Науки и политики

Ретроспектива и перспектива

Глава VII. Наука по ту сторону истины и просвещения?

Рефлексивность и критика научно-технического развития

1. Простое и рефлексивное онаучивание

2. Демонополизация познания

3. Практические и теоретические табу

4. Возможность опенки “побочных последствий”

Глава VIII. Размывание границ политики. Соотношение политического управления и технико-экономического изменения в обществе риска

1. Политика и субполитика в системе модернизации

2. Утрата функций политической системы.

Аргументы и развития

3. Демократизация как утрата политикой власти

4. Политическая культура и техническое развитие: конец согласия на прогресс?

5. Субполитика медицины

Исследование экстремальной ситуации

6. Дилемма технологической политики

7. Субполитика производственной рационализации

8. Обобщение и перспективы: сценарии возможного будущего. Литература

По поводу этой книги

Нельзя сказать, что наше столетие обойдено исторически­ми катастрофами: две мировые войны, Аушвиц, Нагасаки, затем Харисбург и Бхопал, теперь вот Чернобыль. Это вы­нуждает к осторожности в выборе лексики и к обостренному вос­приятию особенностей исторического развития. Все страдания, все беды и насилия, которыелюди причиняли друг другу, обруши­вались до сих пор на “других” евреев, черных, женщин, полити­ческих иммигрантов, диссидентов, коммунистов и т. д. С одной стороны, существовали заграждения, лагеря, городские кварталы, военные блоки, с другой — собственные четыре стены - реальные или символические границы, за которыми могли укрыться те, кого, казалось бы, не коснулась беда. Все это есть по-прежнему — и всего этого после Чернобыля уже нет. Чернобыль — это конец “других”, конец всех наших строго культивировавшихся возмож­ностей дистанцирования друг от друга, ставший очевидным пос­ле радиоактивного заражения. От бедности можно защититься границами, от опасностей атомного века — нельзя. В этом их свое­образная культурная и политическая сила. Эта сила — в угрозе опасности, которая не признает охранных зон и дифференциации современного мира.

Эта не признающая границ динамика опасности не зависит от степени заражения и споров о его последствиях. Напротив, любые измерения говорят об опасности для всех. Признание опасности атомного заражения равносильно признанию безысходности для целых регионов, стран и частей света. Продолжение жизни и при­знание опасности вступают в противоречие друг с другом. Это ро­ковое обстоятельство придает экзистенциальную остроту спорам о результатах измерений и предельных величинах, о краткосрочных и долгосрочных последствиях. Надо просто задать себе вопрос: что могло бы измениться, если бы дело дошло до признания официаль­ными инстанциями крайне опасного уровня заражения воздуха, воды, животных и людей? Что тогда — официальная остановка или ограничение жизненных функций —дыхания, еды. питья? Что про­изойдет с населением целой части света, которое в разной степени (в зависимости от “фатальных” переменных величин — ветра и по­годы, расстояния от места катастрофы и т. д.) окажется в зоне не­обратимого заражения? Можно ли держать в карантине целые стра­ны и группы стран? Не начнется ли в них хаотическое брожение?

Или же все в конечном счете произойдет так, как это было после Чернобыля? Уже эти вопросы проясняют характер объективной угрозы, соединяющей в себе диагноз с пониманием неотвратимос­ти происходящего.

Чтобы снять ограничения, обусловленные происхождением, и предоставить человеку возможность самому принимать решения и своим трудом обеспечить себе место в общественной структуре, в развитом модерне возникает новая “аскриптивная” разновид­ность чреватой грозными опасностями судьбы, от которой не уйти при всем старании. Она больше напоминает судьбу сословий в средневековье, чем классовые ситуации XIX века. Во всяком слу­чае, она уже не признает сословного неравенства (как не призна­ет пограничных групп, различий между городом и деревней, на­циональной или этнической принадлежности и т. д.). В отличие от сословных и классовых ситуаций она складывается не под зна­ком бедности, а под знаком страха и является не “традиционным реликтом”, а продуктом модерна на высшей ступени его развития. Атомные электростанции — вершинные достижения производи­тельных и творческих сил человека - после Чернобыля тоже стали знаками угрожающего нам современного средневековья. Они несут в себе угрозы, которые превращают доведенный в современном мире до крайности индивидуализм в его экстремальную противополож­ность.

Еще живы рефлексы другого столетия: как мне оберечь себя и своих близких? Еще пользуются высоким спросом советы по ох­ране частной жизни, которой больше не существует. Но все уже живут в состоянии антропологического шока от пережитой гроз­ной зависимости цивилизационных форм жизни от “природы” — зависимости, которая аннулировала все наши понятия о “граждан­ской зрелости”, “собственной жизни”, национальности, простран­стве и времени. Далеко отсюда, в западной части Советского Со­юза, но отныне в непосредственной близости от нас, происходит катастрофа — не преднамеренная, не агрессивная, скорее, собы­тие, которого можно было избежать, но в то же время и нормаль­ное в своей исключительности, более того, по-человечески понят­ное. Причина катастрофы не в ошибке людей, а в системах, которые превращают вполне объяснимую человеческую ошибку в непостижимую разрушительную силу. В оценке опасности все оказываются заложниками измерительных приборов, теорий и прежде всего незнания — включая незнание экспертов, которые совсем недавно провозглашали, в соответствии с теорией вероят­ности, безопасность реакторов на протяжении десяти тысяч лет, а сегодня с захватывающей дух новой уверенностью твердят об от­сутствии серьезной опасности.

При всем том бросается в глаза своеобразный состав смеси при­роды и общества, благодаря которой опасность преодолевает все, что оказывает ей сопротивление. Это в первую очередь “атомное облако” — та мощная цивилизационная сила, превратившаяся в силу природную, в которой парадоксальным и сверхмощным об­разом соединились история и погода. Весь опутанный электрон­ными сетями мир завороженно следит за этим облаком. “После­дняя надежда” на благоприятное направление ветра (бедные шведы!) лучше всяких слов говорит о масштабах беспомощности высокоцивилизованного мира, придумавшего колючую проволо­ку и стены, армию и полицию, но не сумевшего защитить свои границы. “Неблагоприятная” перемена ветра, да еще — о горе! — дождь — и становится очевидной тщетность попыток защитить общество от зараженной природы, ограничить атомную опасность “другой”, “чужой” окружающей средой.

Этот опыт, о который в мгновение ока разбился наш прежний образ жизни, отражает ситуацию, когда мировая индустриальная система отдана во власть индустриально интегрированной и зара­женной “природы”. Противопоставление природы и общества — конструкт XIX века, служивший двоякой цели — покорению при­роды у ее игнорированию. К концу XX века природа оказалась по­коренной и до предела использованной, превратившейся из внеш­него феномена во внутренний, из существовавшего до нас в воспроизведенный. В ходе технико-индустриальной переделки при­роды и ее широкого подключения к рыночным отношениям она оказалась интегрированной в индустриальную систему. В то же время она стала неизбежной предпосылкой образа жизни в инду­стриальной системе. Зависимость от потребления и рынка озна­чает новую форму зависимости от “природы”, и эта имманентная “природная” зависимость от рын очной системы становится в этой системе законом жизни индустриальной цивилизации.

Борясь с угрозами внешней природы, мы научились строить хижины и накапливать знания. Против индустриальных угроз во­влеченной в индустриальную систему вторичной природы мы практически беззащитны. Угрозы превращаются в безбилетных пассажиров нормального потребления. Они путешествуют с вет­ром и по воде, скрываются везде и всюду и вместе с жизненно не­обходимыми вещами - воздухом, пищей, одеждой, домашней обстановкой — минуют обычно строго охраняемые защитные зоны модерна. Там, где после катастрофы защитные и предохранитель ные меры практически исключаются, остается только одна (кажу­щаяся) активность — отрицание опасности, успокаивание, которое порождает страх и вместе с возрастанием опасности, обрекающей людей на пассивность, становится все агрессивнее. Ввиду невоз­можности вообразить и воспринять опасность органами чувств эта остаточная активность перед лицом реально существующего ос­таточного риска обретает своих чрезвычайно деятельных сообщ­ников.

Оборотной стороной обобществленной природы является обоб­ществление ее разрушения, превращение этого разрушения в со­циальные, экономические и политические системы угроз высоко­индустриализованного мирового сообщества. В глобальности заражения и опутавших весь мир цепей распространения продук­тов питания и товаров угроза жизни в индустриальной культуре пе­реживает опасные общественные метаморфозы: повседневные нор­мы жизни ставятся с ног на голову. Рушатся рынки. В условиях изобилия царит дефицит. Возникают массовые претензии. Право­вые системы не справляются с фактами. Самые животрепещущие вопросы наталкиваются на недоуменное пожимание плечами. Ме­дицинское обслуживание оказывается несостоятельным. Рушатся научные системы рационализации. Шатаются правительства. Из­биратели отказывают им в доверии. И все это при том, что грозя­щая людям опасность не имеет ничего общего с их действиями, наносимый им ущерб — с их трудом, а окружающая действитель­ность в нашем восприятии остается неизменной. Это означает конец XIX века, конец классического индустриального общества с его представлениями о национально-государственном суверенитете, автоматизме прогресса, делении на классы, принципе успеха, о природе, реальной действительности, научном познании и т. д.

В значительной мере именно поэтому разговоры об (индустри­альном) обществе риска, еще год назад сталкивавшиеся с упорным внутренним и внешним сопротивлением, получили горький при­вкус истины. Многое из того, что мне приходилось доказывать в своих работах с помощью аргументов, — невозможность воспри­нимать опасность органами чувств, ее зависимость от науки, ее наднациональность, “экологическое отчуждение”, превращение нормы в абсурд и т. д. — после Чернобыля читается как банальное описание реальных событий.

Ах, если бы все это так и осталось заклинанием будущего, при­ходу которого следует помешать!

Бамберг, май 1986

УлърихБек

Предисловие

Тема этой книги — невзрачная приставка “пост”. Она — ключе­вое слово нашего времени. Все теперь — “пост”. К “посотиндустриализму” мы уже успели привыкнуть. С ним мы связываем опреде­ленное содержание. С “постмодернизмом” все уже начинает расплываться. В понятийных сумерках постпросвещения все кош­ки кажутся серыми. “Пост” — кодовое слово для выражения рас­терянности, запутавшейся в модных веяниях. Оно указывает на нечто такое сверх привычного, чего оно не может назвать, и пре­бывает в содержании, которое оно называет и отрицает, оставаясь в плену знакомых явлений. Прошлое плюс “пост” —вот основной рецепт, который мы в своей многословной и озадаченной непо­нятливости противопоставляем действительности, распадающей­ся на наших глазах.

Эта книга представляет собой попытку выяснить, что означает словечко “пост” (синонимы “после”, “поздний”, “потусторон­ний”). Она движима желанием осмыслить то содержание, кото­рое историческое развитие модерна — особенно в Федеративной Республике Германии — вкладывало в это словечко в прошедшие два-три десятилетия. Этого можно достичь только в упорной борьбе со старыми, благодаря приставке “пост” выходящими за свои пределы теориями и привычным образом мыслей. Посколь­ку эти теории и привычки гнездятся не только в других, но и во мне самом, в книге слышится иногда шум борьбы, громкость ко­торого зависит еще и от того, что я вынужден опровергать свои собственные возражения. Поэтому кое-что может показаться из­лишне резким, чересчур ироничным или опрометчивым. Одна­ко тяжеловесность старого мышления не одолеть оружием при­вычной академической взвешенности.

Мои рассуждения не являются репрезентативными, как того требуют правила академического исследования социальных про­блем. Они преследуют другую цель: вопреки еще господствующе­му прошлому показать уже наметившееся будущее. Изложены они с точки зрения наблюдателя общественно-исторической сцены начала XIX столетия, который за фасадом уходящей аграрно-феодальной эпохи высматривает уже повсюду выступающие конту­ры незнакомого пока индустриального века. В эпохи структурных перемен репрезентативность заключает союз с прошлым и меша­ет увидеть вершины будущего, которые со всех сторон вдаются в горизонт настоящего. В этом отношении книга содержит элемен­ты эмпирически ориентированной, устремленной в будущее обще­ственной теории — без какого бы то ни было методологического обеспечения.

В основе книги лежит предположение, что мы являемся свиде­телями — субъектом и объектом — разлома внутри модерна, отде­ляющегося от контуров классического индустриального общества и обретающего новые очертания — очертания (индустриального) “общества риска”. При этом необходимо сбалансировать проти­воречия между непрерывностью развития модерна и разрывами в этом развитии — противоречия, в которых отражается антагонизм между модерном и индустриальным обществом, между индустри­альным обществом и обществом риска. В своей книге я намерен показать, что эти эпохальные различия порождаются сегодня са­мой действительностью. Чтобы знать, как дифференцировать их в каждом отдельном случае, необходимо рассмотреть разные вари­анты общественного развития. Ясность в этом вопросе будет дос­тигнута только тогда, когда четче обозначатся контуры будущего.

Теоретическому сидению меж двух стульев соответствует такая же практика. Решительный отпор получат как те, кто в борьбе с напором “иррационального духа времени” придерживается пред­посылок просветительского XIX века, так и те, кто сегодня готов вместе с накопившимися аномалиями спустить в реку истории и весь проект модерна.

К панораме страха, развернувшейся во всех уголках рынка мнений, страха перед угрожающей самой себе цивилизацией до­бавить нечего; как и к проявлениям Новой беспомощности, ко­торая утратила дихотомию “цельного” даже в своих противоре­чиях мира индустриализма. В книге, предлагаемой вниманию читателя, речь идет о втором, следующем за этим шаге. Это со­стояние она и делает предметом рассмотрения. В ней ставится вопрос о том, каким образом в рамках социологически инфор­мированного и инспирированного мышления можно понять и осмыслить эту неуверенность духа времени, отрицать которую в плане критики идеологии было бы цинично, а поддаваться ей без сопротивления — опасно. Центральную теоретическую идею, выработанную с этой целью, легче всего объяснить с помощью исторической аналогии: как в XIX веке модернизация привела к рас­паду закосневшее в сословных устоях аграрное общество, так и те­перь она размывает контуры индустриального общества, и после­довательное развитие модерна порождает новые общественные конфигурации.

Границы этой аналогии указывают и на особенности перспек­тивы. В XIX веке модернизация проходила на фоне ее противопо­ложности: традиционного унаследованного мира и природы, ко­торую нужно было познать и покорить. Сегодня, на рубеже XX—XXI веков, модернизация свою противоположность поглоти­ла, уничтожила и принялась в своих индустриально-обществен­ных предпосылках и функциональных принципах уничтожать са­мое себя. Модернизация в соответствии с опытом (^современного мира вытесняется проблемными ситуациями модернизации отно­сительно самой себя. Если в XIX веке утрачивали привлекатель­ность сословные привилегии и религиозные представления о мире, то теперь теряют свое значение научно-техническое пони­мание классического индустриального общества, образ жизни и формы труда в семье и профессии, образцы поведения мужчин и женщин и т. д. Модернизация в рамках индустриального общества заменяется модернизацией предпосылок индустриального обще­ства, которая не была предусмотрена ни одним используемым и доныне теоретическим пособием XIX века о правилах политичес­кого поведения. Именно этот наметившийся антагонизм между модерном и индустриальным обществом (во всех его вариантах) размывает сегодня ту систему координат, в которой мы привык­ли осмыслять модерн в категориях индустриального общества.

Нас еще долго будет занимать это различие между традицион­ной модернизацией и модернизацией индустриального общества, или, говоря по-другому, между простой и рефлексивной модерни­зацией. Оно будет намечено в ходе изучения конкретных сфер деятельности. Даже если еще абсолютно неясно, какие “непо­движные звезды” индустриально-общественной мысли закатятся в процессе только-только начавшейся рационализации второй ступени, уже сегодня можно обоснованно предположить, что это коснется самых прочных “законов”, таких, как функциональная дифференциация или массовое производство.

Двумя последствиями примечательна необычность этой перс­пективы. Она утверждает то, что до сегодняшнего дня казалось немыслимым, а именно: что индустриальное общество в своем победном шествии, т. е. незаметными путями нормы, через черный ход побочных последствий покидает сцену мировой истории — и со­всем не так, как предусмотрено в иллюстрированных учебниках по теории общественного развития, а без политического треска (ре­волюций, демократических выборов). Она утверждает далее, что “антимодернистский” сценарий, волнующий сейчас мировую об­щественность, — критика науки, техники, прогресса, новые соци альные движения — отнюдь не вступает в противоречие с модер­ном, а является выражением его последовательного развития за пределы индустриального общества.

Общее содержание модерна вступает в противоречие с омертвелостями и половинчатостями в самой концепции индустри­ального общества. Подходы к этому воззрению блокируются не­рушимым, до сих пор не осознанным мифом, в котором в значительной степени застряла общественная мысль XIX века и который отбрасывает свою тень еще и на последнюю треть XX века, а именно мифом о том, что развитое индустриальное общество с его схематизмом работы и жизни, с его секторами производства, пониманием роли науки и техники, с его форма­ми демократии является обществом насквозь современным, вер­шиной модерна, возвышаться над которой ему даже не прихо­дит в голову. Этот миф находит выражение во многих формах. Одной из самых действенных считается нелепая шутка о конце исторического общественного развития. Эта шутка в своих опти­мистических и пессимистических вариантах ослепляет мышле­ние нашей эпохи, в которой установившаяся система обновле­ния благодаря освободившейся в ней динамике начинает ревизовать самое себя. Мы пока даже не способны представить себе возможностей изменения общественного облика совре­менного мира, так как теоретики индустриально-общественно­го капитализма повернули в сторону априорности исторический образ модерна, который во многих отношениях еще находится в зависимости от своей противоположности в XIX веке. В харак­терном для Канта вопросе о возможностях современных обществ исторически обусловленные контуры, конфликтные линии и функциональные принципы индустриального капитализма во­обще подстраивались к потребностям модерна. Еще одно дока­зательство этого — курьезность, с которой общественные науки ничтоже сумняшеся утверждают, что в индустриальном обще­стве изменяется все: семья, профессиональная подготовка, со­циальные классы, наемный труд, наука, - и в то же время из­менения эти не затрагивают ничего существенного: семью, профессиональную подготовку, социальные классы, наемный труд, науку.

Настоятельнее, чем когда-либо прежде, мы нуждаемся в поня­тийном аппарате, который — без ложно понятого обращения к вечно старому новому, исполненный печали прощания и не утра­тивший хорошего отношения к нетленным сокровищницам тра­диции — позволит заново осмыслить надвигающиеся на нас новые

явления и научиться жить и работать с ними. Идти по следу но­вых понятий, которые уже сегодня возникают в процессе распада старых, — нелегкое занятие. Для одних это пахнет “изменением системы” и подлежит компетенции органов по охране конститу­ции. Другие замкнулись в своих убеждениях и во имя выработан­ной вопреки внутреннему чувству “верности линии” (а это может означать многое — марксизм, феминизм, квантитативное мышле­ние, специализацию) начинают нападать на все, что источает за­пах уклонизма.

Однако или именно поэтому мир не гибнет, во всяком случае, он не погибнет из-за того, что сегодня рушится мир XIX века. К тому же это еще и преувеличение. Особенно стабильным обще­ственное устройство Х1Хвекане было, как известно, никогда. Оно уже не раз погибало — в мыслях людей. Там его погребли еще до того, как оно появилось на свет. Мы видим, что видения Ницше или поставленные на сцене драмы ставшего ныне “классическим” (т. е. старым) литературного модерна находят свое (более или ме­нее) репрезентативное выражение на кухне или в спальне. Проис­ходит, стало быть, то, о чем давно уже помышляли. И происхо­дит — если прикинуть на глазок — с опозданием от полстолетия до целого столетия. Происходит уже давно. И будет происходить впредь. И пока еще не происходит ничего.

Мы понимаем также, если отвлечься от литературных вариантов распада и гибели, что и после всего этого нужно продолжать жить. Мы, так сказать, переживаем то, что происходит, когда в драме Иб­сена опускается занавес. Мы переживаем не отображенную на сце­не действительность послебуржуазной эпохи. Или, применительно к цивилизационньм угрозам, мы являемся наследниками обретшей реальные очертания критики культуры, которая уже не может удов­летвориться критическим диагнозом культурного развития, так как он во все времена был, скорее, предостерегающим пессимистичес­ким прогнозом на будущее. Не может целая эпоха провалиться в пространство по ту сторону существовавших до сих пор категорий, не заметив, что это пространство — всего лишь протянувшиеся за собственные пределы притязания прошлого, которое утратило власть над настоящим и будущим.

В последующих главах предпринимается попытка в полеми­ке с тенденциями развития основных сфер общественной прак­тики подхватить ход мысли и распространить ее на понятийность индустриального общества (во всех его вариантах). Центральная идея рефлексивной модернизации индустриального общества развивается в двух направлениях. Сначала на примере производ ства богатств и производства рисков рассматривается противо­речивое единство непрерывности и прерывности. Вывод: в то. время как в индустриальном обществе “логика” производства богатства доминирует над “логикой” производства риска, в обще­стве риска это соотношение меняется на противоположное (часть первая). В рефлексивности модернизационных процессов производительные силы утратили свою невинность. Выгода от технико-экономического “прогресса” все больше оттесняется на задний план производством рисков. Узаконить их можно толь­ко на ранней стадии — в качестве “скрытых побочных действий”. Вместе с их универсализацией, публичной критикой и (антина­учным исследованием они сбрасывают покров латентности и по­лучают новое и центральное значение при обсуждении соци­альных и политических конфликтов.

Эта “логика” производства и распределения рисков рассматривается в сравнении с “логикой” распределения богатства (до сих пор определявшей развитие общественно-политической мысли). В центре стоят модернизационные риски и их послед­ствия, которые проявляются в непоправимом ущербе для жизни растений, животных и людей. Их нельзя уже, как это было с про­изводственными и профессиональными рисками в XIX веке и в первой половине XX века, локализовать, свести к специфическим группам населения; в них присутствует тенденция к глоба­лизации, которая охватывает производство и воспроизводство, пересекает национально-государственные границы и в этом смысле порождает наднациональные и неклассовые глобальные угрозы с их своеобычной социальной и политической динамикой (главы I и II).

Однако эти социальные угрозы и их культурный и политичес­кий потенциал — только одна сторона общественного риска. Дру­гая сторона попадает в поле зрения, если в центр рассмотрения поставить имманентно присущие индустриальному обществу проти­воречия между модерном и его противоположностью. С одной сто­роны, вчера, сегодня и на все времена контуры индустриального общества набрасывались и набрасываются как контуры общества больших групп населения — классов или социальных слоев. С дру­гой, классы по-прежнему зависят от значимости социальных клас­совых культур и традиций, которые в ходе модернизации после­военной ФРГ, общества всеобщего благоденствия, были как раз поколеблены в своих унаследованных ценностях (глава III).

С одной стороны, с развитием индустриального общества со­вместная жизнь людей согласовывалась с нормами и стандартами

небольшой семьи. С другой, небольшая семья строится на “со­словном” положении мужчины и женщины, которое в непрерыв­ном процессе модернизации (приобщение женщин к получению образования и к рынку труда, растущее количество разводов и т. д.) становится неустойчивым. Но тем самым приводится в движение соотношение между производством и воспроизводством, как и все, что связано между собой в индустриальной “традиции неболь­шой семьи”: брак, материнство и отцовство, сексуальность, лю­бовь и т. д. (глава IV).

С одной стороны, индустриальное общество мыслится в ка­тегориях общества, ориентированного на труд (ради заработка). С другой, актуальные мероприятия по рационализации подры­вают сами основы такого порядка: скользящие графики рабо­чего времени и смена рабочих мест стирают границы между ра­ботой и не-работой. Микроэлектроника позволяет заново, поверх производственных секторов, связать в единую сеть пред­приятия, филиалы и потребителей. Тем самым модернизация как бы устраняет прежние правовые и социальные предпосыл­ки системы занятости: массовая безработица интегрируется че­рез новые формы “многообразной неполной занятости” в сис­тему занятости — со всеми вытекающими отсюда рисками и шансами (глава VI).

С одной стороны, в индустриальном обществе обретает офици­альный характер наука, а вместе с ней и методологические сомне­ния. С другой, эти сомнения (вначале) ограничиваются чисто внешней стороной дела, объектами исследования, в то время как основы и следствия научной работы отгораживаются от бушующе­го внутри скептицизма. Это деление сомнения так же необходи­мо для целей профессионализации, как оно неустойчиво ввиду неделимости подозрения в ошибочности прогноза; в своей непре­рывности научно-техническое развитие претерпевает разрыв меж­ду соотношением внешнего и внутреннего. Сомнение распрост­раняется на основы и риски научной работы, а в результате обращение к науке одновременно обобщается и демистифицируется (глава VII).

С одной стороны, вместе с развитием индустриального об­щества утверждаются притязания и формы парламентской де­мократии. С другой, радиус значимости этих принципов раздва-ивается. Субполитический процесс обновления “прогресса” остается в компетенции экономики, науки и технологии, для которых самоочевидные в демократической системе вещи ан­нулированы. В непрерывности модернизационных процессов это становится проблематичным там, где - перед лицом нако­пивших опасный потенциал производительных сил - субполи­тика перехватывает у политики ведущую роль в формировании общества (глава VIII).

Иными словами: в проект индустриального общества на разных уровнях — например, в схему “классов”, “небольшой семьи”, “профессиональной работы”, в понятия “науки”, “прогресса”, “демократии” — встроены элементы индустриально-имманентно­го традиционализма, основы которых становятся хрупкими и ан­нулируются в рефлективности модернизаций. Как ни странно это звучит, но обусловленные этим эпохальные волнения суть резуль­таты успеха модернизаций, которые теперь протекают не в русле и категориях индустриального общества, а вопреки им. Мы переживаем изменение основ изменения. Осмыслить это можно при условии, что образ индустриального общества будет подвергнут пересмотру. Оно по своему замыслу есть лонесовременное обще­ство, при этом встроенный в него контрсовременный мир не есть нечто старое, он — конструкт и продукт индустриального общества. Структура индустриального общества основана на противоречии между универсальным содержанием модерна и функциональным устройством его институтов, в которые это содержание может быть транспонировано только партикулярно-селективным способом. Но это означает, что индустриальное общество в процессе разви­тия само делается неустойчивым. Непрерывность становится “при­чиной” разрыва. Люди освобождаются от форм жизни и привычек индустриально-общественной эпохи модерна — точно так же как в эпоху Реформации они “вырывались” из объятий церкви в обще­ство. Вызванные этим потрясения образуют другую сторону обще­ства риска. Система координат, в которой закрепляется жизнь и мышление индустриального модерна — оси “семья и профессия”, вера в науку и прогресс, — расшатывается, возникает новая дву­смысленная связь между шансами и рисками, т. е. вырисовывают­ся контуры общества риска. Шансы? Принципы модерна в обще­стве риска предъявляют иск индустриально-общественному развитию.

Эта книга в разных вариациях отражает процесс самопознания и самообучения ее автора. В конце каждой главы я умнее, чем в на­чале. Велико было искушение переосмыслить и переписать эту книгу заново, начав с конца. Этому помешала не только нехватка времени. Задуманное вновь продемонстрировало бы лишь проме­жуточную стадию. Это еще раз подчеркивает подвижный харак­тер аргументации и ни в коем случае не должно быть понято как

бланковый чек для встречных претензий. Для читателя выгода в том, что он может обдумывать главы в другой последовательнос­ти или каждую в отдельности и воспринимать -их как сознатель­ный призыв к сотрудничеству, полемике и дальнейшей работе над темой.

Практически все близкие мне люди в то или иное время были активными разработчиками и комментаторами этого текста. Кое-кто делал это без особой радости, но всегда предлагал мно­жество новых вариантов. Все вошло в книгу. Ни в тексте, ни в этом предисловии я не могу в полной мере воздать должное со­трудничеству по большей части молодых ученых из моего науч­ного окружения. Для меня оно стало огромным ободряющим переживанием. Некоторые части этой книги представляют со­бой почти дословное изложение частных бесед и разговоров в течение совместной жизни. Не претендуя на полноту, выражаю благодарность Элизабет Бек-Гернсхайм за нашу неповседнев­ность в повседневной жизни, за вместе пережитые идеи и за не­сокрушимую непочтительность; Марии Реррих за многие сти­мулирующие идеи, беседы, обработку сложных материалов;

Ренате Шютц за необыкновенно заразительную философскую любознательность и за воодушевляющие видения; Вольфгангу Бонсуза полезные обсуждения почти всех частей книги; Петеру Бергеру за предоставленное в мое распоряжение письменное выражение его полезного для меня недовольства книгой; Кристофу Лауза помощь в осмыслении и уточнении не очень удач­ных аргументов; Герману Штумпфу и Петеру Зоппу за ценные советы и активную помощь в нахождении необходимой литера­туры и материалов; Ангелике Шахт и Герлинде Мюллер на на­дежность и усердие при перепечатке текста.

Великодушную коллегиальную поддержку мне оказали также Карл Мартин Больте, Хайнц Хартман и Леопольд Розенмайр. Встречающиеся в книге повторы и неудачные образы я отношу на счет сознаваемого мной несовершенства данной работы.

Не ошибется тот, кто заметит между строк блеск озера. Боль­шие куски текста писались на холме, возвышающемся над Штарнбергским озером, при живом участии природы. Удачная подсказка света, ветра и облаков немедленно использовалась в работе. Этим необычным местом работы — чаще всего под ясным сияющим небом — я мог воспользоваться благодаря гостеприим­ной заботе госпожи Рудорфер и всей ее семьи: чтобы не мешать мне, даже животные паслись и дети играли на достаточном уда­лении от меня.

Фонд “Фольксваген” предоставлением академической стипен­дии создал предпосылки для досуга, без чего я вряд ли решился бы на авантюру этой аргументации. Бамбергские коллеги Петер Гросс и Ласло Вашкович согласились ради меня на перенесение сроков своего свободного от занятий семестра, предназначенного для научной работы. Всем им выражаю сердечную благодарность — не призывая разделить со мной вину за мои ошибки и чересчур рискованные формулировки. Особо хочу поблагодарить тех, кто не тревожил мой покой и терпеливо сносил мое молчание.

Бамберг/Мюнхен, апрель 1986

Улърих Бек

НА ВУЛКАНЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ: КОНТУРЫ ОБЩЕСТВА РИСКА.

Глава I

О логике распределения богатства и распределения рисков

В развитых странах современного мира общественное произ­водство богатств постоянно сопровождается общественным про­изводством рисков. Соответственно проблемы и конфликты рас­пределения в отсталых странах усугубляются проблемами и конфликтами, которые вытекают из производства, определения и распределения рисков, возникающих в процессе научно-техни­ческой деятельности.

Эта смена логики распределения богатства в обществе, основан­ном на недостатке благ, логикой распределения риска в развитых странах модерна исторически связана (по крайней мере) с двумя обстоятельствами. Она, во-первых, наблюдается - сегодня это со­вершенно очевидно — там и в той мере, в какой благодаря достиг­нутому уровню человеческих и технолого-производительных сил, а также правовых и социально-государственных гарантий и регла­ментации становится возможным объективно уменьшить и соци­ально ограничить подлинную материальную нужду. Во-вторых, эта категориальная смена объясняется еще и тем, что вследствие стре­мительно растущих в процессе модернизации производительных сил риски и связанные с ними потенциалы самоуничтожения при­обретают невиданный доныне размах*.

По мере появления этих обстоятельств один исторический тип мышления и действия попадает в зависимость от другого или на­кладывается на него. Понятие “индустриального или классового общества” (как его — в широком смысле — толковали Маркс и Ве-

* Модернизация подразумевает технологические рационализаторские изменения в организации труда, а кроме того, охватывает и многое другое: смену социальных характеров и нормальных человеческих биографий, стилей жизни и форм люб­ви, структур влияния и власти, форм политического принуждения и политичес­кой активности, восприятия действительности и норм познания. Плуг пахаря, паровоз и микрочип с точки зрения научно понимаемой модернизации являют­ся видимыми индикаторами очень глубокого, охватывающего и преобразующе­го все общественное устройство процесса, в котором в конечном счете меняют­ся источники уверенности, питающие жизнь. Обычно различают модернизацию и индустриализацию. В на­шей работе мы простоты ради употребляем слово “модернизация” в широком смысле. — Здесь и далее прим. автора.

бер) вращалось вокруг вопроса о том, как в социальном отноше­нии неравномерно и в то же время “на законных основаниях” распределяется произведенное обществом богатство. Это пере­секается с новой парадигмой общества риска, которое в своей ос­нове базируется на решении сходной и все же совершенно иной проблемы. Каким образом предотвратить систематически возни­кающие в процессе прогрессивной модернизации риски и опас­ности, сделать их безопасными, канализировать, а там, где они уже появились на свет в виде “скрытых побочных воздействий”, так от­граничить и отвести в сторону, чтобы они не вставали на пути про­цесса модернизации и в то же время не выходили за пределы (эко­логические, медицинские, психологические, социальные) “допустимого”?

Речь уже не идет почти исключительно об использовании природных богатств, об освобождении человека от традицион­ных зависимостей, речь по большей части идет о проблемах, яв­ляющихся следствием самого технико-экономического разви­тия. Процесс модернизации становится “рефлексивным”, т. е. становится сам своей темой и проблемой. На вопросы развития и использования технологий (в сфере природы, общества или личности) накладываются вопросы политического и научного “обращения” (обнаружение, предотвращение, сокрытие, вовле­чение, управление) с рисками, которые несут ожидаемому буду­щему уже используемые или потенциальные технологии. Заве­рения в безопасности технологий, адресованные бдительной, критически настроенной общественности, снова и снова должны подкрепляться косметическим или подлинным вмешательством в технико-экономическое развитие.

Обе “парадигмы” социального неравенства постоянно соотно­сятся с определенными периодами модернизации. Распределение произведенного обществом продукта и возникающие в связи с этим конфликты находятся в центре внимания до тех пор, пока в странах и обществах (сегодня преимущественно в так называемом третьем мире) мыслями и поступками людей владеет чувство ма­териальной нужды, “диктатура нищеты”. В обществе, основанном на недостатке благ, благодаря научно-техническому прогрессу модернизацию проводят под предлогом обнаружения скрытых источников общественного богатства. Обещания избавить людей от незаслуженной бедности и зависимости лежат в основе дей­ствия, мышления и исследования в категориях социального нера­венства — от классового общества через общество разных соци­альных прослоек до индивидуализированного общества.

В высокоразвитых богатых государствах Запада наблюдается двоякий процесс: с одной стороны, борьба за “хлеб насущный” в сравнении с обеспеченностью питанием вплоть до второй поло­вины XX века и с угрозой голода в странах третьего мира теряет свою актуальность как кардинальная проблема, отодвигающая на второй план все остальное. Многих людей волнует уже не пробле­ма голода, а проблема “толстого брюха” (о “новой бедности” см. с. 131 наст. изд.). Тем самым процесс модернизации лишается своего легитимного обоснования — преодоления очевидной не­хватки продуктов, ради чего люди были готовы примириться с не­которыми (теперь уже не вполне) непредвиденными побочными явлениями.

Параллельно распространяется сознание того, что источники богатства “загрязняются” растущей угрозой, исходящей от этих “побочных явлений”. Все это отнюдь не ново, но долгое время оставалось незамеченным на фоне усилий по преодолению нище­ты. Благодаря чрезмерному развитию производительных сил эта оборотная сторона приобретает все большее значение. В процес­се модернизации все больше и больше высвобождаются такие де­структивные силы, которые просто недоступны человеческому воображению. Оба источника питают нарастающую критику мо­дернизации, которая определяет громкий и резкий характер пуб­личной полемики.

Если представить наши доказательства в систематическом виде, то дело выглядит так: социальные позиции и конфликты общества, “распределяющего богатства”, рано или поздно в про­цессе непрерывной модернизации начинают пересекаться с пози­циями и конфликтами общества, “распределяющего риски”. На­чало этого перехода у нас в ФРГ приходится, по моему убеждению, на 70-е годы. Это означает, что с тех пор оба вида тем и конфлик­тов напластовываются друг на друга. Мы еще не живем в обществе риска, но и больше не живем только в обществе распределения благ. По мере осуществления этого перехода мы действительно приближаемся к переменам в общественном устройстве, которые выводят нас из существовавших до сих пор категорий, образа мыс­лей и способов действия.

Несет ли в себе понятие риска то общественно-историческое значение, которое здесь ему придается? Не идет ли тут речь об изначальном феномене человеческой деятельности? Разве риски, которые здесь отделяются от индустриальной эпохи, не являются ее собственным признаком? Разумеется, риски не изобретение нового времени. Кто, как Колумб, пускался в путь, чтобы открывать новые страны и части света, тот мирился с неизбежностью риска. Но это был личный риск, а не глобальная угроза для всего человечества, которая возникает при расщеплении атомного ядра или складировании ядерных отходов. Слово “риск” в те времена имело оттенок мужества, приключения, а не возможное само­уничтожение жизни на Земле.

Леса тоже умирают уже в течение многих столетий — сначала в результате их превращения в пашню, а потом в результате беспо­щадных вырубок. Но умирание лесов сегодня происходит в гло­бальных масштабах, как скрытое следствие индустриализации — и с совершенно иными социальными и политическими последстви­ями. Им затронуты даже и прежде всего богатые лесами страны (Норвегия, Швеция), которые сами почти не обладают промыш­ленностью с ядовитыми отходами, но вынуждены расплачивать­ся умирающими лесами и растениями, вымирающими видами животных за ядовитое производство других индустриально разви­тых стран.

Рассказывают, что матросы, которые в XIX веке падали в Тем­зу, погибали не потому, что тонули, а потому, что задыхались от дурно пахнувших испарений и ядов этой лондонской клоаки. Про­гулка по узким улочкам средневекового города тоже была мучи­тельным испытанием для обоняния. “Экскременты скапливают­ся везде, у основания шлагбаумов, в дрожках... Фасады парижских домов разрушаются от мочи... Организованное обществом засоре­ние грозит увлечь весь Париж в процесс гниения и распада”. И все же бросается в глаза, что тог­дашние опасности, в отличие от сегодняшних, раздражали глаза и нос, т. е. воспринимались органами чувств, тогда как сегодняш­ние риски, как правило, не поддаются восприятию и, скорее, ко­ренятся в химико-физических формулах (например, содержа­ние ядов в пище, радиоактивная опасность). С этим связано еще одно отличие. Тогда их можно было отнести к недостаточной обеспеченности гигиеническими технологиями. Сегодня их при­чина — в избыточности промышленной продукции. Нынешние риски и опасности существенно отличаются от внешне нередко сходных с ними средневековых глобальностью своей угрозы (че­ловеку, растительному и животному миру) и современными причинами своего возникновения. Они в общем и целом продукт передовых промышленных технологий и с их дальнейшим со­вершенствованием будут постоянно усиливаться.

Без сомнения, риски, связанные с развитием промышленнос­ти, так же стары, как и само это развитие. Обнищание значитель­ной части населения — “риск бедности” - держало XIX век в на­пряжении. “Риски квалификации” и “риски здоровья” давно уже являются темой рационализации и связанных с ней социальных конфликтов, гарантий (и исследований). И все же риски, о кото­рых пойдет речь в данной работе и которые вот уже несколько лет волнуют общественность, обладают новым качеством. Создавае­мую ими угрозу уже нельзя отнести только к месту их возникно­вения — предприятию. По своей сути они угрожают жизни на этой планете, причем во всех ее проявлениях. В сравнении с ними про­фессиональные риски первоначальной индустриализации при­надлежат совсем другому веку. Опасности высокоразвитых произ­водительных сил в области химии или атомной энергетики упраздняют основы и категории, в рамках которых мы до сих пор мыслили и действовали, — пространство и время, труд и досуг, предприятие и национальное государство, даже границы между военными блоками и континентами.

В центре нашего исследования — социальная архитектура и политическая динамика подобных цивилизационных угроз соб­ственному существованию. Аргументацию можно заранее сфор­мулировать в пяти тезисах:

(1) Риски, возникающие на самой высокой ступени развития производительных сил, — я имею в виду прежде всего полностью недоступную для непосредственного восприятия органами чувств радиоактивность, но также вредные и ядовитые вещества в возду­хе, воде, продуктах питания и связанные с этим кратковременные и долговременные последствия у растений, животных и челове­ка, — эти риски существенно отличаются от богатств. Они высво­бождают системно обусловленные, часто необратимые разруши­тельные силы, остаются, как правило, невидимыми, основываются на каузальных интерпретациях, т. е. проявляются только в знании (научном или антинаучном) о них, посредством этого знания мо­гут меняться, уменьшаться или увеличиваться, драматизировать­ся или недооцениваться; они, таким образом, в значительной мере открыты для социальных дефиниций. Следовательно, средства ин­формации и понимание степени риска становятся ключевыми об­щественно-политическими позициями.

(2) С распределением и нарастанием рисков возникают соци­ально опасные ситуации. В определенном смысле они являются следствием неравенства классов и социальных слоев, однако за­ставляют считаться с существенно иной логикой распределения:

риски модернизации рано или поздно затрагивают и тех, кто их производит или извлекает из них выгоду. Им присущ эффект бумеранга, взрывающий схему классового построения общества. Богатые и могущественные от них тоже не защищены. Имеются в виду опасности, угрожающие не только здоровью, но и легитимизации состояний и доходов: с социальным признанием модернизационных рисков связано обесценение и отчуждение экологии, систематически вступающее в противоречие с интересами обога­щения и наживы — движущей силой процесса индустриализации. В то же время риски производят неравенство на интернациональ­ном уровне, с одной стороны, между третьим миром и промышленно развитыми странами, с другой стороны - между самими развитыми странами. Они вторгаются в систему компетенции су­веренных государств. Перед лицом глобального, не признающе­го национальных границ перемещения ядовитых веществ жизнь травинки в баварском лесу зависит в конечном счете от заключе­ния и выполнения международных соглашений.

(3) Вместе с тем распространение и умножение рисков ни в коей мере не порывает с логикой развития капитализма, а, скорее, поднимает эту логику на новую ступень. Риски модернизации — это инедустрия, большой бизнес. Они являют собой то, чего ищут экономисты, — запросы, которые невозможно удовлетворить. Удовлетворить можно голод, другие потребности. Цивилизационные риски — это бездонная бочка потребностей, которая постоян­но, без конца самообновляется. С рисками экономика, если упот­ребить выражение Лумана, “ручается сама за себя”, независимо от удовлетворения человеческих потребностей. Но это означает, что индустриальное общество, извлекая благодаря вы­пущенным на свободу рискам экономическую выгоду, одновре­менно создает опасные ситуации и политический потенциал об­щества риска.

(4) Богатствами можно владеть, риски нас настигают; нас на­деляет ими само развитие цивилизации. Говоря упрощенно: в классовых обществах бытие определяет сознание, в то время как в обществе риска сознание определяет бытие. Знание приобретает новое политическое значение. Соответственно политический по­тенциал общества риска должен раскрываться и анализироваться в социологии и теории возникновения и распространения знания орисках.

(5) Социально признанные риски, как это впервые четко про­явилось в полемике об умирании лесов, несут в себе своеобразный политический детонатор: то, что до сих пор считалось аполитич­ным, становится политикой — политикой устранения самих “при­чин” процесса индустриализации. Неожиданно общественность и

политика начинают вторгаться в заповедную сферу производ­ственного менеджмента — в планирование, техническое оснаще­ние производства и т. д. При этом становится абсолютно ясно, о чем идет речь в публичном споре об определении рисков: не толь­ко о побочных последствиях для здоровья природы и человека, но и о социальных, экономических и политических побочных последствиях этих побочных последствий. Это вторжение в рыночную эконо­мику, обесценение капитала, открытие новых рынков, гигантские расходы, судебные преследования, потеря репутации. Благодаря маленьким и большим сбоям (сигнал опасности по причине смога, утечки ядовитых веществ и т. д.) в обществе риска возникает политический потенциал катастроф. Защита от него, овладение им могут привести к реорганизации власти и компетенции. Общество риска есть общество, чреватое катастрофами. Его нормальным состоянием грозит стать чрезвычайное положение.

1. Естественнонаучное распределение вредных веществ и социальные ситуации риска

Дискуссия о содержании вредных и ядовитых веществ в возду­хе. воде и продуктах питания, а также о разрушении природы и окружающей среды в целом все еще ведется исключительно или по преимуществу в естественнонаучных категориях и формулах. При этом остается неизвестным, что естественнонаучные “форму­лы обнищания” имеют социальное, культурное и политическое значение. Соответственно возникает опасность, что ведущаяся в химико-биолого-технических категориях дискуссия об окружаю­щей среде невольно вызывает у людей представление о себе толь­ко как об органическом механизме. Тем самым ей грозит опасность превратить в свою противоположность ту ошибку, в какой она справедливо упрекала долгое время господствовавший оптимизм индустриального прогресса, — выродиться в дискуссию о приро­де без человека, без обсуждения социальной и культурной сторо­ны дела. Дискуссии последних десятилетий, в которых снова и снова разворачивался весь арсенал критических аргументов по адресу техники и промышленности, оставались по своей сути тех­нократическими и натуралистическими. Они с таким рвением и жаром ссылались на содержание вредных веществ в воздухе, воде и продуктах питания, на сравнительные величины роста населе­ния, потребления энергии, потребности в продуктах питания, де­фицит сырья и т. д., будто никогда и не было человека (например, Макса Вебера), который потратил немало времени, чтобы доказать: без учета социальных структур власти и распределения, роли бюрократии, господствующих норм и рациональных подходов это или бесполезно, или бессмысленно, или то и другое вместе. Не­заметно сложилось такое представление, при котором взаимоот­ношения между техникой и природой сводились к формуле “пре­ступник — жертва”. С самого начала при таком подходе (и от политического движения в защиту окружающей среды) оставались скрыты социальные, политические и культурные реалии и послед­ствия модернизационных рисков.

Проиллюстрируем это на примере. Совет экспертов по пробле­мам окружающей среды констатирует в своем заключении, что “в материнском молоке нередко находят в опасных концентрациях бета-гексахлорциклогексан, гексахлорбензолин ДДТ” (1985, 8. 33). Эти ядовитые вещества содержатся в средствах защиты растений, которые уже изъяты из обращения. Их происхождение не выясне­но (там же). В другом месте говорится: “Воздействие свинца на население в среднем незначительно” (8.35). Что за этим кроется? Быть может, нечто аналогичное такому распределению: у двух человек есть два яблока. Один из них съел оба. Следовательно, в среднем каждый съел по одному. Применительно к распределению продуктов питания в мировом масштабе это высказывание звуча­ло бы так: “в среднем” все люди на Земле сыты. Цинизм такого утверждения очевиден. В одной части света люди умирают от го­лода, в другой первостепенным фактором издержек стали пробле­мы переедания. Вполне возможно, что применительно к вредным и ядовитым веществам это высказывание не цинично, что воздей­ствие в среднем является действительным воздействием на все груп­пы населения. Но знаем ли мы это? Разве для оправдания такого заявления не обязательно знать, какие еще яды вынуждены люди вдыхать и глотать? Поразительно, что о “средних” показателях спрашивают как о чем-то само собой разумеющемся. Кто спраши­вает о показателях “на душу населения”, тот закрывает глаза на неодинаковые уровни опасности для разных слоев населения. Но именно их-то и невозможно определить. Может быть, существу­ют группы и условия жизни, для которых “в среднем незначитель­ное” содержание свинца опасно для жизни.

Следующая фраза экспертного заключения звучит так: “Лишь вблизи вредных производств у детей обнаруживают иногда опас­ные концентрации свинца”. Показательно в этих и им подобных анализах состояния окружающей среды не только полное отсут­ствие какой бы то ни было социальной дифференциации. Пока­зательно и то, какая дифференциация проводится: по региональ­ному и возрастному принципу, т. е. по критериям, свойственным биологическому (или — шире — естественнонаучному) мышле­нию. Подобный подход нельзя ставить в вину экспертным ко­миссиям. Он лишь наглядно отражает общепринятую научную и общественную позицию по проблемам окружающей среды. Эти проблемы рассматриваются главным образом в плане природы и техники, экономики и медицины. Поразительно при этом, что разрушительная индустриальная нагрузка на окружающую сре­ду и ее многообразные воздействия на здоровье и жизнь людей в высокоразвитых обществах сопровождаются исчезновением обще­ственной мысли. К этому добавляется еще одно гротескное обстоя­тельство: исчезновения никто не замечает, даже сами социологи.

Исследуется распределение вредных веществ, ядов и рисков в воде, воздухе, почве, продуктах питания и т. д. Дифференцирован­ные результаты исследований предоставляются испуганной обще­ственности в многоцветных “картах состояния окружающей сре­ды”. Ясно, что подобные способы рассмотрения и изображения уместны в той мере, в какой они дают представление об окружа­ющей среде. Но как только из них делаются выводы, касающиеся жизни людей, лежащий в их основе способ мышления оказывает­ся несостоятельным. В этом случае или допускается в общем и целом, что все люди, независимо от дохода, образования, профес­сии и связанных с этим возможностей и привычек питания, про­живания, использования свободного времени, в исследуемых ре­гионах одинаково подвержены воздействию вредных веществ (что еще требуется доказать), или же люди и масштаб нависшей над ними угрозы вообще выносятся за скобки, и разговор идет только о вредных веществах, их распределении и воздействии на регион.

Ведущаяся в естественнонаучных категориях дискуссия о вред­ных воздействиях, таким образом, исходит из ошибочного умо­заключения, что биологические факторы не связаны с социальны­ми, или из такого рассмотрения природы и окружающей среды, которое исключает из крута своих интересов избирательную угро­зу людям и связанные с ней социальные и культурные смыслы. Од­новременно вне поля зрения оказывается то, что одни и те же вредные вещества для разных людей — в зависимости от возраста, пола, привычек питания, характера работы, информированности, образования и т. д. — могут иметь совершенно разное значение.

Особая трудность заключается в том, что исследования отдель­ных вредных веществ не в состоянии выяснить их концентрации в человеке. То, что может показаться “безопасным” применитель­но к одному какому-либо продукту, будет крайне опасным в “ко нечном накопителе”, каким стал человек на высокой стадии раз­вития рыночного хозяйства. Здесь налицо категориальная ошиб­ка: ориентированный на природу или продукт производства ана­лиз не в состоянии ответить на вопрос о безопасности, по крайней мере до тех пор, пока “опасность” или “безопасность” имеют дело с людьми, которые все это глотают или вдыхают (подробнее об этом см. с. 78 слл. наст. изд.). Известно, что вдыхание многих ле­карств может устранить или усилить воздействие каждого из них. Но человек, как известно, не живет (пока еще) одними только ле­карствами. Он вдыхает вредные вещества вместе с воздухом, пьет их с водой, съедает вместе с овощами и т. д. Другими словами: бе­зопасные величины имеют нехорошее свойство накапливаться. Становятся ли они от этого — как обычно бывает при сложении по правилам математики — все безопаснее?