До счастья - 7 месяцев

- Лу, я так больше не могу, Лу-у…

- Терпи, потерпи, ради меня детка, ты можешь, - я гладил его по волосам, убирая прилипшую ко лбу челку.

- Я не могу больше, Луи, не могу, не могу, - он снова плакал, слезы беспомощности и обиды катились по его щекам.

- Ты сильный у меня, ты самый лучший, я знаю, что ты можешь и сможешь, ради меня, ради нас, держись.

- Я не думал…

- Тш-ш, любимый, все хорошо, я люблю тебя, все будет хорошо, дыши. Нормально? Вот так, пойдем, - я аккуратно поднял его на ноги, обнимая за талию, поддерживая, и включил в раковине холодную воду. – Ну как, тебе лучше?

Он посмотрел на меня и неуверенно кивнул головой.

- Ну и славно, мой хороший, давай теперь я тебя умою, почистим зубки, и все будет хорошо, да, детка? – приговаривал я, пока выполнял это все.

Наконец, Гарри успокоился практически совсем и перестал дрожать. Это был хороший знак. Значит, в ближайшее время нам ничего не грозит. Если повезет – целый день, не повезет – хотя бы до обеда, следующие четыре часа. А потом запахи еды, вид ее сделают свое дело, и мне снова придется приводить моего мальчика в чувство.

У Гарри был токсикоз. Ужасный, ужаснейший токсикоз. Он практически ничего не ел, каждое утро просиживал в туалете, над белым фаянсовым другом, потому что… Потому что ему было очень плохо. Ему было так плохо, как нельзя было даже представить. Он плакал и бился в истерике, потому что каждый день начинался для него пыткой, а, в особо неудачные, он не мог съесть вообще ничего целый день, банально потому, что даже запах еды ему был противен. Каждое утро я разговаривал с ним, успокаивал его, убеждал в своей любви, говорил, что никогда-никогда не брошу его, что я с ним, и он все равно самый-самый лучший для меня, каким бы он ни был.

Но он не верил, его играющие гормоны творили в нем чудеса, так что он то кричал на меня, то рыдал тихонько в подушку, но категорически отказывался от моей помощи, и каждый раз, когда я пытался что-то делать для него. Я встречался с массой возмущений. Конечно, меня это не останавливало, конечно, я все так же его опекал и заботился о нем, но мне было ужасно больно смотреть на него.

Все окружающие заметили это – заплаканные, невыспавшиеся глаза, мешки под ними вкупе с синяками, совершенно истончившиеся руки и ноги – теперь даже самые узкие джинсы на него были велики и не обтягивали его бедрышки, как делали это раньше, а лишь подчеркивали, что где-то там, в складках, есть кости и кожа – больше ничего на нем не осталось практически.

Ему было неприятно на себя смотреть – во всех отелях, где мы останавливались, первым делом он требовал завесить зеркала чем-то, чтобы случайно на себя не наткнуться. Брился он с моей помощью – вернее, я его брил, равно как и умывал, помогал одеться. Ему было плевать, что он наденет, лишь бы пресса не кричала во всю глотку, что «Молодой Гарри Стайлс стал наркоманом, сенсация!»
Он был невероятно худым, усталым и изможденным, каждое утро ненавидел мир, но я все так же отчаянно его любил. Он был моим Гарри, моим солнышком, и когда у него было настроение получше, он мог обнимать меня, лежать на моей груди и просто быть счастливым – когда я гладил его уже начинавший немного округляться животик, когда я разговаривал с ребенком, хотя мы оба знали, что он даже не слышит меня, когда я целовал его, нежно-нежно, когда… Когда у нас было время для нас троих, и мы точно знали, что нас никто не побеспокоит, не прервет и не оторвет друг от друга.

Сегодня ему было особенно нехорошо. Когда я проснулся, в нашей квартире, как всегда, то Гарри в кровати не было. Дверь в ванную тоже была закрыта – знак того, что ему мало того, что очень плохо, так он решил сам со всем этим справиться, отказаться от моей помощи. Зачем он это делал, я не знал, но периодически на него это находило. Что-то вроде «Я сам могу со всем справиться, я не нюня какая-то, в конце концов, я взрослый парень, мужчина, наконец!»

Я не мешал этому ребенку так думать, что не мешало и мне, в свою очередь, брать над ним полную опеку. «Ты младше», парировал я, когда он пытался возмущаться, и постепенно он смирился.

Но, видимо, сегодня он снова решил показать свое непокорство.

Когда я приставил ухо к двери, я услышал судорожные всхлипы. Мое сердце сжалось.

- Гарри?

Всхлипы резко прекратились, и за дверью наступила тишина.

- Гарри, я знаю, что ты тут, прятаться глупо.

Молчание, абсолютное и бесконечное.

- Гарри, пожалуйста?

Ничего.

- Стайлс, я сейчас буду ломать дверь, отойди от нее, чтобы я тебя не зашиб.

Судорожный вздох.

- Ты меня услышал? На счет три. Раз, - стон. – Два, - стремительные шаги. – Три, - замок щелкнул, и дверь открылась, пропуская меня вовнутрь. Гарри стремительно отступил назад, вновь склоняясь над унитазом. После приступа, он поднял голову и, глядя мутными от слез глазами, пробормотал:

- Лучше бы зашиб.

Я остолбенел:

- Что ты сейчас сказал?

Гарри, не поднимая на меня глаз и по-прежнему глядя куда-то в пустоту, повторил:

- Лучше бы ты меня зашиб этой дверью, выламывая ее. Всем было бы проще. Мне было бы проще. Тебе было бы проще.

- Ты идиот!

- Я знаю, - он пожал плечами. – Полный конченый идиот, придурок и урод. Я знаю, я каждый час, каждую минуту себе это повторяю, и не понимаю, почему ты все еще со мной. Честно, вот никак не могу понять.

Я стоял, пытаясь подобрать нужные слова, сказать что-то, но в голову ничего не приходило. Я тоже устал, мне тоже все надоело. Но я не имею права срываться, мне нельзя, ведь я – его опора.

И я снова начал говорить о том, что он самый лучший, что нужно потерпеть, подождать, а он отчаянно отбивался и отмахивался.

- Тебе легко говорить, Лу. А я не могу есть. Не могу нормально жить. Потому что каждый раз, когда я чувствую запах еды, мне хочется выблевать желудок наружу, просто потому, что в моей дурной голове, в моем идиотском организме, происходят такие вещи, которые даже не должны. Что я за человек такой-то, а? Что я за урод?

- Ты самый лучший, Гарри. Самый-самый. Мой единственный и самый желанный.

- Не ври мне, Луи. Не надо. Я выгляжу ужасно, ты не можешь меня хотеть.

- Ты даже не знаешь, как ты выглядишь, - возмутился я.

Гарри указал пальцем куда-то в сторону умывальников, и я понял, что я сделал ошибку – я забыл завесить тут зеркало, так что Гарри смог оценить, пусть даже случайно и помимо воли, но весь масштаб катастрофы. Мне было плевать – я правда любил его любым, а учитывая тот факт, что он вынашивал нашего ребенка – да мог ли я желать лучшего в своей жизни?

Но он считал иначе – и в этом была вся проблема.

- Гарри, ты прекрасен! Ты для меня – самый красивый, я люблю тебя, Гарри. Понимаешь? И нашего маленького тоже люблю, - я попытался обнять его, но он выскользнул из моих рук, отчаянно отбиваясь.

- Нет, не надо меня успокаивать! Я видел себя, я знаю, я… - он зашел рыданиями, отчаянно, совсем как маленький ребенок, всхлипывая и вытирая слезы и сопли рукавом. – Я ужасный, я такой ужасный.

Я прижал его к себе, крепко-крепко, бережно глядя по животу, по голове, баюкая за плечи.

- и этот ребенок… Я почти ненавижу его! Он забирает тебя у меня, ты больше не хочешь меня, я страшный и….

Я не мог поверить, что он правда так думает. Да, я читал много книг по психологии беременных, о их истериках и скандалах, но не мог поверить, что такое может ждать меня. Это же Гарри, маленькое солнышко, мой котеночек, как он может…

- Луи, что мне делать? Что делать? Мой живот уже начинает округляться, - он всхлипывал мне в шею. – Скоро это станет слишком заметно – очень худой я и огромный, толстый живот. Все поймут, все уже понимают, Луи, что нам делать?

- Тихо, маленький, никто ничего не понимает и не думает даже, как ты не догадался – никто даже помыслить о таком не может, ты же парень, маленький мой.

- Я ебанный урод, а не парень! – он крикнул, и снова зашелся в рыданиях.

Я гладил его по спине, плечам и молился, чтобы все было хорошо, чтобы все наладилось, и он мог кушать, жить, Господи, да чтобы произошло что угодно, лишь бы он был счастлив. Лишь бы он не плакал и мог быть собой.
Неужели я и правда так много просил?

В тот день у нас был выходной, так что нам не предстояли никакие интервью, где Гарри сидел бы и изо всех сил боролся с тошнотой, а потом медиа говорили бы, что это отвращение на его лице было касательно Ларри. И мне не нужно было носить фальшивую улыбку, говорить за пятерых, развлекать всех и смеяться, смеяться, смеяться…

Когда в одном из интервью нас в шутку спросили, что мы думаем о мужской беременности и призе Чарли Чаплина, мне пришлось попросить остановить интервью, чтобы выйти с Гарри и не дать ему упасть в истерику прямо там, при всех.

- Они знают! Они все знают!

- Глупенький, они просто ищут вопросы поинтереснее. Вот и все.

- Луи, - он обнял меня за плечи, зарываясь носом в грудь. – Как мы скажем остальным? И когда? И менеджерам, и семьям. Уже ведь… Пора?

- Потерпи, солнышко. Скоро скажем, совсем скоро. Это ведь всего лишь второй месяц, а мы скажем, когда будет почти три, мы же так договаривались? Чтобы Джемма и мама Анне не волновалась, чтобы Джей не сошла с ума. Они ведь сейчас, как они называют себя, гордые мамы. А теперь им придется смириться с тем фактом, что они скоро станут гордыми бабушками. Представляешь?

Он улыбался мне, вытирая слезы. За последний месяц я стал просто мастером всевозможных утешений, удовлетворения любых истерик и сглаживания конфликтов. Я знал, что это состояние скоро закончится, и все более-менее наладится, но иногда я думал, что мне хочется кого-то убить, лишь бы моему мальчику стало лучше именно сейчас и так, как раньше.

Мы знали, что скоро что-то случится. Мы знали, и боялись этого. До катастрофы оставался месяц.
До рождения нашего счастья – семь месяцев.