Конец традиционного общества больших социальных групп?

В понятии классов и социальных слоев странным образом пе­реплетаются описание и прогноз, теория и политика. Это при­дает выбору понятий скрытый драматизм, который трудно дер­жать под контролем с помощью эмпирических и теоретических ссылок. Если мы ставим под сомнение реальное социальное со­держание парадигмы деления на классы и слои, то в основе это­го лежит определенное понимание ситуации. О “классах” мы говорим применительно к XIX и началу XX века, т. е. примени­тельно к историческому опыту, которому это понятие обязано своим социальным и политическим содержанием.

В центре наших рассуждений — сословная структура и социаль­ное (само)восприятие классов в смысле проявления в их жизни и действиях взаимосвязанности больших социальных групп, кото­рые, образуя круг контактов, взаимной помощи и брачных отно­шений, защищают себя от воздействия извне и в процессе взаим­ной идентификации с другими крупными группами постоянно ищут и определяют свою осознанную, жизненно важную специ­фику. Таким образом, имеется в виду классовое понятие, цент­ральный признак которого состоит в том, что в принципе им нельзя пользоваться только как научным понятием, направлен­ным против самоопределения общества. Напротив, подразумева­ется такое состояние, в котором о классах можно говорить только в плане научного и социального удвоения. Общество самоопреде­ляется и делит себя на классы, социологическое понятие прини­мает это деление к сведению, отражает его в себе, критикует со­держащиеся в нем предположения. Это ни в коем случае не может и не должно быть конгруэнтным. Там же, где понятие класса само утрачивает свою социальную идентичность, оно оказывается в полном одиночестве. Ему приходится нести бремя имплицитно приписываемого содержания в одиночку, даже вопреки той реаль­ности, к которой оно имеет отношение. Более того, посредством перевыполнения теоретического задания на абстрактном уровне оно к тому же должно регулярно воспроизводить свое собствен­ное содержание. Чрезвычайно трудная для понятия задача - при­зывать ускользнувшую от него действительность вернуться назад. Это означает, что общество, которое больше не функционирует в социально различимых классовых категориях, находится в поис­ке иной социальной структуры и не может безнаказанно, ценой опасной утраты действительности и релевантности, снова и сно­ва насильно отбрасываться в категорию класса.

Понятие расслоения в этом смысле есть либерализированное классовое понятие в час расставания, есть переходное понятие, у которого классовая социальная реальность ускользает из рук, но которое пока не осмеливается признаться в собственной беспо­мощности и позволяет делать с собой то, что очень любят делать ученые, когда становятся беспомощными, - чистить свои инстру­менты. Ну разве не смешно! Действительность Должна приспосаб­ливаться к понятию! Понятия делают округлее, мягче, открытое для всего того, чего они больше не в состоянии охватить, но что, без сомнения, имеет к ним отношение. Аморфная масса с перво­классной операционной оснащенностью - это и есть “современ­ное” понятие расслоения. В нем видно огромное количество дан­ных, которые оно так или иначе — как “верхний слой нижней прослойки” или как “нижний слой средней прослойки” - долж­но переработать и вместить в себя при постоянном расширении связей с реальностью. Такое не может не впечатлять! Тут уж оста­ется только одно: отделить данные от реальной действительнос­ти. Как-нибудь их рассортировать. И назвать новыми “слоями”. Охранную грамоту на это дает официальная наука, которая во все времена умела подолгу обсасывать свои проблемы. Здесь в роли такой грамоты выступает классификация. Последний шаг из клас­са через слои в действительную ирреальность “чистой” классифи­кации, которая еще содержит в себе понятие “класса”, но которая позволяет науке распоряжаться ею по собственному усмотрению. Классификации по приговору суда научной теории не могут быть в собственном деле ни истинными, ни ложными.

“Слои”,-следовательно, суть не определившаяся переходная стадия между классом и классификацией. Это в конечном счете всего лишь классификации, с еще не вытравленной претензией на охват действительности извне, но уже сами отказавшиеся понять ее изнутри. Действительность, которую потеряли лежащие в ос­нове классификации категории, необходимо снова обрести с по­мощью огромной массы данных. Масса создает действительность (масса в массовом обществе имеет вес). Второй сетью перехвата служат оперативные анализы. Совершенствуя их, пытаются, так сказать, “вторично залатать” ирреальность категорий расслое­ния...

На это всегда можно возразить, что фундамент мышления в категориях классов и слоев в результате развития ФРГ не был раз­рушен. Разница между большими группами населения в своих су­щественных измерениях сохранилась; остается в силе и происхож­дение как важный фактор при распределении социальных шансов. Для публичной и научной дискуссии о социально-структурном развитии ФРГ характерно это колебание между постоянством от­ношений социального неравенства и сдвигами в его уровне. Уже в 60-е годы это привело к контроверзам относительно “обуржуазивания рабочего класса” или к полемике по поводу “уравнивания среднего сословия”, образование которого Гельмут Шельски обнаружил в ФРГ. Для размежевания с этими концепциями и контроверзами можно еще точнее изложить тезис об индивидуализации социального неравенства.

Мышление в категориях больших социальных групп — клас­сов или слоев — сталкивается с особыми трудностями при осмыс­лении “эффекта лифта” в развитии ФРГ. С одной стороны, не­обходимо принимать во внимание общие изменения в уровне жизни целой эпохи. С другой стороны, в рамках указанного мышления это удается лишь тогда, когда изменения соотносятся с моделью жизни большой социальной группы и затем интерпре­тируются как тенденция к выравниванию условий жизни одного класса с другим. Однако это противоречит постоянству отноше­ний. Как может рабочий класс приблизиться к уровню жизни буржуазии, если статистика утверждает прямо противоположное: различия между рабочими и буржуазией остались прежними, а в некоторых отношениях даже возросли. Исторический перелом, правда, определенным образом изменил положение народа, но явно не применительно к “классам” или слоям: старые различия снова восстанавливаются на новом уровне.

Мышление в категориях классов и слоев стягивает воедино то, что тезис об индивидуализации социального неравенства разъе­диняет: вопрос о различиях между соподчиненными большими группами как аспект отношения социального неравенства, с од­ной стороны, и вопрос о классовом характере социальной струк­туры, с другой. В соответствии с этим легко сделать ложный шаг и в неизменности соотношения увидеть неизменность соци­альных классов и слоев (или наоборот: интерпретировать повы­шение уровня жизни как сближение между классами). В проти­воположность этому мы полагаем, что соотношение социального неравенства и его социальный классовый характер могут изме­няться независимо друг от друга: при неизменных различиях в доходах и т. д. в ходе процессов индивидуализации социальные классы оказываются вырванными из традиции или аннулирован­ными. И наоборот: ликвидация социальных классов (слоев) мо­жет в иных условиях (например, при массовой безработице) вы­звать обострение социального неравенства. Этот “эффект лифта”,

идущего вниз, начиная с 80-х годов приобретает все большее зна­чение.

4. Индивидуализация, массовая безработица и новая бедность

Разве “конец общества больших групп” еще вчера ничего не значил и ничего не значит сегодня? Разве с распространением массовой безработицы и новой бедности мы не переживаем на собственном опыте будущее классового общества, после того как был провозглашен его конец?

В самом деле, массовая безработица снова нарастает в пугаю­щих масштабах. Цифры Федерального статистического управле­ния показывают, что уже с 1975 года, а еще яснее в 80-е годы до­ходы мелких предпринимателей и предприятий (особенно в электронной промышленности будущего) резко пошли вверх. Доходы чиновников, служащих, рабочих и пенсионеров, сохраняя между собой определенные различия, движутся параллельно со средними показателями. Снижаются доходы тех, кто получает пособие по безработице или единовременную социальную по­мощь. При всем многообразии вариантов подсчета различаются два направления в получении доходов: общее расхождение меж­ду мелкими и крупными предпринимателями, с одной стороны, и наемными работниками всех категорий, с другой. Это происхо­дит с одновременной защитой части населения, которое прочно интегрировано в сокращающийся в целом рынок труда, и расту­щего уже больше не меньшинства, которое обретается в опасной зоне неполной занятости, занятости на короткое время и продол­жительной безработицы и существует за счет час от часу скудею­щих общественных средств или перебивается “неформальной” работой (надомным трудом, работой “по-черному”). Данные по этой последней группе, живущей социальной помощью и на гра­ни нищеты, сильно расходятся (иначе и быть не может по причи­не условий обеспечения). Они колеблются от двух до более чем пяти миллионов человек. К тому же эта группа постоянно растет, как показывает подскочившее на треть число безработных (2,2 миллиона осенью 1985 года),которые вообще не получают пособия по безработице. Значение “альтернативных” трудовых вза­имосвязей, вопреки громкому публицистическому резонансу, дает в плане занятости не очень высокий количественный показатель. При подсчетах исходят из того, что в ФРГ имеется в общей слож­ности около 30 000 активных групп, в которых занято от 300 до 600 тысяч человек (преимущественно молодых людей). Индивидуализация не противоречит своеобычности этой “но­вой бедности”, а объясняет ее. Массовая безработица в условиях индивидуализации обрушивается на человека как личная судьба. Она поражает людей не в социально видимой форме, как членов коллектива, а в специфические периоды их жизни. Жертвы без­работицы должны в одиночку выносить то, для чего в привычных к бедности, сложившихся на классовой основе условиях жизни существуют и передаются по наследству компенсационные про­тиводействия, формы защиты и поддержки. Коллективная судь­ба свободных от классовой принадлежности, индивидуализиро­ванных жизненных ситуаций стала личной судьбой, судьбой отдельного человека со статистически фиксируемым, но не вос­принимаемым в жизни социальным измерением, и только потом, после дробления на личные уделы, должна сложиться в новую кол­лективную судьбу. Пораженная безработицей и нищетой обще­ственная единица уже не группа, не класс и не слой, а порожден­ный рынком и существующий в специфических условиях индивид. Полным ходом идет деление нашего общества на убывающее боль­шинство обладателей рабочих мест и растущее меньшинство без­работных, преждевременно вышедших на пенсию, перебиваю­щихся случайными заработками и тех, кому уже вообще вряд ли удастся найти доступ к рынку труда. Это хорошо видно на приме­ре структуризации безработицы и растущих опасных зон между зарегистрированной и незарегистрированной безработицей Доля тех, кто продолжительное время остается без работы, по­стоянно растет. В 1983 году был 21%, а в 1984-м даже 28% безра­ботных, больше года не имевших работы, и ровно 10% тех, кто ос­тавался без работы более двух лет. Это проявляется также и в резком перераспределении между теми, кто получает пособие по безработицей единовременную социальную помощь. Еще десять лет назад из 76% безработных, получавших выплаты от государ­ства, 61% составляли получатели пособий и 15% получатели соци­альной помощи. В 1985 году это соотношение драматически ухуд­шилось. Только 65% зарегистрированных безработных получают поддержку от государства, из них только 3 8 % получают пособие и теперь уже только 27% — страховку по безработице.

Несмотря на широкий разброс, безработица концентрируется в группах населения, и без того находящихся в невыгодных условиях. Риск остаться без работы повышается для людей с низкой квали­фикацией или вообще не имеющих профессионального образова­ния, для женщин, пожилых иностранных рабочих, а также для лиц, страдающих разного рода заболеваниями, и для молодежи. Ключевую роль при этом играет продолжительность занятости на предприятии. Этим объясняется высокий уровень безработицы среди молодежи. Еще сильнее, чем продолжительность рабочего дня, риск снова остаться без работы повышают частая смена мес­та работы и особенно предшествующая безработица. И наоборот, в сложившихся условиях на рынке труда высокие шансы снова получить работу имеют “молодые квалифицированные рабочие, уволенные по личным, а не по производственным мотивам”.

Одновременно растут серые зоны незарегистрированной безра­ботицы. Это видно на примере скачкообразно растущего числа лиц, которые после потери рабочего места а) вытесняются в “ти­хий резерв” (1971 - 31 000,1982 - 322 000); б) временно становятся участниками мероприятий по дальнейшему обучению, переучи­ванию и подготовке кадров (1970 - 8 000, 1982 - 130 000); в) ухо­дят в “другие сф еры деятельности, не приносящие дохода”, боль­шей частью в работу (женскую) по домашнему хозяйству (1970 — 6 000, 1982 — 121 000); г) “экспортируются” за границу (1970 — 6000, 1982-171000).

Эта четкая и постоянно ужесточающаяся социальная структу­ризация безработицы сопровождается ее широким разбросом, кото­рый давно уже объективно снял с нее печать “классового опыта” и превратил в “норму”.

Постоянному числу безработных (их число превышает два мил­лиона) противостоит значительно большее число затронутых без­работицей. Так, с 1974 по 1983 год ровно 12,5 миллионов человек один или несколько раз лишались работы. Иными словами, каж­дый третий трудоспособный по меньшей мере один раз за это вре­мя испытал на себе, что значит быть безработным.

Ни одна квалификационная или профессиональная группа не дает гарантий от безработицы. Призрак безработицы угнездился даже там, где его трудно было бы представить. По данным Феде­рального ведомства занятости, безработица среди квалифициро­ванных рабочих тоже возросла (1970 - 108 000,1985 - 386 000),так же как среди инженеров (машиностроение, автомобилестроение, электропромышленность и т. д.: 1980 — 7 600, 1985 - 20 900) или врачей (1980 - 1 434, 1985 -4 119).

Однако это не следует понимать так, будто все затронуты без­работицей в одинаковой мере. Несмотря на специфическое распре­деление по группам в тот же период времени две трети трудоспо­собных ни разу не лишались работы. Из 33 миллионов работающих теряли работу “только” 12,5 миллионов человек — а это значит, что каждый пострадавший был безработным в среднем 1,6 раза.

Особая примета массовой безработицы - ее двусмысленность: с одной стороны, риск остаться без работы грозит и без того ущем­ленным группам населения (трудоспособные женщины, матери, лица без профессии, молодые рабочие низкой квалификации). Их растущее число статистикой не регистрируется. Этим факторам риска — как бы настойчиво ни выражался в них признак социаль­ного происхождения — все же не соответствуют никакие соци­альные обстоятельства жизни, часто не соответствует и “культура бедности”. Безработица здесь (и следующая за ней бедность) все больше и больше совпадает с лишенной классовых примет инди­видуализацией. С другой стороны, неменяющееся количество без­работных, которое вот уже много лет значительно превышает два миллиона и имеет стабильную перспективу вплоть до 90-х годов, создает обманчивое впечатление, что безработица не роковая не­избежность. Она входит в жизнь незаметно и на время, приходит и снова уходит, чтобы когда-нибудь прийти и осесть, угнездиться в душе человека тяжестью неодолимого разочарования.

Эту ситуацию образно описал Шумпетер: автобус массовой безработицы заняла группа постоянных безработных, они окку­пировали сидячие места. Другие пассажиры все время входят и выходят. Одни входят, другие выходят. В этом движении при на­блюдении извне, например с высоты птичьего полета, из сопровож­дающего автобус вертолета, можно выделить некоторые особенно­сти и соответствующие группы. Непосредственные участники видят собравшуюся на некоторое время вместе толпу одиночек, ждущих, когда им выходить. Это как в метро. Проезжаешь не­сколько остановок и снова выходишь на поверхность. Садясь в вагон, уже думаешь, где будешь выходить. Люди ведут себя ско­ванно. Желание выйти, которое каждый несет в себе, и история о том, как он сюда попал, не располагают к общению. И только ночью, когда поезд стоит, те, что в толчее не сумели пробраться к автоматически закрывающимся дверям и выйти (это те самые, что, как неутешительным тоном сообщает наблюдатель, просто “статистически” не могут этого сделать по причине своей высо­кой численности), начинают с осторожно протянутыми сквозь решетки самообвинений руками сближаться друг с другом и раз­говаривать.

Подавляющее большинство безработных пока еще в собствен­ных глазах и в глазах окружения остается в серой зоне потери рабо­чего места и его нового обретения. Классовая судьба расщепилась

на свои самые малые составляющие — на “преходящие периоды жизни”. Она дырявит, разрывает на фрагменты биографии, возни­кает то тут, то там, нарушает границы, которые прежде были для нее священными, снова уходит и приходит, остается на продол­жительное время, ожесточается, но в этом дроблении на “фазы жизни” становится почти нормальным промежуточным состояни­ем стандартной профессиональной биографии целого поколения, Массовая безработица в условиях индивидуализации ведет в со­ответствии с фазами жизни кочевое существование (с ощутимой тенденцией к обретению оседлости), при этом индивидуализация допускает возможность сосуществования противоречий: массово­сти и обособленности “судьбы”, чисел головокружительной высо­ты и постоянства, которые тем не менее каким-то образом искрив­ляются, измельчаются, в своей жестокой неотвратимости судьба как бы поворачивается внутрь себя, утаивает от одиночки, что она настигает многие миллионы, и заставляет его страдать от чувства собственной неполноценности.

Применительно к статистике безработицы это значит, что за­регистрированные на бирже труда случаи безработицы не позво­ляют судить об отдельных лицах. С одной стороны, временной без­работицей может быть затронуто значительно большее количество людей, чем отражено в постоянстве чисел. С другой — одни и те же лица могут через некоторое время многократно заявлять о по­тере рабочего места. Возвращаясь к примеру с метро, можно ска­зать, что количество сидячих и стоячих мест не совпадает с коли­чеством входящих и выходящих пассажиров. Однако при входе и выходе нередко выстраиваются одни и те же давно знакомые лица, так что подсчет потоков еще ничего не говорит о количестве по­страдавших от безработицы: случаи регулярной и случайной потери рабочего места при распределении в соответствии со специфически­ми фазами жизни не совпадают. Соответственно высок и эффект массового распространения. Безработица, распределенная по от­дельным судьбам, уже не является судьбой классов или маргиналь­ных групп, это обобщенная судьба, ставшая нормой жизни.

Специфическое распределение по фазам жизни характерно и для новой бедности. Становится понятной двусмысленность, с ко­торой бедность распространяется, усугубляется, но применитель­но к частной жизни каждого остается скрытой. При этом времен­ное лишение работы оказывается отнюдь не временным, для все большего числа людей оно становится постоянным, но вначале воспринимается как временное явление. Особенно сильно бед­ность угрожает женщинам. Причем не по недостатку образования или особенностям происхождения. Решающим фактором, скорее, выступает развод, который отбрасывает их — особенно женщин с детьми - за черту прожиточного минимума. Но и в этом случае многие живут не так, как диктуют стереотипы жизни низших слоев населения. Бедность они нередко воспринимают как временное явление. Им кажется (нередко так оно и бывает), что стоит толь­ко выйти замуж — и с бедностью будет покончено. Но если это не удается, тем беспощаднее к ним бедность, так как им неведомы воз­можности культуры, позволяющей жить в нищете и скрывать ее.

Быть бедным в ФРГ — просто скандал, поэтому нищету стара­тельно скрывают. Неизвестно, что хуже — признаться в бедности или скрыть ее, получать помощь от государства или продолжать терпеть лишения. Цифры — вот они, перед нами. Но неизвестно, где скрывающиеся за ними люди. Остаются следы. Отключенный телефон. Неожиданный выход из клуба. Но все это говорит о чем-то на первый взгляд временном; новая бедность хочет казаться временной даже там, где она обосновалась окончательно.

Это развитие настолько обоюдоострое, что о нем можно гово­рить только в двояком смысле, каждый раз добавляя к сказанно­му нечто противоположное. Скандальная ситуация с постоянной массовой безработицей, поразившей на длительное время более двух миллионов человек, таким образом теряет свою остроту. Массовая безработица, разложенная на (вроде бы) преходящие фазы жизни, загоняется в рамки нормы. Безработица большой группы населения распыляется по индивидуальным “случаям” и не вызывает политических протестов. Она напоминает “выдох­шийся порох”, взрывная сила которого тем не менее сохранилась и может неожиданно вырваться наружу.

В условиях скандальной массовой безработицы такая форма распределения имеет и свои смягчающие моменты. Там, где без­работица и впрямь остается временным явлением, она, будучи распределенной среди множества лиц, не обрушивается со всей жестокостью на один класс, а определенным образом демократи­зируется. Даже “те наверху” от нее теперь не застрахованы. Необ­ходимо еще раз подчеркнуть, что в этом кроется опасность, свя­зывающая и парализующая политические силы. Иначе говоря, в этой частичной демократизации массовой безработицы кроется и частичное перераспределение бедности, выравнивание шансов сверху вниз.

Этому соответствует определенный биографический образчик распределения. То, что раньше было групповой судьбой, сего­дня — с многими оговорками — распределяется, так сказать, по

биографическому принципу. Говоря упрощенно, противоречия социального неравенства всплывают как противоречия между раз­ными этапами одной биографии. Утрируя наблюдаемую тенденцию, можно утверждать, что индивидуализация делает биографии людей разностороннее, антагонистичнее, уязвимее, неопределеннее, беззащитнее перед лицом катастроф, но и ярче, многообразнее, противоречивее — вплоть до факта, что все большее количество населения, по крайней мере “временно”, бывает подвержено без­работице (и нищете).

Обратная сторона временного проявления безработицы — пре­вращение внешних причин во внутреннюю вину, в системную проблему личной несостоятельности. Преходящая безработица, которая после многих попыток ее преодоления превращается в долговременную и непреходящую, — это крестный путь самопознания. В постоянном исключении возможного безработица как нечто внешнее шаг за шагом внедряется в человека, становится свойством его характера. Новая бедность — это прежде всего материальная проблема, но не только. Она в то же время и безропотно принимаемое саморазру­шение личности, которое протекает в тщетных ритуальных попыт­ках уклониться от неизбежного; если присмотреться, массовая судь­ба полнится такими саморазрушениями.

Данная взаимосвязь, вероятно, смягчается знанием причин и статистических данных о массовом характере безработицы, но на деле не вскрывается. Ссылка на “общественную обусловленность” остается ссылкой, не находящей соответствия в обстоятельствах жизни. Цифры и жизнь дрейфуют в разные стороны. Случаи — это еще не люди. Цифры говорят о жизни, которую они уже не могут интерпретировать применительно к определенному месту. Циф­ры указывают на потерянную уверенность в завтрашнем дне, на распространение нищеты, но не сводят факты воедино, не выво­дят их из изоляции. Они напоминают фиксацию следов, оставлен­ных коллективом одиночек. Тем самым они превращаются в аб­страктный знаменатель, благодаря которому одиночки узнают о своем коллективе, точнее, могут услышать о нем. Цифры подме­няют социальную действительность, которая не в состоянии по­знать самое себя. Они — остаточная “оболочка классов”, которые сохраняются благодаря абстрактной статистике. То, что кроется за цифрами, в процессе индивидуализации исчезает за оградой от­дельного случая, и выманить это оттуда становится все труднее.

В конце концов попытки вырваться из клишеобразного деле­ния ролей на “женские” и “мужские” и придать собственной жиз­ни немного самоопределения даже создают фон, на котором опасность безработицы может превратиться в шанс. То, что в XIX веке называлось “пролетаризацией”, обретает блеск социального продви­жения в “другое общество. Возникающее новое социальное нера­венство частично преломляется в ином социально-культурном горизонте ожидания, который уже не верит несокрушимо в само­очевидность ориентированной на жизненный статус и доход идеи подъема по социальной лестнице, лежащей в основе социально­го неравенства. Здесь конкурируют содержательные притязания на “смысл работы”, на социальную пользу, на то, что называют “полнотой жизни”, с ценностями экономической безопасности и представлениями о статусе. В крайнем случае в борьбе с “бездухов­ностью”, ориентированной на доход и успех работы в промышлен­ности или чиновничьем аппарате, можно даже использовать час­тицу осмысленного, одухотворенного труда, отвоеванного у превосходящих сил обстоятельств. Как результат в социокультур-ном сдвиге стилей и форм жизни и связанной с этим текучести масштабов неравенство несколько снижается. В конечном счете неясно, где больше отчуждения — в экономически и социально обеспеченном существовании или в ненадежной с экономической точки зрения борьбе за новые формы жизни. Именно этот куль­турный сдвиг и расплывчатость масштабов распределения, служив­шие в прошедшие столетия оружием критики социального нера­венства, стали теперь той завесой, за которой теряет четкие очертания даже обостряющееся неравенство и которая, поглощая сопротивление, в свою очередь способствует обострению этого неравенства.

5. Сценарии будущего развития

Что же, собственно, произойдет, если в ходе исторического развития жизненная идентичность социальных классов исчезнет и одновременно обострятся социальные противоречия? Вот вопрос, который становится главным. Если связанные с наемным трудом риски будут распространяться не по моделям больших групп “про­летаризации”, а делиться на маленькие, временные, а потоми отнюдь не временные периоды безработицы, неполной занятости, бедности? Станет ли это концом классов или началом новой, нетра­диционной модели образования классов? Позволит ли состояние неравенства социальных структур в процессе индивидуализации вообще осмыслять себя в иерархической модели социального не­равенства? Способствует ли индивидуализация (например, через посредство СМИ) образованию новых групп, живущих в совер­шенно ином ритме, но имеющих и другой радиус действия? В ка­ком направлении будут идти вызванные индивидуализацией по­иски новой социальной идентичности, новых форм жизни и по­литической активности, в какие конфликты и противоречия они будут вовлечены?

Сопоставим три ни в коей мере не исключающих друг друга варианта:

1. Конец традиционного классового общества станет началом освобождения классов от региональных и партикулярных ограни­чений. Откроется новая глава в истории классов, которую еще нужно будет написать и осмыслить. Разрыв классов с традиция­ми в ориентированном на достижения всеобщего благоденствия капиталистическом обществе мог бы соответствовать модерниза­ции образования классов, которая будет опираться на уже достиг­нутый уровень индивидуализации, переосмыслять его социальное и политическое значение.

2. В ходе намеченного развития предприятия и рабочие места утратят свое значение узла, где возникают конфликты и склады­вается идентичность, и появится новый узел складывания соци­альных взаимосвязей и конфликтов — там, где оформляются частные, социальные отношения, формы жизни и труда; соответ­ственно с этим сложатся новые социальные структуры, идентич­ности и движения.

3. Будет происходить все более заметное отделение системы полной занятости от системы гибкой, множественной, индивиду­ализированной неполной занятости. Обостряющееся неравенство будет задерживаться в серой зоне. Центр тяжести жизни перемес­тится с рабочего места и предприятия в сторону образования и испытания новых форм и стилей жизни. На передний план вы­двинутся противоречия между мужчинами и женщинами, возни­кающие в ходе ломки семейных отношений.

Возникновение внесословной классовой солидарности

Новая бедность затаивается в молчании и растет в нем. Это столь же скандальное, сколь и затруднительное состояние, кото­рое срочно нуждается в организационной и политической защи­те. В противном случае сам факт так и останется без самоосмыс­ления и выявления. Однако бедность, которая образуется в социально-структурных резервуарах классов и их политических организаций, скрывается и обостряется в индивидуализации, от этого отнюдь не исчезает. Напротив, она становится выражением массовой лабилизации условий жизни при современном капи­тализме, действенная политическая сила которой столь же нова, сколь непредсказуема и глобальна. На чем основывается впечат­ление “безобидности” такого развития? Оно подвешено на двух шелковых нитях: на приходе и уходе массовой безработицы для миллионов людей и на совпадении безработицы с исторически заданной социокультурной фазой испытания, в которой жизнен­ные судьбы становятся уязвимыми и должны заново “пережи­ваться” (в активном значении этого слова). Но и то и другое мо­жет обернуться своей противоположностью: по меньшей мере одной трети активно трудоспособного населения безработица не только угрожает; эта треть хотя бы раз в жизни на собственной шкуре узнает, что это такое. Цифры зарегистрированной продол­жительной безработицы демонстрируют внушительную тенден­цию к росту. К глубокой неуверенности в основополагающих аспектах жизни (отношения между полами, брак, семья, цивилизационные угрозы) добавляется глобальная материальная не­уверенность в образе жизни; зарегистрированная безработица двух с половиной миллионов человек - лишь верхушка айсбер­га. Тревожит не только снижение материального уровня жизни, выражающееся в росте числа получателей социальной помощи и праздношатающихся. Сюда следует добавить и глобальный шок, вызванный нестабильностью материального положения среди тех, кто за благополучным фасадом ведет нормальную жизнь — вплоть до наилучшим образом интегрированных в сис­тему, хорошо зарабатывающих квалифицированных рабочих и семей высокопоставленных чиновников. Этот эффект расшире­ния и отзвука массовой безработицы четко проявляется в резком несоответствии между зарегистрированными “случаями” (более двух с половиной миллионов) и фактически затронутыми этой бедой (значительно больше четырнадцати миллионов человек). Обратная сторона массовой безработицы — это ее экспорт в не­когда абсолютно благополучные сферы занятости. Исчезает на­дежда, что “уж меня-то” безработица обойдет стороной. Ее при­зрак бродит (почти) везде и уже начинает творить свое черное дело в благополучных кварталах и летних особняках. И наоборот:

страх нельзя прогнать, успокаивая себя мыслью, что будешь по­лучать социальную помощь, о которой среднестатистический индус может только мечтать. Страх гнездится и в попавшем в аварию “мерседесе”, и в стареньком “фольксвагене”. Буравящий мозг страх, а не утешение, что люди третьего мира могут толь­ко мечтать о подобной помощи, - вот политический фактор,

определяющий будущее в (бывшей) стране экономического чуда Федеративной Республике Германии.

На этом фоне дискуссии в традиционных классовых категори­ях не становятся содержательнее. Спор о рабочем классе и рабо­чем движении во второй половине XX века отмечен печатью лож­ной альтернативы. С одной стороны, приводятся все новые и новые многочисленные аргументы, указывающие на то, что поло­жение рабочего класса при капитализме значительно улучшилось (материальное благосостояние, открывающиеся возможности получить образование, профсоюзная и политическая организо­ванность и завоеванные права на социальные гарантии). С другой стороны, утверждается, что, несмотря на все улучшения, классо­вая ситуация, т. е. отношение к наемному труду и связанные с этим зависимость, отчуждение и риски остаются неизменными, более того, они даже получили широкое распространение и обострились (массовая безработица, потеря квалификации и т. п.). Цель аргу­ментации в первом случае — доказать, что рабочий класс распада­ется, во втором — что он продолжает существовать; соответствен­но этим явлениям даются разные политические оценки.

В том и другом случае не осознается главное направление раз­вития, а именно: исторический симбиоз сословия и класса разлагает­ся, причем таким образом, что, с одной стороны, сословные субкуль­туры исчезают, а с другой — генерализируются основополагающие признаки классового характера. Вследствие разрыва социальных классов с унаследованным опытом становится все труднее соот­носить возникновение солидарности между группами и рабочими коллективами с историческим прообразом “пролетария-произ­водственника”. Разговор о “рабочем классе”, “классе служащих” и т. д. теряет конкретность, в результате чего отпадает основание и предмет бесконечного обмена аргументами на тему, “обуржуа­зивается” ли пролетариат или “опролетариваются” служащие. В то же время динамика рынка труда охватывает все более широкие круги населения; группа тех, кто не зависит от заработной платы, становится все меньше, а группа тех, кто стремится выйти на ры­нок труда (женщины!), все больше. При всех различиях растут так­же и общности, особенно общность риска, стирается разница в доходах, в уровне образования.

В результате, с одной стороны, значительно расширяется потенциальная и реальная клиентура профсоюзов, но с другой стороны -она же подвергается и новым опасностям: в образе пролетаризации уже содержится мысль об объединении пострадавших перед лицом очевидного материального обнищания и переживаемого отчуждения. Напротив, риски, связанные с наемным трудом, сами по себе не создают общностей. Для их преодоления требуются социально-политические и правовые мероприятия, которые в свою очередь влияют на индивидуализацию социальных претензий; трудовые риски вообще могут осознаваться только в их коллективности — в противовес индивидуально-терапевтическим формам обращения с ними. Таким образом, профсоюзные и политические формы воз­действия вступают в конкуренцию с индивидуализирующими пра­вовыми, медицинскими и психотерапевтическими формами обслу­живания и компенсации, которые в зависимости от обстоятельств бывают много конкретнее и лучше помогают пострадавшим справ­ляться с возникающими невзгодами и тяготами.

От приватизма семейного к приватизму политическому

Многие социальные исследования в 50-е и 60-е годы показали, что в западных индустриальных странах отношение людей к ра­боте можно понять только исходя из сочетания семейной жизни и трудового процесса. Становится очевидным, что для индустри­альных рабочих главное в жизни семья, а не наемный труд.

Это весьма противоречивое, стимулируемое индустрией куль­туры и досуга развитие частной сферы — не просто идеология, а реальный процесс и реальный шанс самостоятельного создания условий жизни для себя. Этот процесс начинается с семейного приватизма, характерного для 50-х и 60-х годов. Но он может, как со всей очевидностью выявилось позднее, принимать разнообраз­ные формы и развивать собственную динамику, которая в конеч­ном счете придает приватизму внутреннюю политическую силу и размывает границы между частной и общественной сферами. Это проявления не только в смене значения семьи и сексуальности, брака и отцовства (материнства), но и в быстрой смене альтерна­тивных культур. Совершенно новым и, вероятно, более глубоким, чем в ходе политических реформ, образом общественно-полити­ческое устройство по причине перманентной эрозии и эволюции социокультурных форм жизни подвергается давлению постоян­ной практики изменения и приспособлений в “малом”. В этом • смысле разрыв с традициями, обозначившийся в последние деся­тилетия, освободил дорогу процессу обучения новому, результа­тов исторического воздействия которого (к примеру, на воспита­ние и взаимоотношения полов) мы с нетерпением ожидаем.

В 50-е и 60-е годы на вопрос, какую цель они преследуют, люди четко и ясно отвечали в категориях “счастливой” семейной жизни: построить собственный домик, купить автомобиль, дать детям хорошее образование, повысить уровень своей жизни. Сегодня многие говорят на другом языке, по необходимости неопределен­ном — о “самоосуществлении”, “поисках собственной идентично­сти”, “развитии личных способностей” и о том, что нужно “посто­янно двигаться вперед”. Это не относится в одинаковой мере ко всем категориям населения. Тяга к переменам, к получению луч­шего образования и более высоких доходов - в значительной мере продукт младшего поколения, тогда как старшие поколения, бо­лее бедные и менее образованные слои населения, явно придер­живаются ценностей 50-х годов. Общепринятые символы успеха (доход, карьера, статус) для многих уже не несут удовлетворения проснувшейся потребности обретения себя, самоутверждения, не утоляют голод по “полноценной жизни”.

В результате люди все чаще попадают в лабиринт неувереннос­ти в своих силах, самовыспрашивания и самоубеждения. Постоян­ное возвращение к вопросам типа “счастлив ли я на самом деле?”, “действительно ли я живу полноценной жизнью?”, “кто на самом деле тот, кто говорит во мне "я" и задает эти вопросы?” ведет к все новым и новым модам на ответы, которые разными способами пе­речеканиваются в рынки экспертов, индустрии и религиозных дви­жений. В поисках самоосуществления люди, пользуясь каталогами туристических бюро, объезжают все уголки мира. Они разрушают самые прочные браки и вступают во все новые кратковременные связи. Меняют профессии. Постятся. Увлекаются йогой. Перехо­дят из одной психотерапевтической группы в другую. Одержимые идеей самоосуществления, они отрывают себя от земли, чтобы убе­диться, что у них действительно здоровые корни.

Эта ценностная система индивидуализации содержит в себе начало новых этик, базирующихся на принципе “обязанностей по отношению к самому себе”. Это сталкивает традиционную этику с трудностями, поскольку обязанности неизбежно носят соци­альный характер, согласовывают и переплетают поступки каждо­го с жизнью всего общественного организма. Поэтому новые цен­ностные ориентации ложно понимаются как выражение эгоизма и нарциссизма. При этом не осознается ядро нового, которое здесь проявляется. Оно направлено на само объяснение и самоосвобож­дение как деятельный, жизненно важный процесс, включающий в себя и поиски новых социальных связей в семье, труде и поли­тике.

Политическая сила рабочего и профсоюзного движения осно­вана на организованном (забастовка) отказе от работы. Политический потенциал развивающейся частной сферы лежит, напро­тив, в осознании возможностей самоосуществления, в том, чтобы через непосредственные усилия по изменению привычного осла­бить и преодолеть глубоко укоренившиеся в культуре самоочевид­ные вещи. Проиллюстрируем это на примере. “Сила” женского движения тоже связана с перестройкой повседневных, само со­бой разумеющихся привычек, которые простираются от семейно­го быта через все сферы формального труда и правовой системы до жизненно важных центров и с помощью политики булавочных уколов требуют от основанного на “сословном” принципе, закры­того мужского мира болезненных изменений. Говоря обобщенно, подвергающиеся риску осознанно воспринимаемые и постоянно расширяющиеся сферы частных поступков и решений таят в себе искру, из которой может возгореться (по-иному, нежели в клас­совом обществе) пламя социальных конфликтов и движений.

Индивидуализированное “общество несамостоятельных”

Мотор индивидуализации работает на высоких оборотах, и до сих пор неясно, каким образом будут учреждаться новые прочные социальные взаимосвязи, сравнимые с глубинной структурой со­циальных классов. Напротив, в ближайшие годы для преодоления безработицы и стимулирования экономики должны быть пущены в ход социальные и технологические новшества, которые откро­ют новые горизонты процессам индивидуализации. Это касается гибкости отношений на рынке труда и особенно введения нового регулирования рабочего времени; но это касается также и внедре­ния новых информационных и коммуникативных средств. Если это предположение подтвердится, то возникнет своеобразная пе­реходная стадия, в которой сохранившееся или обострившееся неравенство придет в столкновение с индивидуализированным “постклассовым” обществом, которое порвало с традициями и больше не имеет ничего общего с бесклассовым обществом, каким оно виделось Марксу.

(1) Общественные институты — политические партии, профсо­юзы, правительства, социальные учреждения и т. д. — превраща­ются в охранителей социальной действительности, обреченной на быстрое исчезновение. В то время как образ жизни класса, семьи, женщины, мужчины будет терять реальное содержание и устрем­ленность в будущее, его станут консервировать в “охранительных учреждениях” и использовать в борьбе против “отклонений” в раз­витии ориентации. Недостающее классовое сознание будет при­виваться на курсах партийной учебы. Политически “неустойчи­вый” электорат будет возвращаться в прежнее русло заклинания-, ми о “демократии настроений”. Новое общественное устройство будет отделяться от законсервированного индустриального обще­ства, утратившего связь с действительностью. Перефразируя Брех­та, можно было бы сказать: мы окажемся в ситуации, когда пра­вительства будут вынуждены выбирать себе народ, а союзы встанут перед необходимостью исключать своих членов.

(2) Социальные классовые различия утрачивают свою идентич­ность, заодно теряет привлекательность идея социальной мобильно­сти в смысле движения индивидов из одной большой группы на­селения в другую, идея, которая вплоть до нашего времени играла большую социальную и политическую роль в формировании идентичности. Но неравенство не устраняется, а только перено­сится в область индивидуализации социальных рисков. В итоге обще­ственные проблемы тут же оборачиваются психическими предрасположенностями: неудовлетворенностью собой, чувством вины, страхами, конфликтами и неврозами. Возникает - довольно па­радоксальным образом — новая непосредственность индивида и общества, непосредственность кризиса и болезни в том смысле, что общественные кризисы кажутся индивидуальными и больше не воспринимаются в их общественной содержательности или воспринимаются крайне опосредованно. Здесь следует искать корни нынешней “волны психозов”. В той же степени возрастает значение ориентации на индивидуальный успех; можно сказать, что ориентированное на успех общество с его возможностями (ка­жущейся) легитимизации социального неравенства в будущем проявит себя во всей своей проблематичности.

(3) Для преодоления проблемных общественных ситуаций люди вынуждены объединяться в социальные и политические ко­алиции. Однако эти коалиции будут создаваться уже не по опре­деленной схеме, например классовой. Изоляция осознавших свою самостоятельность индивидов может быть преодолена на самых разных путях общественно-политического развития. Соответ­ственно коалиции будут возникать и распадаться по ситуацион­ным и тематическим признакам, в них будут перемешаны пред­ставители самых разных групп и различного общественного положения. Например, для борьбы с шумом, создаваемым само­летами вблизи аэропорта, в гражданскую инициативную группу вместе со своими соседями может войти член профсоюза метал­листов, голосующий за правый блок. Коалиции в этом смысле суть возникающие в определенных ситуациях и с определенной целью союзы личностей в их индивидуальной борьбе за существование на самых разных общественных аренах. На этом примере видно, как в ходе индивидуализационных процессов конфликтные линии и темы претерпевают своеобразную плюрализацию. В индивиду­ализированном обществе готовится почва для новых, разнообраз­ных, взрывающих прежние схемы конфликтов, идеологий и коа­лиций - более или менее тематически связанных, отнюдь не единых, возникших в определенных ситуациях усилиями отдель­ных людей. Возникающая социальная структура становится вос­приимчивой к пропагандируемым средствами массовой информации модным темам и конфликтным модам.

(4) Устойчивые конфликтные линии все чаще возникают на основе “врожденных” признаков — расы, цвета кожи, пола, эт­нической принадлежности (иностранные рабочие), возраста, телесных изъянов. Подобное социальное неравенство, как бы предопределенное самой природой, в условиях развитой инди­видуализации получит особые организационные и политические шансы на основе его неизбежности, протяженности во времени, его противоречивого отношения к принципу успеха, его конк­ретности и непосредственной воспринимаемости, а также на основе обусловленных всем этим процессов идентификации. На передний план выступят две эпохальные темы: угроза, которую несет в себе (мировое) общество риска (см. часть первую), и про­тиворечия между мужчинами и женщинами, до сих пор не выхо­дившие за пределы семьи.

Глава IV

“Я” это “я”:

взаимоотношения полов внутри и вне семьи-врозь, вместе и против друг друга

Языковые барометры предвещают бурю: “Война в семье”, “Битва полов”, “Кошмар задушевности ”. Характеризуя взаимоотношения полов, все чаще обращаются к весьма немиролюбивому словарю. Тот, кто прини­мает язык за реальность, поневоле делает вывод, что любовь и задушевность обернулись своей противоположностью. Конечно, вей это суть языковые преувеличения в конкурентной борьбе за обще­ственное внимание, но вместе с тем и знаки глубокой нестабиль­ности, уязвимости и “вооруженной растерянности” мужчин и женщин, противостоящих друг другу в буднях брака и семьи (и того, что от них осталось).

Если б речь шла только о семье и браке. На деле ситуация го­раздо сложнее. Привязывая взаимоотношения полов лишь к тому, чем они представляются на первый взгляд: к межполовым отно­шениям, т. е. к темам сексуальности, нежности, брака, родительства и т. д., — мы упускаем из виду, что одним этим они не исчер­пываются, а включают в себя и многое, многое другое - работу, профессию, неравенство, политику, экономику. Именно такое беспорядочное переплетение всего, причем до крайности проти­воречивого, необычайно усложняет положение вещей. Говоря о семье, приходится говорить о работе и о деньгах, говоря о браке специальном образовании, профессии, мобильности, а точнее: о неравномерных распределениях при (в целом) равных ныне об­разовательных предпосылках.

1. Положение мужчин и женщин

Можно ли утверждать, что за последние одно-два десятилетия всеобъемлющая многомерность неравенства между мужчиной и женщиной в ФРГ вправду сдвинулась с мертвой точки? Данные весьма неоднозначны. С одной стороны, произошли эпохальные перемены — особенно в сексуальной, правовой и образовательной сфере. Но (если отвлечься от сексуальности) в сумме это, скорее, перемены в сознании и на бумаге. С другой стороны, им противо­стоит константность в поведении и положении мужчин и женщин (особенно на рынке труда, но также и в социальном обеспечении). Отсюда — якобы парадоксальный — результат, что большее равен­ство заставляет еще четче осознать по-прежнему существующее и обостряющееся неравенство.

Такая исторически возникшая смесь нового сознания и давних положений вдвойне чревата взрывом: молодые женщины — имея ныне равное образование и вполне осознавая свое положение — ожидают большего равенства и партнерства в профессиональной деятельности и в семье, однако эти ожидания наталкиваются на противоположные развития на рынке труда и в поведении мужчин. Мужчины же, напротив, изрядно наторели в риторике равнопра­вия, не претворяя свои слова в дела. По обе стороны лед иллюзий истончился: при уравнивании предпосылок (в образовании и пра­ве) положение мужчин и женщин становится все более неравным, все более осознанным и все менее легитимным. Противоречия меж­дуженскими ожиданиями равноправия и неравноправной реаль­ностью, между мужскими словесами об общности и цепляньем за прежние каноны обостряются и всем противоречивым многооб­разием своих будничных форм в частной и политической жизни определяют будущее развитие. Стало быть, мы - со всеми наши­ми противопоставлениями, противоречиями, шансами - стоим лишь на пороге высвобождения из “сословных” канонов пола. Со­знание опередило обстоятельства. И едва ли можно заставить часы сознания идти вспять. Многое говорит о том, что конфликт будет долгим: противостояние полов определит грядущие годы. Этот те­зис мы поясним прежде всего эмпирически, на основе данных касательно “всеобъемлющей многомерности” положения мужчин и женщин, а затем обоснуем теоретически.

Брак. и сексуальность

Во всех промышленно развитых странах Запада отмечается рост числа разводов. Хотя в ФРГ - скажем, по сравнению с США — эти цифры не слишком высоки, в настоящее время и у нас распа­дается едва ли не каждый третий брак (в крупных городах едва ли не каждый второй, в мелких городах и на селе — примерно каждый четвертый), и данные показатели имеют тенденцию к увеличению. До 1984 года количество разводов более или менее уравновешива­лось количеством повторных браков. Теперь же разведенные суп­руги все реже решаются вступить в новый брак. Это связано с об­щей тенденцией к уменьшению числа браков. Зато показатель разводов для пар, повторно вступивших в брак, возрастает так же, как показатель разводов для родителей с детьми. Соответственно густеют джунгли родительских взаимоотношений: мои, твои, наши дети и связанные с этим различные урегулирования, щекот­ливые ситуации и конфликтные зоны для всех участников.

Реальность скачкообразно возросшего числа “незарегистрирован­ных браков” (вероятно) далеко превосходит данные официальной статистики браков и разводов. По оценкам, в ФРГ ныне живут в незарегистрированном браке примерно 1—1,5 млн человек. Но разводы в таких браках никакая статистика не учитывает. А ведь за истекшее десятилетие не просто во много раз увеличилась доля этой формы совместного проживания. Удивительна также и есте­ственность, с какой общество полностью принимает теперь это “сожительство”, которое еще в 60-е годы вызывало бурные споры и неприятие. Нынешнее квазиузаконивание внеправовых и вне-семейных форм совместного проживания, пожалуй, еще больше, чем сам феномен, свидетельствует о темпах трансформации.

Еще в 60-е годы семья, брак и профессия как соединение жиз­ненных планов, положений и биографий были во многом обяза­тельны. Теперь же по всем позициям выявились возможности и принуждения выбора. Уже нет ясности, вступает ли человек в брак и когда он это делает, живут ли люди вместе, не вступая в брак, или не живут вместе, состоя в браке, зачинают ли и воспитывают ре­бенка в семье или вне семьи, с тем, с кем вместе живут, или с тем, кого любят, но кто живет с другой женщиной, до или после про­фессиональной карьеры или в разгар ее. Как все это краткосроч­но, долгосрочно или временно увязывается с принуждениями или амбициями обеспечения, карьеры, профессиональной деятельно­сти всех участников. Подобные планы и договоренности в принци­пе расторжимы, а тем самым, что касается более или менее нерав­ных нагрузок, которые в них содержатся, зависят от легитимации. Это можно истолковать как разъединение и расчленение элементов жизни и поведения, сосредоточенных (некогда) в семье и браке. В итоге становится все труднее сопрягать понятие и реальность. Единство и постоянство понятий “семья”, “брак”, “родители”, “мать”, “отец” и т. д. замалчивает и маскирует растущее многообразие положений и обстоятельств, которые за всем этим кроются (например, разведенные отцы, отцы отдельных детей, отцы-оди­ночки, внебрачные отцы, отцы-иностранцы, отчимы, отцы-безработные, отцы-“домохозяйки”, отцы в совместно проживающих группах, отцы “по уик-эндам”, отцы в семьях с работающими же­нами и т. д.; ср.: М. Кегпсп, 1986, 8. 44).

О направленности развития здесь свидетельствует состав домаш­него хозяйства: все больше людей живут одни. В ФРГ доля домаш­них хозяйств из одного человека составляет ныне более четверти (30%). В 1900 году приблизительно 44% всех частных домашних хозяйств включали по 5 и более человек. В 1981-м соответствующая цифра составляла лишь около 9%. Зато доля домашних хозяйств из двух человек возросла от 15%в 1900 году до 29% в 1981-м. Ужев начале 80-х годов в ФРГ около 7,7 млн человек (примерно 12,5% населения) жили одиноко, и эта цифра имела тенденцию к воз­растанию. Впрочем, здесь речь лишь отчасти идет о лицах, со­ответствующих стереотипу “одиночки”, т. е. о молодых неженатых и незамужних работающих людях; в большинстве, напротив, о лю­дях пожилых, овдовевших, преимущественно женщинах.

Однако эти тенденции развития не следует истолковывать пря­молинейно, в смысле растущей анархии и уклонения от прочных свя­зей в отношениях между мужчинами и женщинами. Существует и противоположный тренд. Выросшему до трети числу разводов как-никак противостоят две трети нераспавшихся браков и семей (что бы ни скрывалось за этими цифрами). В пределах одного поколе­ния - особенно у девушек — безусловно произошли заметные из­менения в сексуальном поведении. Так, раньше только молодым мужчинам — опять-таки лишь неофициально и с фамильярным намеком — разрешалось накапливать сексуальный опыт. Ныне много больше половины всех девушек (61%) открыто выступают за то, что для женщин важно накопить сексуальный опыт. Так или иначе, каждая вторая усматривает некую прелесть в том, чтобы иметь одновременно двух друзей. Но не стоит обманываться: свободное сексуальное поведение тоже строго нормировано. Молодые люди, даже ставя под сомнение су­ществующие образцы брака и семьи как таковые, в большинстве не стремятся к жизни, свободной от прочных уз. По сей день на первом плане находится идеал стабильного партнерства и “практическая верность зачастую представляется совершенно естественной — только без официальных легитимации и принуждений государ­ственного права и церковной морали”. Стало быть, развитие носит двузначный характер. На набивший оскомину вопрос, принадлежат ли брак и семья уходящей эпо­хе, можно со всей серьезностью ответить: и да, и нет.

Образование, рынок труда и занятость

Юридическое равноправие женщины закреплено в Конститу­ции Федеративной Республики Германии. Однако существенные неравенства в правовом статусе были устранены лишь в 1977 году с принятием нового кодекса брачного и семейного права. Ника­кие правовые нормы, диктующие разное обхождение с мужчиной и женщиной, на бумаге теперь не действуют. Женщинам предо­ставлена возможность сохранять девичью фамилию. Ответствен­ность женщины за работу по уходу за домом и семьей, закреплен­ная до тех пор законодательно, отменена, и теперь решение о ведении хозяйства принимают сами супруги. Точно также они оба вправе иметь самостоятельный заработок. Родительские заботы о детях возложены на отца и мать, которые в случае разногласий — так сказано в законе — “должны попытаться прийти к единому мнению” (ср.: Ргаиеп1ех1коп, 1983, 8. 79).

Наряду с этим широким правовым уравниванием мужчин и жен­щин крупнейшим событием в развитии ФРГ является поистине революционное выравнивание возможностей получить образование (об этом и о развитии профессиональной занятости женщин см. с. 116 наст. изд.): еще в начале 60-х годов ущемление интересов девушек в сфере образования было очевидным (как ни удивительно, в сред­них слоях населения оно было значительно больше, чем во всех остальных). В 1983 году девушки даже опередили юношей по не­которым позициям (например, больше девушек, чем юношей, стре­мятся закончить гимназию и получить аттестат зрелости; а среди выпускников основной школы преобладают юноши). Хотя наблю­даются и обратные тенденции. Так, сопоставление данных о про­фессиональном образовании по-прежнему демонстрирует большой разрыв (к началу 80-х годов 40 % работающих женщин и только 21 % мужчин не заканчивают профессиональных учебных заведений). У абитуриенток готовность учиться за последние 10 лет также сни­зилась с 80% до 63% (у абитуриентов - с 90% до 73%). Как и преж­де, в определенных специальностях преобладают студентки (более 70% выбирают философские, лингвистические и педагогические дисциплины), преимущественно женщины становятся также и учи­телями школ “нижних” ступеней.

Тем не менее — в сравнении с исходным положением вещей не будет преувеличением говорить о феминизации образования в 60—70-е годы. Но за этой образовательной революцией не последо­вало революции на рынке труда и в системе занятости. Напротив, двери, открывшиеся в сфере образования, “на рынке занятости и; труда... вновь захлопываются” (О. 8е1с1еп5р1ппег/А. Виг§ег, 1982, 5. 11). Незначительному приросту девушек в “мужских професси­ях” противостоит массовое вытеснение девушек во всех прочих сферах. “Интеграция женщины в профессию”, которой требова­ли (и которую поощряли) в 70-е годы, упорно следует “сословно-половой закономерности” обратной иерархии: чем “более централь­ной” для общества принято считать ту или иную сферу, чем “больше власти” имеет та или иная группа, тем меньше там представлены женщины; и наоборот: чем “периферийнее” таили иная группа, тем больше вероятность, что в этой сфере женщины добились возмож­ностей занятости. Об этом свидетельствуют соответствующие дан­ные по всем областям — политике, экономике, высшей школе, сред­ствам массовой информации (СМИ) и т. д.

В политике женщины на ведущих ролях по сей день составля­ют исключение. С одной стороны, начиная с 1970 года представи­тельство женщин в политических органах, которые полномочны принимать решения, постоянно увеличивалось; с другой стороны, по мере приближения к высшим эшелонам власти доля их сокра­щается. В партийных органах женщин явно стало гораздо больше (14% в 1970 году и в среднем 20,5% в 1982-м). Причем особенно велико их влияние среди “зеленых” (до 50%). В парламентах доля женщин растет сверху вниз; на коммунальном уровне она наибо­лее высока (в земельных парламентах доля женщин колеблется между 6 и 15%; в общинныхи городских парламентах - между 9,2 и 16,1%). В экономике лишь 2,7% должностей с распорядительными полномочиями заняты женщинами, а это крайне мало, тогда как доля женщин в менее влиятельных отделах предприятий (на­пример, в отделах найма и увольнения) несколько выше. В юс­тиции ситуация примерно такова же, если говорить о среднем должностном уровне. Доля женщин здесь значительно выше (1977 год: около 11% судей, 10% прокуроров, 7% адвокатов). Но в федеральных судах, т. е. “там, где принимаются решения, оп­ределяющие принципы применения права, где стрелки юстиции устанавливаются на десятилетия вперед, женщинам (почти) нет места”. В высшей школена вершине должностной пирамиды — на профессорских должностях катего­рии С — женщины по-прежнему являются исключением (в 1980 году общее число мест составляло 9431, но лишь 23 9 из них занимали женщины), причем сверху вниз их доля неуклонно воз­растает (в категории С, их уже вдвое больше и во много раз боль­ше на негарантированных должностях вспомогательных научных кадров среднего звена — особенно в “факультативных дисципли­нах”). Та же картина обнаруживается и в средствах массовой инфор­мации: чем выше уровень, тем меньше женщин-руководителей. На телевидении женщины работают преимущественно на “среднем уровне” и в “пестрых” развлекательных программах — но их мно­го меньше в “важных” политических и экономических програм­мах и почти нет в Совете по радиовещанию. Доля женщин, кото­рые занимали ведущие позиции на радиостанциях, объединенных в Комитете общественно-правовых учреждений, составляла в 1978 году 3%.

Это не затрагивает молодых женщин, выполняющих квали­фицированную работу по специальности. Молодые женщины имеют хорошую профессиональную подготовку и по сравнению со своими матерями (а отчасти и с отцами) нередко занимают более высокую ступень (см. с. 115 наст. изд.). Впрочем, и здесь по­кой обманчив. Во многих сферах профессиональной деятельно­сти женщины захватили “тонущие корабли”. Типично женски­ми часто являются специальности, будущее которых весьма шатко: секретарши, продавщицы, учителя, квалифицирован­ные работницы промышленных предприятий. Именно там, где работают преимущественно женщины, особенно интенсивно проводится рационализация, или, по выражению социологов, существуют “значительные резервы для рационализации”. Осо­бенно это характерно для промышленного труда. Большинство “женских” рабочих мест — в электроиндустрии, в пищевой и вкусовой промышленности, в швейной и текстильной индуст­рии — существует отчасти благодаря “ограничению механиза­ции”, отчасти благодаря “пробелам в механизации” или “оста­точным работам” в высокомеханизированных и частично механизированных производственных системах, и в будущем они, вероятно, исчезнут, сметенные волной микроэлектронной рационализации.

Такое вытеснение женщин из сферы занятости уже отражается в увеличении безработицы. Доля женщин среди зарегистрирован­ных безработных в последние годы постоянно превышает долю мужчин и имеет тенденцию к росту. В 1950 году число безработных среди женщин составляло 5,1% (среди мужчин — 2,6%); в 1982-м оно возросло до 8,6% (среди мужчин - 6,8%). После 1983 года из бо­лее чем 2,5 млн безработных в ФРГ — при на треть меньшей заня­тости, чем среди мужчин, — женщины составляют половину. Безра­ботица среди выпускников университетов в 1980-1982 годах увеличиласьумужчинна14%,уженщин—на39%. И это не считая в решениях. Самостоятельная женщина, знающая, чего она хо­чет, — вот кто им нужен. Эта новая самостоятельность предпола­гает, что женщина сама и со всей ответственностью улаживает свои дела (и дела других членов семьи), а тем самым раскрепощает муж­чину... Игра в эмансипацию даже приносит мужчинам большой выигрыш. Проблемы с эмансипацией возникают у мужчин, ког­да “самостоятельность” женщины грозит обернуться и против них, когда к ним предъявляются требования и когда женщина отстаи­вает свои интересы” (8. 22 Г.).

Первые исследования, посвященные исчезающе малому мень­шинству мужчин, которые осуществили ролевой обмен и стали новыми отцами и домохозяйками, дополняют эту картину. По их собственным отзывам, данное ре­шение является лишь условно добровольным. Они “уступили же­ланию или требованию партнерши продолжить ее профессиональ­ную деятельность. В отдельных случаях это было даже условием беременности” (5. 5). Примечательно, что мужчины, на деле вы­полняющие работу по дому, более не разделяют давних мужских убеждений, что эта работа способствует самораскрытию личнос­ти. “Важнейший жизненный опыт мужчин-домохозяек — изоля­ция (т. е. недостаток социальных контактов) и неудовлетворен­ность, вызываемые работой по дому, которая ощущается как однообразная рутина” (5.17). Мужчины -домохозяйки страдают от синдрома женщин-домо-хозяек: от незримости сделанной работы, от отсутствия признания и самосознания. Как говорит один из них: “...хуже всего домашняя уборка, это самое неприятное, даже по-настоящему отвратительное... И понимаешь это, только ког­да занимаешься уборкой изо дня в день, когда, скажем, в пятницу дочиста выскреб какой-то угол, а ровно через неделю там опять такая же грязища. Занятие и вправду едва ли не унизительное, если не сказать отупляющее... Прямо как поединок с ветряными мель­ницами” (8.17 Г.). Приобретая такой опыт, даже мужчины, созна­тельно променявшие “отчужденный профессиональный труд” на работу по дому, пересматривают свое отношение к работе по най­му, признают ее значимость для самоутверждения перед собой и перед другими и стремятся найти работу хотя бы с неполным рабо­чим днем (8. 8, 43). Этот ролевой обмен до сих пор не получил до­стойного признания в обществе, ведь окружающие хвалят таких мужчин, но при том осуждают их жен, попрекая их в забвении ма­теринского долга(5.16).

В целом можно сказать: с обеих сторон за фасадами идеала партнерства накапливаются противоречия. Есть успехи, есть и по­ражени