Культурная эволюция форм жизни

Таким образом, социальный классовый характер условий и форм жизни при неизменившихся структурах неравенства может быть утрачен через изменение уровня жизни. Благодаря повышению этого уровня в ходе перестройки в 50-е годы и расширению сфе­ры образования в 60-е и 70-е широкие круги населения действи­тельно пережили изменение и улучшение условий своей жизни, которые в плане собственного опыта значили больше, чем все еще сохраняющееся неравенство относительно других социальных групп. В первую очередь это касается групп, занимающих нижние уровни иерархической системы. Если средняя реальная заработ­ная плата работников промышленности с 1880 по 1970 год более чем утроилась (причем самый большой скачок произошел после 1950 года), то постоянное напоминание о сохранившейся разни­це в доходах рабочих и служащих мало что говорит о реальных условиях жизни самих рабочих.

Последствия этого “социально-исторического революцион­ного повышения доходов” можно проследить на деталях условий жизни в рабочей среде. Только в 50-е, а еще заметнее в 60-е годы трудящиеся сбросили с себя ярмо “пролетарской нищеты”, которая до тех пор определяла их жизнь. До 1950 года питание, одежда и жилье съедали три четвер­ти семейного бюджета, тогда как эта доля - при повышении ка­чества жизни — опустилась в 1973 году до 60%. Одновременно произошла своего рода “демократизация” в приобретении пре­стижных товаров - радио, телевизора, долго подвергавшегося насмешкам холодильника, автомобиля. Квартиры стали более просторными и лучше обставленными. Из жилой комнаты исчез­ла пролетарская кухня. Излишек денег открыл новые возможно­сти для путешествий. Некогда доступные только состоятельно­му бюргеру поездки в отпуск и на отдых стали теперь возможны по меньшей мере для каждого второго рабочего. Некоторые даже стали приобретать собственные владения. При неизменившей­ся разнице в доходах сравнительно с другими большими группа­ми населения рабочие избавляются от статуса “пролетарского бедняка”: квота накоплений (доля сбережений относительно полученного чистого дохода) поднялась с 1-2% в 1907 году до 5,6% в 1955-м и удвоилась в 1974-м, дойдя до 12,5%. При этом речь уже не шла о “копейке на черный день”, деньги копились на приобретение ценных потребительских товаров, для многих даже стало доступно осуществление “мечты” - покупка дома или квартиры. Если в 1950 году только 6% рабочих семей могли осу­ществить желание поселиться в собственном жилище, то в 1968-м их число возросло до 32%, а в 1977-м-до 39%.

Подъем материального уровня жизни — лишь одна из многих возможностей изменить условия жизни человека при (статисти­чески фиксируемом) неизменном социальном неравенстве. Толь­ко во взаимодействии целого ряда компонентов происходит индивидуализационный сдвиг, который освобождает людей от традиционных классовых привязанностей и превращает их — во имя их же выживания — в активных творцов собственной, обус­ловленной рынком труда биографии.

“Эффект лифта”

Продолжительность жизни, активная трудовая жизнь, заработ­ная плата — эти три компонента в процессе развития ФРГ сдвину­лись в сторону расширения жизненных возможностей. Средняя продолжительность жизни намного увеличилась (за прошедшие сто лет у мужчин на 10 лет, у женщин даже на 13), время активного труда уменьшилось в среднем более чем на четверть (не считая более позднего - на два года - вступления в трудовую жизнь и более раннего — на три года — выхода на пенсию), одновременно в несколько раз увеличилась заработная плата. Благодаря мощно­му историческому рывку жизнь людей в обществе наемного труда. в значительной мере освободилась от ярма наемного труда (при его интенсификации). В целом большая продолжительность жизни, меньший срок активного труда и возросшие финансовые возможности — вот точки опоры, которые обеспечили “эффект лифта” в жизненном укладе людей. При сохранении социально­го неравенства произошел переворот в отношениях между трудом и жизнью. Удлинился срок жизни, свободный от зарабатывали” денег, человек в этот период стал значительно обеспеченнее в ма­териальном отношении, правда, при условии, что он участвовал в производительном труде. Речь, таким образом, идет об освобож­дении не в период трудовой активности, а за пределами этого пе­риода. Новые материальные возможности и увеличившееся вре­мя досуга совпали с соблазнами массового потребительского рынка и размыли контуры традиционных форм жизни и социаль­ной среды.

Излишек денег, как и излишек свободного от зарабатывания денег времени сталкиваются с традиционными табуированными зонами жизни, строящейся в соответствии с классовыми пристра­стиями и семейными устоями. Деньги по-новому смешивают соци­альные группы и в то же время размывают их контуры в обществе массового потребления. Как и прежде, существуют места, где встре­чаются “одни” и не встречаются “другие”. Но зоны пересечения растут, и границы между объединениями и ресторанами, молодеж­ными клубами и домами престарелых, которые еще в кайзеровской Германии и Веймарской республике заметно делили жизнь в нера­бочее время на “классовые ареалы”, становятся невидимыми и ис­чезают совсем. Их место занимают неодинаковые стили потребления (в обстановке, одежде, средствах массовой информации, планиро­вании жизни и т. д.), но и они — при всех различиях между ними — отказались от классово-культурных атрибутов. Дифференциация индивидуальных ситуаций видна на следующих двух компонентах рынка труда: а) мобильности и б) образовании.

Мобильность

При сравнении двух столетий бросается в глаза, что многократ­но цитируемая “индустриальная революция” — по крайней мере, в отношении вызванных ею потоков социальной мобильности — от­нюдь не была такой революционной, как можно было бы предпо­ложить по ее названию. Так, в Пруссии доля индустриальных ра­бочих выросла с 1822 по 1861 год только с 3 до 7%. Подлинный скачок в социальной мобильности произошел только в послевоен­ный период. Благодаря расширению сектора услуг в 60-е и 70-е годы шансы на социальный подъем в нижней трети социальной иерар­хии при сохранении различий с группами служащих и чиновников значительно увеличились. Прежде всего молодые люди и девушки из рабочих семей воспользовались экспансией сферы услуги сопря­женными с ней подвижками в профессиональных структурах. В 1971 году армия служащих и чиновников среднего и низшего звена пополнилась ровно наполовину выходцами из рабочих семей (с 1920 по 1936 год рождения), а состав высшего чиновничества — почти на треть, причем 15 % из них — это дети неграмотных, а 23% — дети обученных рабочих, 31% —дети квалифицированных рабочих и 45% — дети бригадиров и мастеров.

Социальная мобильность, как, кстати, и мобильность географи­ческая, даже повседневная мобильность между домом и рабочим местом, перемешивают жизненные пути и ситуации людей. Со все­ми этими видами мобильности, особенно с их совокупностью свя­заны сдвиги в индивидуализации применительно к семейным, со­седским, дружеским, профессиональным и производственным отношениям, а также привязанности к определенной региональной культуре и ландшафту. Жизненные пути людей обретают самосто­ятельность относительно условий и связей, из которых они вышли или в которые входят заново, и наделяются собственной реальнос­тью, которая переживается людьми как личная судьба.

В излишке денег, используемом для личного домашнего хозяй­ства, заключена изрядная толика возросшего объема женского тру­да. Хотя чисто внешне доля женщин в общем количестве работа­ющих в течение ста лет оставалась на удивление неизменной и составляла примерно 36 %. Но женщины в значительной части от­казались от сомнительного статуса “оплачиваемых помощниц” сильного пола и благодаря наемному труду, при сохранении брач­ных отношений, обрели, так сказать, “самостоятельность”. С 1950 по 1980 год доля “помощниц” из числа состоящих в браке женщин падает с 15 до 4%, соответственно квота самостоятельно зарабаты­вающих деньги женщин, состоящих в браке, выросла с 9 до 36% (параллельно все время растет число женщин, сохраняющих тру­доспособность в браке даже в период материнства).

“Самостоятельно заработанные деньги” имеют не только мате­риальную, но также социальную и символическую ценность. Они меняют соотношение сил в браке и семье. Разумеется, это сопровож­дается и новым принуждением со стороны наемного труда. Но даже с этим смиряются перед лицом угрозы растворения в домашней работе. “Собственные” деньги обнаруживают свою социальную взрывную силу именно там, где они, при условии их общественной значимости, избавляют женщину от почти феодального подчине­ния в семье и браке. Качество социальных отношений, консерви­руемое благодаря этому подчинению, во многом определялось тем, что у женщин не было собственных денег. Об этом свидетельству­ют многочисленные интервью с работающими женщинами, кото­рые благодаря самостоятельно заработанным деньгам смогли осла­бить свою зависимость от семейных и брачных отношений, а то и вообще впервые открыто высказать то, что они думают о собствен­ном положении в семье.

Эта тенденция усиливается еще и потому, что вместе с умень­шением срока трудоспособности и увеличением доли участия женщин и матерей в оплачиваемом труде роковое и несокруши­мое нежелание мужчины заниматься домашней работой превра­щается в событие политического значения. “Собственные день­ги”, благодаря которым женщине удается избавиться от статуса “умеющей говорить кухонной мебели”, в свою очередь побужда­ют ее к получению образования, к мобильности, к осознанию соб­ственных интересов и тем самым определяют масштабы индивидуализационного сдвига и в семейных отношениях.

При традиционном распределении ролей можно было бы ис­ходить из того, что профессиональная мобильность мужчины и семейная мобильность будут совпадать. На деле же связанное с рынком труда требование мобильности оказывается тем ядом, ко­торый разъедает семью. В конечном счете в семейные отношения вбивается клин: или оба, в соответствии с требованиями рынка труда, полностью мобильны, и тогда им грозит судьба “разорван­ной семьи” (и детское отделение в железнодорожном экспрессе). Или же одна половина — известно, какая — остается и дальше “ограниченной в передвижении вследствие брачных отношений” со всеми вытекающими отсюда тяготами и обидами. Именно здесь можно увидеть, как последовательное развитие индустриального общества разрушает или даже уничтожает его собственную жиз­ненную основу — в нашем случае “супружеское” неравенство по­лов в малой семье.

Образование

Относительно образования вырисовывается та же картина: ста­бильные классовые отношения вплоть до послевоенного разви­тия, потом, с экспансией образования в 60-е и 70-е годы, резкие изменения, не только подъем общего образовательного уровня, но

и заметные сдвиги в отношениях неравенства. На протяжении всего XIX века был только один, хотя и драматический, скачок в развитии: ликвидация неграмотности. А в остальном противоре--чия между крохотным “образованным” меньшинством и боль­шинством “необразованных” оставались в значительной степени стабильными (с несущественными различиями между образова­нием на уровне народной школы и дополнительным профессио­нальным обучением в рабочей среде). Эффект “революции в об­разовании” отражается, например, в количественной утрате значения начальной, народной школы и возрастании роли таких форм обучения, которые обеспечивают дальнейшее получение образования. В то время как в 1950году ровно 81% девочек и 78% мальчиков в возрасте тринадцати лет завершили свое образование, пройдя курс народной школы, в 1981-м эти показатели состави­ли соответственно только 35% и 42%. Это означает, что за три десятилетия число тех, кто получил более высокое образование (за­кончил реальную школу, гимназию или общеобразовательную среднюю школу), у девочек почти утроилось, а у мальчиков почти удвоилось.

Точно такие же результаты дают изменения и на другой сторо­не образовательной пирамиды, в высшей школе. Так, в ходе экс­пансии образования при абсолютно растущем уровне доля посту­пивших в высшие учебные заведения детей рабочих увеличилась в несколько раз. В 1928 году их было 2,1%, в 1951-м - 4%, в 1967-м уже 9,2% и, наконец, в 1981-м — 17,3%. Одновременно учащиеся женщины почти сравнялись по количеству с мужчинами. В то вре­мя как в гимназическом образовании с середины 70-х годов девоч­ки даже немного опередили мальчиков, доля поступивших в выс­шие учебные заведения особ женского пола составила в 1983 году ровно 43% (в 19б0-мтолько25%,в 1975-м уже 34%). Отсюда ясно видно, что экспансия образования в значительной своей части была и экспансией образования для женщин. Во всяком случае, шаг в сторону расширения образования можно считать удавшим­ся. Это почти не поколебало “привязанность к своему дому” и не устранило неуверенность и неравенство в профессиональной ин­теграции. Возникает вопрос: каким образом эта открывшаяся из-за крайней неосторожности мужчин возможность феминизации образования вообще могла осуществиться в 60-е годы (при отсут­ствии активного женского движения)?

В этом смысле массовое использование высшего образования — независимо от того, обещает ли оно профессиональную отдачу — обусловило разрыв между поколениями послевоенной Германии, который широко и глубоко сказался на взаимоотношениях меж­ду полами, на отношении родителей к воспитанию, на политичес­кой культуре (новые социальные движения). Так был сделан еще один шаг в освобождении от классово-культурных связей и от за­висимости, обусловленной средой происхождения. С удлинени­ем сроков школьного обучения традиционные ориентации, образ мыслей и стиль жизни ставятся под сомнение или вытесняются универсализацией условий обучения и учебы, содержания знаний и языковых форм. Образование — в зависимости от его сроков и содержания — содействует хотя бы минимальному процессу само­осмысления и самоосуществления. Сверх того, образование свя­зано с селекцией и потому требует индивидуальной карьерной ори­ентации, которая сохраняет свою действенность даже там, где “продвижение благодаря образованию” всего лишь иллюзия, а образование обесценивается и превращается в необходимое сред­ство против падения уровня жизни (о том, что случилось в про­цессе экспансии образования, см. с. 223 слл. наст. изд.). В конце концов формализованный образовательный процесс можно за­кончить, только пройдя через “индивидуализирующее игольное ушко” экзаменов, контрольных работ и тестов, которые в свою очередь открывают выход к получению индивидуального свиде­тельства об образовании и к карьере на рынке труда.

Применительно к пролетарской классовой среде в том виде, в котором она существовала вплоть до 30-х годов с ее членением по принципу социал-демократического, католического, евангели­ческого и прочих “мировоззрений”, это означает разрыв в посту­пательном развитии, который постепенно дает о себе знать в сме­не поколений. Раньше врастание в рабочее движение было для отдельного человека преимущественно “естественным процес­сом”, который строился на основе семейного опыта и отражав­шейся в нем “классовой судьбы” и потом через посредство сосе­дей, спортивных союзов и т. п. вплоть до производственной социализации опять-таки предначертанным путем вливался в политические движения своего времени. Сегодня этот широкий конвейер обретения опыта и осуществления контроля в оформ­ленной по классовым стандартам социальной среде во многих местах разорван, и отдельный человек, предоставленный самому себе, вынужден открывать элементы “классовой судьбы” в своей собственной жизни.

У женщин в связи с уравниванием в области образования воз­никла сложная ситуация. Путь вперед, к профессии, из-за ста­бильной массовой безработицы (и больших “резервов рационали­зации” на специфически женских рабочих местах) в той же мере затруднителен, как и путь назад — к бракуй семье (не в последнюю очередь из-за растущего числа разводов). Возможно все - и невозможно ничего. Одни могут принимать одно решение, другие другое. Неравенство между мужчинами и женщинами отныне прояв­ляется с непреложной очевидностью. Предположим, многие женщины вытесняются с рынка труда обратно в семью. Тогда людям с (почти) одинаковым уровнем образования придется работать в прежних крайне неравных условиях и с прежней нагрузкой; зная' об этом, они вынуждены терпеть данное очевидное противоречие,! обращенное в сферу частной, личной жизни. Образование еще ничего не гарантирует. Равное образование вовсе не избавит муж­чин и женщин от неравенства их положения в семье и на работе. Аргумент “они этого не могут” давно известен. Они этого не мо­гут, и им этого не позволят! Неравенство обрело личный, повсе­дневный, нелегитимный, а потому политический (в традиционном и частном смысле слова) характер. Феминизация образования уже изменила мир семьи и труда, потому что она заставила осознать неравенство и превратила его в несправедливость. Отныне всегда будут говорить: при равном образовании...

Круг замыкается. При сохраняющихся условиях неравенства фаза подъема в государстве всеобщего благоденствия вызвала культурную эрозию и эволюцию условий жизни, которые в конеч­ном счете привели к выявлению неравенства между мужчиной и женщиной. Такова динамика процесса индивидуализации, кото­рый при взаимодействии всех названных компонентов — излиш­ка свободного времени, излишка денег, мобильности, образова­ния и т. д. — стал интенсивно изменять структуры и разрушать жизненные взаимосвязи между классом и семьей.

2. Индивидуализация и образование классов:

Карл Маркс и Макс Вебер

“Индивидуализация социального неравенства” — разве в связи с этим не все забыто, отринуто, проигнорировано — классовый ха­рактер, системность, массовое общество, переплетение капитала, идеологическая кажимость, отчуждение, антропологические кон­станты и дифференциация социально-исторической действитель­ности? Разве понятие индивидуализирующего процесса не означает преждевременной смерти идеологии, похоронного звона по ней?

Это побуждает к теоретическим уточнениям: чем отличаются эти явления от возникновения буржуазного индивидуализма в XVII и XIX веках? Буржуазная индивидуализация базировалась в основном на владении капиталом и развивала свою социальную и политическую идентичность в борьбе с господством феодально­го правопорядка.В ФРГ, напротив, заявляет о себе “индивидуали­зация рынка труда”; как было показано, она проявляется в повы­шении уровня жизни, образования, мобильности и т. д. Почему и в каком, собственно, смысле произошла индивидуализация рынка труда? Продажа рабочей силы считалась и считается многими до сих пор тем моментом, который определяет противоречие между классами при капитализме. Почему и как движущая сила, приво­дившая к образованию классов, оборачивается теперь индивидуали­зацией социальных классов?

Различие заключается в том новом, которое зарождается вме­сте с развитием ФРГ, — в усилиях государства, направленных на социальную и правовую интенсификацию наемного труда в обще­стве благоденствия. Это же в типичных условиях XIX и первой половины XX века вызывало к жизни прямо противоположные тенденции. Сегодня люди под давлением нужды и переживаемо­го ими отчуждения труда уже не сбиваются в пролетарских квар­талах нищеты в социально-политические “классы”, как это было в XIX веке. Наоборот, благодаря завоеванным правам они, скорее, освобождаются от классовых взаимосвязей и при добывании средств к существованию в значительной мере оказываются пре­доставленными самим себе. В обществе всеобщего благоденствия расширение сферы наемного труда оборачивается индивидуализа­цией социальных классов. Такое развитие не было подарком ми­лосердных самаритян-капиталистов обнищавшему рабочему классу. Оно завоевано, оно продукт борьбы и в этом качестве вы­ражение силы рабочего движения, которое, однако, благодаря сво­им успехам изменило собственные условия жизни. Это было пре­творением в жизни определенных (и существенных) целей рабочего движения, которое изменило предпосылки своего успе­ха и, вероятно, нанесло им урон по меньшей мере как базе “рабо­чего” движения.

Карл Маркс: “обособленный одиночка”

Именно Маркса можно без особого насилия над ним рассмат­ривать как одного из самых решительных “теоретиков индивидуа­лизации”, который, однако, раньше времени отказался от своей аргументации в пользу этого явления, хотя его аргументы в тогдаш­ней историке-политической перспективе были весьма последова­тельными. Во многих местах своих произведений Маркс неизмен­но утверждал, что распространение современного индустриально­го капитализма вызовет невиданный в истории процесс освобожде­ния. Освобождение от феодальных взаимосвязей и зависимостей есть не только предпосылка дальнейшего утверждения капиталис­тических производственных отношений. В капитализме люди тоже раз за разом освобождаются от традиционных семейных, со­седских, профессиональных и культурных связей; их жизненные пути все более запутываются.

Однако намеченный здесь вариант развития общества, вступив­шего на путь индивидуализации, Маркс не стал исследовать даль­ше. Для него этот перманентный процесс обособления и освобож­дения в системе капитализма всякий раз заканчивается коллективным опытом обнищания и вызванной им динамикой классовой борьбы. Если я не ошибаюсь, Маркс приводил следующие рассуждения:

именно? потому, что процесс освобождения протекает как массовое явление и сопряжен с постоянным ухудшением положения рабо­чих при капитализме, процесс этот ведет не к раздроблению, а к со­лидарности и к организационному объединению рабочего класса. Таким образом, через коллективное переживание обнищания в ра­бочее время и вне его разобщение преодолевается: “класс в себе” преображается в “класс для себя”. Вытекающий из его же собствен­ных аргументов вопрос, каким образом при переплетении жизнен­ных путей, которое постоянно происходит при капитализме, воз­можно образование стабильных солидарных связей, для Маркса не существует, так как он все время растворяет процессы индивидуа­лизации в процессах образования классов на базе совместно пере­живаемого обнищания и отчуждения труда. По-видимому, по сей день на этой позиции продолжают стоять многие теоретики клас­сового общества.

Теория индивидуализации поддается более точному определе­нию в сопоставлении с аргументами Маркса. Процессы индиви­дуализации в том смысле, как мы их понимаем, набирают силу только тогда и в такой мере, когда и в какой преодолеваются усло­вия образования классов по причине обнищания и отчуждения, как это предсказал Маркс. Появление тенденции индивидуализа­ции связано с типовыми общественными условиями — социальными, экономическими, правовыми и политическими, — которые были со­зданы лишь в очень немногих странах и только на позднем этапе развития. Сюда, как уже было сказано, относятся общее экономи­ческое процветание и связанная с этим занятость, расширение социальных гарантий, институционализация профсоюзного представительства интересов, экспансия образования, расширение сектора услуг и открывающиеся в связи с этим возможности пе­редвижения, сокращение рабочего времени и т. д.

Возьмем, к примеру, право на труд. Само собой разумеется, с введением тарифной автономии “укрощенная” классовая борьба была закреплена в нем как коллективная программа действий. Отдельный человек может осуществлять эти действия по приме­ру больших групп, соизмеряя их с содержимым своего кошелька. Индивидуализации, следовательно, поставлены очевидные грани­цы. В то же время вместе с правовым обеспечением интересов тру­дящихся возникли и многочисленные индивидуальные права — на защиту от увольнения, на пособие по безработице, на переобуче­ние и т. д., которые теперь отдельный человек должен осуществ­лять лично, путем бесконечного хождения на биржу труда или, если возникает необходимость, в судебные инстанции. Рабочее движение благодаря приданию ему правового статуса было, так сказать, переведено с улицы в коридоры учреждениий осуществляется в них методом бесконечного ожидания, сидения, сочинения зап­росов, консультаций с частично компетентными или вовсе неком­петентными чиновниками, которые преобразуют прежнюю “клас­совую судьбу” в индивидуализирующие правовые категории “частного случая”.

Отсюда следуют два вывода. С одной стороны, говоря упрощен­но, вместе с осуществлением наемного труда в условиях государства благоденствия происходят распад традиционного классового обще­ства. В самом деле, и в ФРГ растет привлечение людей (женщин, молодежи) к наемному труду. Так, в период с 1950 по 1976 год доля мелких предпринимателей понизилась с 14,5 до 9%, в то время как доля работающих по найму выросла за этот же период с 71 до 86%. Вовлечение людей в рынок труда осуществляется, однако, в задан­ных условиях как обобщение индивидуализации, во всяком случае — пока. С другой стороны, такая ликвидация классов связана с опре­деленными типичными условиями и может быть в свою очередь аннулирована вместе с изменением этих условий. То, что индиви­дуализировало классы вчера и делает это сегодня, завтра или пос­лезавтра в других условиях, например при резко обострившемся неравенстве (массовая безработица, автоматизация предприя­тий), может обернуться новыми, понимаемыми уже не в тради­ционном смысле, опирающимися на достигнутый уровень инди­видуализации “процессами образования классов”. “Капитализм без классов” означает: без сложившихся на базе сословий и сохраняв­шихся в XIX и XX веках классов, в том числе и без “рабочего клас­са”; но это, в свою очередь, означает, что не исключена возмож­ность появления новых, нетрадиционных процессов образования “классов”, не признающих социальных границ и протекающих в условиях систематически обостряющегося кризиса на рынке тру­да. Воистину, третьего никогда не следует исключать.

Макс Вебер: социальная среда, сложившаяся под влиянием рынка

Самим временем, в которое жил Макс Вебер, он, как никто дру­гой, был предназначен для того, чтобы осмыслить начавшееся в пору модерна освобождение людей от традиционных форм жизни во всем его эпохальном значении. Центральной проблемой на по­роге XX века для него был разрыв с традиционным миром рели­гиозных связей, в котором еще были сплавлены в единое целое по­сюсторонние и потусторонние силы. Он видел, что с утратой освященной церковью потусторонности этот мир погрузился в не­скончаемый усердный труд. В отторгнутости от Бога, загадочнос­ти, обезбоженности своего существования люди оказались перед лицом бесконечного одиночества, предоставленными самим себе. Им остался только один предначертанный религией путь — снова постичь скрывшегося от них непостижимого Бога. Им нужно было возродить в себе то, что они утратили, побороть обнажившуюся неопределенность созданием уверенности на земле. Им нужно было осмыслить мир, преобразовать его, лишить “таинственности”, “модернизировать”, активным использованием заложенных в че­ловеке сил освободить скрытые сокровища этого мира, аккуму­лировать их в виде капитала, чтобы найти в этом покоренном, присвоенном ими мире защиту от своей богооставленности. Осу­ществление этой попытки он видел в неустанной активности ин­дустриального капитализма XIX и XX веков, который благодаря превосходству в области производительности преобразовывал все унаследованное, традиционное, снимая с него флер загадочности. Признание самостоятельности прогресса, его ничем не сдержива­емого развития поверх голов тех, кто его создал, есть не что иное, как превратившаяся в систему попытка положить на земную чашу весов как можно больше созданной людьми, рационально испытанной, материализованной уверенности, чтобы уравнове­сить пустоту другой чаши, компенсировать то, что было навсегда утрачено вместе со знанием о тщете всяких усилий.

Макс Вебер был аналитиком и критиком модерна, приход и совершенствование которого он предвидел. Он и модерн поставил на рельсы индустриального общества. На этих рельсах модерну по силам любые преобразования. Однако сами рельсы, т. е. господ­ство бюрократической рациональности, профессиональная эти­ка, семья, меняющееся разнообразие классов, остаются не затро­нутыми динамикой преобразований. В этом отношении он мыслил модерн в формах и структурах индустриального общества, которые возникали или утверждали себя на его глазах. Заложен­ная в его трудах мысль о возможности саморевизии модерна, в ко­тором современные феллахи современного всемирного Египта стряхнут с себя наросшую скорлупу зависимости, возникшую в результате их собственной деятельности, или хотя бы ослабят ее давление, мелькает разве что в позднейших дополнениях. То, что люди, как и на исходе средневековья, когда они вырвались из цеп­ких уз церкви и оказались жертвами чрезмерного усердия индус­триального капитализма, в ходе дальнейшего поворота этого же движения освободятся от форм и связей индустриального обще­ства и будут снова отброшены к формам постиндустриального одиночества, содержится в его книгах на уровне мысли, но нигде четко не сформулировано.

Веберу ясна неутомимость динамики обновления. Но в произ­водимых на свет формах исчисляемости она и сама остается исчис­ляемой. Она не содействует обновлению обновления; не обновля­ет то, что считается “исчисляемым”. Применительно к сфере социального неравенства это означает, что Макс Вебер, в отличие от Маркса, видит многообразную дифференциацию социальной структуры. Его тонкие понятийные определения отражают надви­гающийся плюрализм и пытаются осмыслить его категориально. Но верна и противоположная мысль. Тенденции парцеллирования в его понимании растворялись в непрерывности и значимости сословных традиций и субкультур. В системе индустриального ка­питалистического общества они сливались с властными полно­мочиями и рыночными шансами, превращаясь в неразличимые на деле “социальные классовые ситуации”.

Тем самым у Макса Вебера уже заложено то, что в конце 60-х годов было детально продемонстрировано вдохновленными мар­ксистской общественной теорией историками рабочего движения, а именно что мирские нормы, ценностные ориентации и стили жизни, характерные для развивающегося индустриального капи­тализма, по своему происхождению в меньшей мере продукт ин­дустриального образования классов (в марксистском смысле). Они, скорее, реликт докапиталистических, (^индустриальных традиций. “Капитализм как культура” в этом плане не столько са­мостоятельное явление, сколько “позднесословная” культура, ко­торая была “модернизирована” и “потреблена” системой индуст­риального капитализма. “Демистификация” системы не распро­страняется на саму эту культуру, а остается демистификацией несовременных, традиционных стилей жизни и форм общения, которые постоянно обновляются, сохраняются и служат пищей для демистификации, лишения таинственности стилей и форм жизни в бесконечном процессе их свершения. Многообразные формы проявления индивидуализации все время улавливаются и сдерживаются регенерирующими тенденциями индустриального общества в образе сословно окрашенных социальных классов, со­храняющихся благодаря существованию рынка.

И в самом деле еще в первой половине нашего века многие сим­птомы говорили в пол ьзу веберовской интерпретации социальной структуры: несмотря на все потрясения, непрерывность “социаль­но-моральной среды” и традиционных стилей и ориентиров жиз­ни в первой половине XX века остается в значительной степени стабильной. То же можно сказать и о действенности, сложившейся на сословной основе межгенеративных барьеров мобильности и связанного с этим специфического “коллективного опыта”, гомо­генности контактных сетей, отношений между соседями, кругом выбора супруги или супруга и т. д.

Все это относится к развитию до 50-х годов, но не имеет отно­шения к последующему развитию вплоть до наших дней. С этого мо­мента сложное, неустойчивое единство сословно оформленных, “опосредованных рынком общностей”, которые Макс Вебер обоб­щил в понятии “социальные классы”, начинает распадаться. Его элементы — изменившееся благодаря специфическим рыночным отношениям материальное положение, действенность “поздне-сословных” стилей жизни, а также живое осознание этого единства в коллективах и контактных сетях — благодаря растущей зависимо­сти от образования, неизбежной и возможной мобильности, расши­рению конкурентных отношений и т. д. аннулируются или изменя­ются до неузнаваемости.

Традиционная внутренняя дифференциация и “социально-моральная среда”, типичные для рабочего класса кайзеровской Германии и Веймарской республики, с 50-х годов постепенно схо­дят на нет (в том случае, если они не были целенаправленно унич­тожены еще в годы нацизма). Различия между индустриальными рабочими города и жителями деревни были устранены (возьмем, к примеру, все еще широко распространенный смешанный “про-мышленно-крестьянский” способ жизни). Параллельно с начав­шейся реформой образования повсюду возрастает зависимость от образовательного уровня. Все новые группы втягиваются в обра­зовательный процесс. В ходе этой растущей зависимости от обра­зования возникают новые внутренние дифференциации, которые хотя и продолжают старые, традиционные, определяемые средой, но значительно отличаются от них своей обусловленностью уров­нем образования. Так складываются новые социальные “внутрен­ние иерархии”, значение которых для образа жизни и перспектив людей все еще по-настоящему не осмыслено, поскольку они не затрагивают границ, определяющих интересы крупных групп на­селения, или перешагивают через эти границы.

Это развитие не останавливается перед преградами, разделяю­щими социальные классы, а идет дальше, проникает в личную и семейную жизнь. В то же время традиционные жилищные усло­вия и структуры поведения все больше и больше заменяются но­выми “урбанистическими” поселками городского типа. Место охватывающих семейные кланы, в значительной мере ориенти­рованных на коммунальные формы жизни поселений занимают современные поселки по типу больших или малых городов с их смешанным социальным составом и сильно ослабленными связя­ми между соседями и знакомыми. Прежние связи между соседя­ми рвутся, возникающие социальные отношения и контактные сети образуются по индивидуальному выбору и в таком виде продол­жают существовать. Это может означать отсутствие связей, соци­альную изоляцию, но также и другое: самостоятельно выбранные и выстроенные системы отношений с соседями, знакомыми и дру­зьями. В переходный период от одного поколения к другому мо­гут возникать и новые формы расселения, новый поворот к сосед­ству по коммунальному типу с открывающимися шансами испробовать новые возможности социального общежития.

В периоды относительного социального спокойствия и “отка­за от традиций” открывается многослойное и многоликое исто­рическое пространство для изменений в сфере частной жизни. Сюда относится и резкий переход жизненных притязаний в сфе­ру политики, так сказать, новый феномен “политического приватизма”. А это означает внутренне последовательное, внешне без­нравственное расширение исторически возникающих сфер частной жизни за пределы содержащихся в них социальных и правовых ограничений и опробование новых социальных отно­шений и форм жизни на наличие в них нервных узлов “разрешен­ного и запрещенного” со всеми вытекающими отсюда эффекта­ми (политического) раскачивания вплоть до деления на культуру и антикультуру, на общество и “альтернативное общество”. Вол­нообразные проявления этого деления мы наблюдаем последние двадцать лет.

Только в 80-е годы на фоне экспансии образования и посто­янной массовой безработицы стали заметные новые тенденции в духе Макса Вебера: ввиду превышения предложения над спро­сом и сокращения количества рабочих мест происходит парадок­сальное понижение и повышение ценности свидетельства об обра­зовании. Без документа об образовании шансы получить работу на рынке труда сводятся к нулю. С документом можно получить право на участие в конкурсе, но не само рабочее место. С одной стороны, документа об образовании все чаще оказывается недо­статочно, чтобы обеспечить профессиональное существование, в этом смысле его ценность снижена. С другой стороны, он все более необходим для участия в конкурсе на получение рабочего ме­ста, и в этом смысле ценность его повышена. Если в начале су­ществования ФРГ был отмечен коллективный подъем, то в 80-е годы можно говорить о коллективном спаде: те же самые докумен­ты (свидетельство о среднем или профессиональном образова­нии, диплом высшей школы), которые вплоть до 70-х годов да­вали их владельцам шанс преуспеть на рынке труда, теперь не дают гарантии на получение рабочего места, хотя бы обеспечи­вающего прожиточный минимум. Этот “эффект лифта”, идуще­го вниз, придает новое значение прежним, “сословным” крите­риям выбора. Получения образования уже недостаточно;

требуется “умение держаться”, “связи”, “способность к языкам”, “лояльность”, т. е. выходящие за пределы функциональной не­обходимости критерии принадлежности к “социальным кругам”, которые экспансия образования должна была бы преодолеть (см. с. 229 наст. изд.).

И все же в годы послевоенного развития в ФРГ получила вы­ход социально-структурная динамика, которая не может быть в' достаточной мере понята ни в традиции “образования классов” Карла Маркса, ни в заложенной Максом Вебером традиции обра­зования сословно-рыночных ассоциаций внутри социальных классов. Две большие “плотины”, призванные, по Марксу и Веберу, сдерживать в развитом рыночном обществе тенденции рас­пада классов и обособления людей — образование классов по при­чине обнищания и возникновение объединений по сословному признаку, — не выдерживают напора развития в “обществе благо­денствия”. Отсюда вывод: мышление и исследование в традици­онных категориях больших общественных групп — сословий, классов и социальных слоев — становится проблематичным.