня до этого вечера. Ру­ководители институтов должны были внести результаты в таблицу у трибуны, чтобы всем в зале было хорошо видно. Я писала, ощущая за собой беспокойную публику, разно­голосицу, стук стульев: «Первые голоса ХДС/ХДС — 49,5%, СПГ — 38,5%...» В эти секунды за моей спиной раз­дался крик сотен людей, перешедший в бешеный шум. Ог­лушенная, я закончила: «СвДП — 8%, другие партии — 4%». Зал кипел от возмущения, издатель «Цайт» Герд Бусериус крикнул мне: «Элизабет, как мне теперь вас защи­щать?»

Обманул ли Алленсбах общественность, изображая в течение нескольких месяцев гонки противников, шед­ших почти вровень друг с другом? Всего за два дня до описываемых событий «Цайт» опубликовала интервью со мной под броским заголовком: «Я не удивлюсь, если СПГ выиграет...». Поздним вечером того же воскресного дня, когда официальные результаты выборов приближа­лись к алленсбахским прогнозам, один политик из приверженцев ХДС, довольно улыбаясь с экрана телеви­зора, дал понять, что он, конечно, знал действительное положение дел, но не афишировал этого — «маленькая тактическая хитрость».

Цитата «Цайт» была точна, я именно так и сказала, но интервью пролежало в редакции более двух недель. В нача­ле сентября все выглядело как гонки с неизвестным фина­лом. То, что публика увидела в Бетховензале, чему мы, си­дя за письменным столом в Алленсбахе, удивлялись за три дня до выборов и что все же не могли опубликовать, поскольку это выглядело бы как попытка массированного воздействия на исход выборов, было феноменом обще­ственного мнения. Мы стали очевидцами явления, имя которому найдено сотни лет назад, хотя его и нельзя по­щупать руками. Под давлением общественного мнения сотни тысяч избирателей, пожалуй, даже миллион, совер­шили нечто, что мы позднее назвали «the last minute swing» (сдвиг последней минуты); это был «эффект попутчиков» в последнюю минуту, позволивший ХДС/ХСС «набирать очки», пока вместо равновесия сил двух крупных партий не сформировался перевес ХДС/ХСС в целых 8%, по офи­циальным данным.

Климат мнений определяют выступления и отмалчивание

Гипотезой я обязана в первую очередь студенческим вол­нениям в конце 60-х — начале 70-х годов, в частности кон­кретной студентке. Как-то встретив ее в вестибюле перед аудиторией со значком ХДС на куртке, я сказала: «Не думала, что вы в ХДС». «А я не в партии, — ответила она. — Я просто прикрепила значок, чтобы посмотреть, как это бывает...» После обеда мы столкнулись с ней снова. Значка не было. Я поинтересовалась. «Да, я сняла значок, — отве­тила она. — Это было слишком ужасно».

Всплеск возбуждения, которым отмечены годы новой восточной политики, стал вдруг понятен: по количеству приверженцев СПГ и ХДС/ХСС могут быть равны, но они далеко не одинаковы по энергии, воодушевлению, с которым демонстрируют свои убеждения. Воочию можно было видеть лишь значки СПГ, и неудивительно, что на­селение неправильно оценило соотношение сил. И вот на глазах у всех разворачивалась необычная динамика. Тот, кто был убежден в правильности новой восточной поли­тики, чувствовал, что все одобряют его мысли. Поэтому он громко и уверенно выражал свою точку зрения. Те, кто отвергал новую восточную политику, чувствовали се­бя в изоляции, замыкались, отмалчивались. Именно та­кое поведение людей и способствовало тому, что первые чувствовали себя сильнее, чем были в действительности, а последние — слабее. Эти наблюдения в своем кругу по­буждали и других громогласно заявлять о своих взглядах или отмалчиваться, пока — как по спирали — одни в об­щей картине состояния общества явно набирали мощь, другие же полностью исчезали из поля зрения, станови­лись немы. Такой процесс можно назвать «спиралью молчания».

Сначала это была просто гипотеза. С ее помощью лег­ко поддавались объяснению наблюдения предвыборного лета 1965 г. Тогда упоминание рядом имен Людвига Эрхарда и английской королевы способствовало росту сим­патий населения к правительству. Популярный Эрхард готовился к своей первой предвыборной борьбе в качест­ве канцлера, радовали солнечная погода и визит англий­ской королевы, которая разъезжала по стране, ее то и де­ло приветствовал Эрхард. При почти равном раскладе го­лосов за ХДС/ХСС и СПГ было удовольствием причис­лять себя к сторонникам ХДС, которая со всей очевид­ностью будет правительственной партией. Резкий рост ожиданий победы ХДС/ХСС на выборах в бундестаг от­ражал климат мнений.

«Эффект попутчиков в последнюю минуту»

Ни в 1965 г., ни в 1972 г. намерения избирателей с самого начала не были очевидными; в обоих случаях почти до дня выборов они казались не связанными со взлетом и паде­нием уровня мнений. В этом можно видеть хороший знак: по крайней мере намерения голосовать не похожи на фла­ги на ветру и обнаруживают значительную стабильность. Однажды австро-американский социальный психолог и исследователь выборов Пауль Ф. Лазарсфельд, говоря об иерархии стабильности мнений⁴, в качестве ее вершины назвал намерения голосовать, как якобы особенно устой­чивые, медленно поддающиеся новому опыту, новым на­блюдениям, новой информации, новым мнениям. В кон­це концов влияние климата мнений все же сказывается на намерениях голосовать. Дважды мне приходилось наблю­дать «сдвиг последней минуты», давление общественного мнения, что приносило кандидату дополнительные 3-4% голосов. Лазарсфельд, будучи свидетелем подобного явления еще в 1940 г. во время выборов американского президента, назвал его «эффектом оркестрового ваго­на»⁵, за которым следуют другие. Согласно же общепри­нятому объяснению, каждому как бы хочется быть с по­бедителем, считаться тоже победителем.

Быть на стороне победителя? Большинство людей вряд ли так претенциозны. В отличие от руководящего слоя они не ожидают для себя постов и власти. Скорее речь идет о более скромных вещах, о стремлении не чувство­вать себя в изоляции, которое, по всей видимости, свойст­венно всем нам. Никому не хочется быть таким же одино­ким, как упомянутая выше студентка со значком ХДС, одиноким настолько, что не видишь глаз соседей по дому, встретившись на лестнице, что коллеги по работе не са­дятся рядом... Начинаем почти на ощупь собирать сотни признаков того, что человек не пользуется симпатией, что он — в кольце отчуждения.

Демоскопическое интервью выявляет тех, кто чувству­ет себя изолированно в общении: опрашиваемые отвеча­ют, что у них нет знакомых. Такие люди скорее других участвуют в «сдвиге последней минуты» — в 1972 г. мы смогли доказать это повторным опросом одних и тех же избирателей перед выборами и после. Лица со слабым са­мосознанием и ограниченной заинтересованностью в политике тянули с участием в выборах до последнего мо­мента. Большинство подобных попутчиков по причине своей слабости, несомненно, далеки от намерения разде­лить лавры победителя — стоять рядом с музыкантами и играть на трубе. Выражение «С волками выть» точнее все­го отражает ситуацию попутчиков. Или лучше: ситуацию людей. Попутчик настолько страдает от мысли, что другие отвернутся от него, что можно легко манипулировать его чувствительностью и вести его, как на веревочке.

Боязнь изоляции представляется движущей силой, раскручивающей спираль молчания. «Выть с волками» не совсем приятное состояние, но если оно не под силу че­ловеку, не желающему разделять распространенное убеж­дение, то ведь можно и молчать — это вторая возмож­ность смягчить страдания. Английский социальный фи­лософ Т. Гоббс писал в 1650 г., что молчание можно ис­толковать как знак согласия, потому что в случае несог­ласия так легко сказать «нет»¹'. Он определенно ошибался насчет легкости несогласия, но из рассуждений Гоббса ясно видно, что молчание чаще истолковывается как со­гласие.

В поисках явления

Когда рассматриваешь такой процесс, как спираль молча­ния в качестве гипотезы, то есть две возможности прове­рить ее достоверность. Если она действительно существу­ет, если это процесс реализации или гибели убеждений, то он не мог не привлечь исследователей прошлого. Мало ве­роятно, что такой процесс ускользнул от внимания чутких и вдумчивых наблюдателей, какими были философы, юристы, историки, описывавшие людей и мир вокруг се­бя. Приступив к поискам, я натолкнулась на обнадежива­ющий знак в прошлом, обнаружив точное описание дина­мики спирали молчания в опубликованной в 1856 г. А. де Токвилем истории Французской революции. Говоря о падении французской Церкви в середине XVIII в., он, в частности, отметил, что презрение к религии стало тогда всеобщей и господствующей страстью среди французов. Серьезной причиной для этого, по его мнению, было «оне­мение» французской Церкви. «Люди, придерживавшиеся прежней веры, боялись оказаться в меньшинстве предан­ных своей религии. А поскольку изоляция страшила их более, чем ошибки, они присоединялись к большинству, не изменяя своих мыслей. Взгляды одной лишь части на­ции казались мнением всех и именно поэтому вводили в неодолимое заблуждение как раз тех, кто был виной этого обмана»⁷.

Продвигаясь в глубь веков, я повсюду обнаруживала впечатляющие наблюдения и замечания на интересую­щую меня тему: у Ж.-Ж. Руссо и Д. Юма, у Дж. Локка, М. Лютера, Макиавелли, Яна Гуса и, наконец, у античностых авторов. То были скорее заметки на полях, нежели глубо­кие рассуждения. Но реальность спирали молчания стано­вилась все более ощутимой.

Вторая возможность проверить достоверность гипоте­зы обеспечивается эмпирическим исследованием. Если феномен спирали молчания существует, его можно из­мерить. По крайней мере сегодня, когда уже почти пол­столетия широко применяется инструментарий репре­зентативных опросов, социально-психологические явле­ния не могут ускользнуть от внимания наблюдателя.

…

СТРАХ ПЕРЕД ИЗОЛЯЦИЕЙ КАК МОТИВ

В начале 50-х годов в США был опубликован отчет об экс­перименте, более 50 раз проведенном социальным психо­логом Соломоном Эшем. В этом эксперименте задача ис­пытуемых состояла в том, чтобы оценить длину различ­ных линий по сравнению с образцом (см. рис. 18). Из трех предлагаемых отрезков один по длине соответствовал за­данному образцу. На первый взгляд задание казалось лег­ким, потому что сразу было видно, какая линия «правиль­ная». Каждый раз в эксперименте принимали участие 8-9

человек. Организован он был следующим образом: снача­ла одновременно демонстрировались образец и отрезки для сравнения, затем каждому испытуемому в ряду слева направо предлагалось по очереди указать, какой из трех отрезков соответствует образцу. В каждой серии отрезки предъявлялись 12 раз и 12 раз проводились повторы.

Затем был апробирован следующий ход: когда после первых двух предъявлений все участники эксперимента правильно указали соответствующий отрезок, руководи­тель изменил условия. Его помощники, знавшие смысл эксперимента, согласованно давали неправильный ответ. Наивный испытуемый, единственный ничего не подозре­вающий человек, который сидел в конце ряда и отвечал последним, был, собственно, объектом наблюдения: как он поведет себя под давлением преобладающего иного мнения? Будет ли он колебаться? Присоединится ли к мнению большинства вопреки собственному мнению? Будет ли настаивать на своем?

Классический лабораторный эксперимент Соломона Эша подрывает представление о зрелом человеке

Результат эксперимента показал: из 10 испытуемых 2 ос­тались при своем мнении, 2 один или два раза из десяти предъявлений присоединились к мнению большинства, 6 из 10 чаще повторяли явно неправильное мнение боль­шинства. Это означает, что обычно люди на весьма без­обидный для них вопрос и в довольно несущественной си­туации, не затрагивающей их интересы, присоединялись к мнению большинства, даже если они не сомневались в его неправильности. Об этом писал Токвиль: «Страшась изоляции больше, чем ошибки, они присоединяются к большинству, думая иначе...»²

Если сравнить исследовательский метод Соломона Эша с «железнодорожным» тестом, встроенным в демоскопическое интервью, то метод Эша приобретает совсем иное звучание, другую убедительность. Эш работал в усло­виях лабораторного эксперимента, моделируя обстанов­ку, которую мог контролировать до мелочей: расстановка стульев, поведение лиц, посвященных в задачи эксперимента, соответствие или отличие линий в сравнении с об­разцом. Условия лаборатории позволили Эшу смоделиро­вать абсолютно однозначную ситуацию. По сравнению с этим демоскопическое интервью — более «грязный» ме­тод исследования, допускающий разнообразные искаже­ния. Например, остается неясным, сколько опрошенных совсем не понимают смысла вопроса, сколько интервьюе­ров некорректно зачитывают вопросы, нарушая заданный порядок и фиксированный текст, изменяя формулировки вопроса, допуская свободные импровизации, прибегая к неконтролируемым пояснениям, если респондент не со­всем понимает смысл вопроса. Сколько фантазии ожида­ется от обыденного человека, когда его просят ответить на вопрос: «Предположим, Вам предстоит пять часов ехать в поезде и кто-то в купе начинает...»! В таком интервью мож­но дать только очень слабый импульс. Все зависит от про­чтения вопроса и записи ответов, любая мелочь, вклинив­шаяся в «болтовню», вызывает неприятное чувство. А в ла­боратории можно «воспроизвести правильную ситуа­цию», где под впечатлением близких к реальности воздей­ствий участник эксперимента испытывает различные чувства, например, ощущает себя дураком, который видит не то, что другие.

Два мотива подражания: обучение и страх перед изоляцией

«Страшась изоляции больше, чем ошибки...» — объяснил Токвиль. В конце прошлого столетия его соотечественник, социолог Габриэль Тард, говоря о потребности человека не отличаться от общественности, целый раздел своего труда посвятил человеческим наклонностям и способно­сти к имитации. С тех пор проблема имитации стала предметом социальных исследований. В «Международной энциклопедии социальных наук» 1968 г. ей посвящена об­ширная статья. Но в ней имитация объясняется не как страх перед исключением из сообщества, а как своего рода учеба. Люди наблюдают поведение других, узнают о дру­гих, узнают о существующих возможностях и при удоб­ном случае апробируют такое поведение сами.

Реализация наших целей — определить роль страха оказаться в изоляции — осложняется следующим момен­том: наблюдаемое подражание или повторение вслед за другими может осуществляться но разным причинам. Это может быть страх перед изоляцией, но может также быть имитация в целях обучения, особенно в условиях демок­ратического общества, в котором мнение большинства отождествляется с наилучшим решением.

Главное достоинство лабораторного эксперимента Эша заключается именно в том, что здесь исключены лю­бые двусмысленности. Испытуемый своими глазами ви­дит, что одинаковые, но оценкам большинства участников эксперимента, линии различаются но длине. Если испы­туемый присоединяется к мнению большинства, вывод однозначен: дело не в надежде приобрести какой-то опыт, причина — страх перед изоляцией.

Как можно предположить на основании негативной то­нальности таких оценок, как «конформист» или «попут­чик», склонность людей к подражанию не соответствует гуманистическому идеалу. Это не те качества, с которыми хочется отождествлять себя, хотя их вполне можно отне­сти к другим.

В эксперименте Эша также ставился вопрос, является ли такой конформизм особенностью американцев. Стэн­ли Милгрэм повторил исследование в несколько изме­ненной форме в двух европейских странах: во Франции, где население, как считается, ведет себя подчеркнуто ин­дивидуалистски, и в Норвегии, где предполагается чрез­вычайно сильная социальная сплоченность⁶. Хотя в экс­перименте Милгрэма испытуемые не видели остальных участников, а только слышали их, впечатление одиночест­ва в своем мнении было достаточно сильным, так что большинство европейцев (80% — в Норвегии и 60% — во Франции) иногда или почти всегда присоединялись к пре­валирующему мнению. Позднее были апробированы дру­гие варианты эксперимента. Так, например, проверялось, сколько единомышленников в эксперименте Эша необхо­димо индивиду, чтобы он решился говорить то, что видит, вопреки большинству.

У нас нет необходимости прослеживать все нюансы эксперимента Эша, с нашей точки зрения, он был очень важен в исходном варианте. Мы предполагаем, что страх нормального человека перед изоляцией — основа спирали молчания, и эксперимент Эша указывает на то, что этот страх довольно значим.

Он и должен быть значимым, чтобы объяснить то, что выявляется демоскопическими методами. Только пред­положив наличие сильного страха перед изоляцией, мы можем объяснить столь заметные достижения человека в коллективе, когда он с высокой точностью и без каких-ли­бо вспомогательных демоскопических средств может от­ветить, какие мнения ширятся, а какие убывают. Люди экономно расходуют свое внимание. Напряжение, затра­чиваемое на наблюдение за поведением других, является, по-видимому, меньшим злом, чем опасность потерять вдруг благоволение окружающих, оказаться в изоляции.

…

Конкретная толпа: индивид ощущает общность и освобожден от наблюдения извне

Участник линчующей толпы, наоборот, не обращает вни­мания на соблюдение осторожности, ведь он не находится под строгим контролем других, осуждающих или отвергающих его поведение. Он полностью растворился в ано­нимной массе и, таким образом, освободился от социаль­ного контроля, без которого он не может сделать ни шагу в иных условиях — пока находится в поле зрения публики.

В качестве современного примера М. Мид выбирает ситуацию, именуемую спонтанной, явной толпой, или конкретной толпой (Л. фон Визе), т.е. массой людей в условиях физического или по крайней мере зрительного контакта, которая какое-то время выступает как целое. Это, несомненно, не прямая аналогия рассмотренным действиям арапеша. При решении проблемы с чужой свиньей согласие было достигнуто единодушно, хотя каждый участник спора сохранил свое лицо, имел опре­деленную роль. Линчующая толпа как разновидность коллективного человеческого поведения привлекала вни­мание ученых и интеллектуалов со времен штурма Бас­тилии в период Французской революции. Огромное ко­личество очерков и книг по психологии толпы в XIX и XX вв. было посвящено этим загадочным проявлением человеческой натуры. Однако это не способствовало луч­шему пониманию процессов общественного мнения, а скорее затруднило его. Ощущалось диффузная связь (у М. Мид — идентичность) между всплесками массовой психологии и общественным мнением, но такие пред­ставления затушевывали характерные черты социальнопсихологического феномена общественного мнения, ко­торый был уже довольно четко разработан авторами XVII-XV1II вв.

В какой связи друг с другом находятся общественное мнение и вспышка психологии толпы? В поисках ответа на этот вопрос полезно вспомнить в качестве примера штурм Бастилии в описании французского историка И. Тэна.

«Каждый район города — центр, а Пале-Рояль — самый большой из них. От одного к другому идет круговорот по­ручений, обвинений, депутаций, одновременно с этим но­ток людей выплескивается вперед, руководимый лишь собственной прихотью и случайностью движения. Толпа собирается то здесь, то там: ее стратегия — толкать и быть подталкиваемой. Ее представители попадают внутрь лишь там, где их впускают. Если они врываются к инвалидам, то лишь благодаря помощи солдат. С Бастилии стреляют с 10 часов утра до 5 часов пополудни, огонь идет со стен вы­сотой 40 и шириной 30 футов, и случайно один из выстре­лов попадает в инвалида на костылях... Толпу оберегают, как детей, чтобы ей причинили возможно меньше вреда: по первому требованию пушки отодвинуты с огневого ру­бежа, первую депутацию начальник гарнизона приглаша­ет на завтрак, уговаривает солдат гарнизона не стрелять, если на них не нападают. Наконец он отдает приказ стре­лять — ввиду крайней необходимости, чтобы защитить второй мост, при этом предупреждает, что будет стрелять. Короче, его терпение безгранично — что совершенно соот­ветствует понятию человечности в ту эпоху. Люди фана­тично пробиваются в условиях абсолютно неожиданной для них атаки и сопротивления, через пороховой дым, ув­лекаемые напором атаки; они не знают ничего, кроме бро­ска на этот каменный массив, их подручные средства со­ответствуют уровню их тактики... Некоторые полагают, что захватили дочь начальника гарнизона, и хотят ее за­живо сжечь, чтобы заставить ее отца сдаться. Другие под­жигают солому на выступе здания и тем самым преграж­дают себе дорогу. "Бастилию не взяли силой, — говорит храбрый Эли, один из бойцов, — она сдалась еще раньше, чем ее вообще атаковали".

Это была капитуляция в ответ на обещание, что никому не причинят страданий. У гарнизона не хватило духу стре­лять по живым мишеням из неплохого укрытия, к тому же солдаты пребывали в смятении от вида ужасающей толпы. Наступало лишь восемь-десять сотен человек... Но пло­щадь перед Бастилией и прилегающие улицы заполнили толпы зевак, которые хотели видеть спектакль. Среди лю­бопытных, по свидетельству очевидца, можно было видеть элегантных красивых женщин, которые оставили свои ко­ляски в отдалении. С высоты бруствера ста двадцати сол­датам гарнизона могло казаться, будто весь Париж против них. Это они опустили подъемный мост и впустили врага: все потеряли голову — осажденные и осаждаемые, послед­ние, опьяненные победой, пожалуй, в большей степени. Ворвавшись в Бастилию, штурмующие начали все кру­шить, опоздавшие открыли стрельбу по тем, кто пришел первым, просто так. Каждый стреляет, не глядя, куда и в кого. Внезапное ощущение всесилия и свобода убивать — слишком крепкое вино для человеческой природы: от него кружится голова, все видится в красном свете и все закан­чивается диким бредом.