Виды на будущее: природа и общество на исходе XX века

С индустриально форсированным разрушением экологических и природных основ жизни освобождается не знающая аналогов в истории, до сих пор совершенно не изученная общественная и политическая динамика, которая, последовательно развиваясь, побуждает к переосмыслению отношений между природой и об­ществом. Этот тезис нуждается в обобщающем теоретическом объяснении. Чтобы заглянуть в будущее, попытаемся в заключе­ние наметить несколько направляющих вех и указателей.

Предыдущие размышления в их совокупности означают конец противопоставления природы и общества. Это значит, что природа уже не может быть понята без общества, а общество без природы. Общественные теории XIX века (и их модификации в XX веке) мыслили природув основном как нечто заданное, навязанное, дол­женствующее подчиняться человеку, иными словами, как нечто противостоящее обществу, чуждое ему, как не-общество. Процесс индустриализации не только устранил это подчинение, но и исто­рически фальсифицировал его. В конце ХХ века природа уже не нечто заданное и навязанное, она превратилась в продукт истории, стала в процессе естественной репродукции разрушенной или находя­щейся под угрозой разрушения декорацией цивилизованного мира. Но это означает, что разрушение природы, интегрированное в уни­версальную циркуляцию промышленного производства, переста­ло быть просто разрушением природы, а превратилось в интеграль­ную составляющую общественной, экономической и политической динамики. Незамеченным побочным эффектом обобществления природы стало обобществление разрушения природы и нанесения ей ущерба, превращение ее в экономические, социальные и полити­ческие противоречия и конфликты: нарушение естественных усло­вий жизни оборачивается глобальными медицинскими, соци­альными и экономическими угрозами для человека — с совершенно новыми требованиями к социальным и политическим институтам высокоиндустриализированного мирового сообщества.

Именно это превращение цивилизационных угроз природе в угрозы социальной, экономической и политической системе явля­ется реальным вызовом настоящему и будущему, который оправ­дывает понятие общества риска. В то время как понятие классичес­кого индустриального общества базируется на противопоставлении природы и общества (в духе XIX века), понятие (индустриального) общества риска исходит из “природы”, интегрированной в цивили­зацию, при этом следует постоянно иметь в виду метаморфозу на­несения ей ущерба отдельными общественными системами. То, что называется “нанесением ущерба”, подлежит в условиях индустри­ализированной второй природы, как было показано выше, науч­ным, антинаучным и социальным дефинициям. Эта контроверза была прослежена нами на примере возникновения и осознания модернизационных рисков. Это означает, что “модернизационные риски” являются тем понятийным оформлением, категориальным обрамлением, в котором общество воспринимает разрушение им­манентной цивилизации природы, делает выводы о значении и необходимости этого разрушения, а также выносит решение о вы­теснении и/или обработке этих рисков. Они суть подкрепленная наукой “вторая мораль”, в рамках которой на принципах обще­ственной “легитимности”, т. е. с претензией на деятельный выход из затруднительного положения, ведутся переговоры о нанесении ущерба опустошенной промышленностью природе, которая и при­родой-то больше не является.

Центральный вывод: общество со всеми его системами — эконо­мической, политической, семейной, культурной — в современном мире уже нельзя воспринимать как нечто “автономное”, независи­мое от природы. Экологические проблемы — это не проблемы ок­ружающей среды, а в своем генезисе и последствиях целиком обще­ственные проблемы, проблемы человека, его истории, условий его жизни, его отношения к миру и реальной действительности, его экономических, культурных и политических воззрений. Индустри­ально преображенную “внутреннюю природу” цивилизованного мира следует воспринимать не как окружающую среду, а как внут­реннюю среду, относительно которой наши возможности листаниирования и разграничения проявляют свою несостоятельность. На исходе XX века становится ясно, что природа — это общество, а об­щество — и “природа” тоже. Кто воспринимает сегодня природу вне общества, тот пользуется категориями другого столетия, которые на нашу действительность уже не распространяются.

Сегодня мы повсюду имеем дело с чрезвычайно сложным искус­ственным продуктом, с искусственной “природой”. В ней не оста­лось абсолютно ничего от “естественного”, если под “естествен­ным” понимать состояние, когда природа предоставлена самой себе. К артефакту “природа”, который естествоиспытатели изуча­ют с профессиональным терпением, они тоже относятся отнюдь не только как ученые. В своих действиях и выводах они — экзекуторы притязаний общества на овладение природой. Когда они в одиноч­ку или в просторных лабораториях склоняются над объектом свое­го исследования, через плечо им в известном смысле заглядывают все. Когда они что-то делают руками, это руки учреждения и в из­вестной мере и наши руки. И то, что исследуется ими как “приро­да”, — это внутренняя, включенная в цивилизационный процесс “вторая природа”, и как таковая она основательно нагружена и перегружена далекими от “естественности” функциями и значе­ниями. Что бы в этих условиях ученые ни делали, измеряя, рас­спрашивая, предполагая, проверяя, они способствуют укреплению или, наоборот, ослаблению здоровья, экономических интересов, имущественных прав, компетенции и властных полномочий. Ины­ми словами, природа, поскольку она циркулирует и используется внутри системы, в умелых руках естествоиспытателей тоже обретает политический характер. Результаты исследований, к которым не примешано ни одно оценочное слово, ни один, даже совсем ма­ленький нормативный восклицательный знак, которые предельно деловито копошатся в пустыне сплошной цифири, которым от души порадовался бы Макс Вебер, могут обретать политическую взрывную силу, абсолютно недостижимую с помощью апокалип­сических формулировок социологов, философов и этиков.

Поскольку предмет их науки несет на себе такую общественную “нагрузку”, естествоиспытатели работают в сильном политическом, экономическом и культурном магнитном поле. Они это чувствуют и реагируют на это в своей работе — в определении методов измере­ния, выводах относительно переносимости, наблюдении за при­чинными гипотезами и т. д. Их пером вполне могут водить сило­вые линии этого магнитного поля. Они обращают внимание только нате следы, которые поддаются объяснению. Эти силовые линии могут быть также тем источником, из которого берут энер­гию вспыхивающие — при определенной направленности аргу­ментации - красным светом лампочки, препятствующие карьер­ному росту. Это всего лишь симптомы того, как в условиях обобществленной природы общественные и технические науки, внешне сохраняя объективность, становятся под прикрытием цифр филиалами политики, этики, экономики и права (см. об этом главу VII).

Тем самым естественные науки оказываются в ситуации, кото­рая давно уже знакома общественным наукам с их и без того по­литизированным “предметом” изучения. Одновременно происхо­дит сближение этих наук, причем по иронии судьбы оно связано

с политизацией предмета, а не с соединением общественно-науч­ной полунаучности и естественнонаучной объективности, как можно было бы предположить. В будущем центральным для роли всех наук станет понимание необходимости институционально уси­ленного и защищенного костяка, иначе вообще нельзя будет зани­маться серьезными исследованиями, и ученые не смогут брать на себя ответственность и выдерживать давление политических им­пликаций. Содержательное качество и политическое значение научной работы могут когда-нибудь совпасть только в том случае, если в обратной пропорции к расширяющимся вследствие поли­тического приспособленчества табуированным зонам будет рас­ти официально поддержанная готовность компетентно и безого­ворочно разрушать эти зоны и таким образом обнажать ставшие привычными научно опосредованные методы и ритуалы затемне­ния истины относительно уровня цивилизационных рисков.

В этих условиях научно зафиксированная опасность модернизационного процесса, осуществляемого и управляемого на промышленно-технологической основе, может придать новое каче­ство общественной критике там, где она выставлена на всеобщее обозрение вопреки табуированным зонам, возникающим в про­цессе политизации природы. Химические, биологические, физи­ческие, медицинские формулы опасности превращаются таким образом в “объективные предпосылки” для критического анали­за состояния общества. Отсюда вытекает вопрос о соотношении критики рисков и социологической критики культуры.

Социокультурная критика модерна вынуждена постоянно бо­роться с (социологической) азбучной истиной, будто унаследован­ные нормы нарушаются в процессе развития модерна. Противоре­чия между установившимися нормами и общественным развитием — ядро самой что ни на есть повседневности. Острие общественно-на­учной критики культуры всегда ломалось под воздействием обще­ственных наук. Надо к тому же быть плохим социологом, чтобы постоянно сталкивать полезные намерения, которые, как известно, сводятся к разумности разума, с вредностью модерна.

Несколько по-иному обстоит дело с утверждениями социоло­гов, что нарушаются интересы групп, обостряется социальное не­равенство, один за другим следуют экономические кризисы. В этом есть своя злободневность, особенно если учитывать орга­низованность защитников подобных утверждений. Однако и здесь имеется параллель, связывающая эти ходы мысли с названными выше и отличающая их от естественнонаучного протоколирова­ния: нарушения предельных величин избирательны и могут дли тельное время признаваться официально. Это же можно сказать и о социальном неравенстве. Но не о последствиях модернизации, несущих угрозу самой жизни. Они — следствие основного универ­сального признака — признака эгалитаризма. Их институционализация, вполне, как мы видели, возможная, наносит непоправимый ущерб здоровью всех. “Здоровье” само по себе имеет высокую культурную ценность, но оно сверх того еще и предпосылка жиз­ни и выживания. Универсализация угроз здоровью всегда и везде создает постоянную опасность, которая пронизывает насквозь экономическую и политическую систему. Здесь нарушаются не только социальные и культурные предпосылки, с чем, как пока­зывает вопреки пролитым по этому поводу слезам путь модерна, вполне можно жить. Здесь, по крайней мере, в глубинном изме­рении, которому наносится урон, ставится вопрос о том, как дол­го еще можно ограничивать красные списки вымирающих расте­ний и животных. Может статься, что мы находимся в начале исторического процесса привыкания. Может статься, что уже сле­дующие поколения будут так же мало удивляться снимкам толь­ко что появившихся на свет уродцев среди пораженных опухоля­ми рыб и птиц, как это сегодня происходит с нарушениями предельных величин, новой нищетой и неизменно высоким уров­нем безработицы. Уже не первый раз вместе с ростом опасности утрачивается представление о ее масштабах. Еще остается обосно­ванная надежда, что этого не случится, что вместе с индустриали­зацией природы ее разрушение будет восприниматься как индуст­риальное саморазрушение. (По поводу чего даже в интересах профессионализации критики не может быть никакого ликования.)

Для отвыкшего от формул уха социолога это может звучать па­радоксально. Но обращение к химическим, биологическим и меди­цинским формулам, независимо оттого, обоснованы они научно, антинаучно или еще как-нибудь, может придать общественно-на­учному анализунормативные критические предпосьики. И наобо­рот: их скрытое содержание станет явным только в результате со­пряжения с общественно-политической сферой. Само собой разумеется, это означает также, что ученые-общественники, как и их коллеги в других областях знания, будут зависеть от контроли­руемого непрофессионалами “отсутствия опыта из вторых рук” — со всеми проблемами, которые будет порождать отсутствие професси­ональной автономии. С этим вряд ли может конкурировать то, что могут предложить общественные науки, опираясь на собственные возможности.

ИНДИВИДУАЛИЗАЦИЯ СОЦИАЛЬНОГО НЕРАВЕНСТВА.

К ВОПРОСУ О ДЕТРАДИЦИОНАЛИЗАЦИИ ИНДУСТРИАЛЬНО-ОБЩЕСТВЕННЫХ ФОРМ ЖИЗНИ.

Логика распределения модернизационных рисков, как она была изложена в предыдущей главе, является существенным, но всего лишь одним признаком общества риска. Возникаю­щие таким образом глобальные угрозы и содержащаяся в них со­циально-политическая конфликтная динамика развития — явле­ния новые и значительные, однако на них напластовываются общественные, биографические и культурные риски и опасности, которые в развитом модерне истончают и рафинируют внутрен­нюю социальную структуру общества риска — социальные клас­сы, формы семейной жизни, брака, родственных и профессио­нальных отношений — и связанный с ними привычный образ жизни. Эта вторая сторона занимает теперь центральное место. Обе стороны вместе, сумма рисков и тревог, их взаимное обостре­ние и нейтрализация и составляют социальную и политическую ди­намику общества риска. Теоретическое предположение, из которо­го вытекают обе перспективы, в общем виде можно сформулировать так: развернувшийся на пороге XXI века процесс модернизации не только обусловил подчинение природы обществу, но и сделал уязвимой внутриобщественную систему координат индустриально­го общества, а именно понимание роли науки и техники; семью и профессию — стержни, на которых держится жизнь человека; рас­пределение и разделение демократически узаконенной политики и субполитики (с точки зрения экономики, техники, науки).