О зависимости модернизациоиных рисков от знания

Риски, как и богатства, являются предметом распределения; те и другие создают ситуации — ситуации риска и классовые ситуации. Но тут и там речь идет о совершенно ином продукте и ином спор­ном предмете распределения. В случае с общественными благами речь идет о товарах, доходах, шансах получить образование, иму­ществе и т. д. как о вещах, которые люди стремятся получить. На­против, риски являются сопутствующим продуктом модернизации и производятся в таком изобилии, что их желательно предотвра­щать, т. е. их нужно или устранять, или отрицать, переосмысли­вать. Позитивной логике присвоения, стало быть, противостоит не­гативная логика отторжения, предотвращения, устранения, переосмысления.

Если доход, образование и т. д. являются для отдельного чело­века потребляемыми, познаваемыми на опыте благами, то о суще­ствовании и распределении опасностей и рисков можно узнать только на основании аргументов. То, что наносит вред здоровью и разрушает природу, часто недоступно чувственному восприятию, и даже там, где это лежит на поверхности, для “объективной” кон­статации опасности требуется специальное заключение экспер­тов. Многие из рисков нового типа (радиационное или химичес­кое заражение, вредные вещества в пище, цивилизационные болезни) абсолютно не поддаются непосредственному чувствен­ному восприятию человека. На передний план все больше и боль­ше выдвигаются опасности, которых люди, им подверженные, часто не видят и не ощущают, опасности, которые скажутся уже

не при жизни самих этих людей, а на их потомках, в любом слу­чае такие опасности, для обнаружения и интерпретации которых нужны “воспринимающие органы” науки — теории, эксперименты, измерительные инструменты. Парадигмой этих опасностей явля­ются изменяющие генетическую структуру последствия радиоак­тивности, которые, как показала авария ядерного реактора в Харисбурге, хотя и не ощущаются пострадавшими, но, создавая чудовищные нервные нагрузки, ставят их в полную зависимость от. мнений, ошибок и разногласий экспертов.

Мысленное соединение разобщенного: догадки о причинной связи

Разумеется, этой зависимости от знаний и невидимости цивилизационных ситуаций риска недостаточно для их понятийного определения; в них уже содержатся новые компоненты. Конста­тации рисков никогда не сводятся к простым констатациям фак­тов. В них конститутивно присутствует как теоретическая, так и нормативная составляющая. Обнаружение “опасной концентра­ции свинца у детей” или “пестицидов в материнском молоке” - еще не цивилизационная ситуация риска, как и концентрация нитратов в реках или серного ангидрида в воздухе. Нужно объяс­нить причины, показать, что это продукт индустриального спо­соба производства, побочное следствие модернизации. В соци­ально признанных рисках, таким образом, предполагаются инстанции и действующие лица модернизационного процесса со всеми их местными интересами и зависимостями; они поставле­ны в прямую причинно-следственную взаимосвязь с вредными явлениями и угрозами, полностью отделенными от этого процес­са в социальном, содержательном, пространственном и времен­ном отношениях. Женщина, которая в своей трехкомнатной квар­тире в пригородном районе кормит грудью своего трехмесячного малыша, имеет, следовательно, прямое отношение к химической промышленности, выпускающей защитные средства для расте­ний, к крестьянам, вынужденным в соответствии с аграрной по­литикой общего рынка производить специализированную массо­вую продукцию и чрезмерно удобрять почву, и т. д. Во многом остается неясно, в каком радиусе можно и должно вести поиск по­бочных воздействий. Даже в мясе антарктических пингвинов не­давно была обнаружена повышенная доза ДДТ.

Эти примеры можно толковать двояко: во-первых, в том смысле, что модернизационные риски имеют одновременно как специфически местные, так и неспецифически универсальные проявления; во -вторых, как доказательства того, насколько неожи­данны и непредвиденны скрытые пути их вредных воздействий. Таким образом, то, что было разъединено в содержательном и материальном, временном и пространственном отношениях, в модернизационных рисках обнаруживает причинно-следствен­ную взаимосвязь и тем самым ставится в контекст социальной и правовой ответственности. Однако, как известно по крайней мере со времен Хьюма, догадки о причинной связи принципи­ально не поддаются восприятию. Они представляют собой тео­рию. Их нужно домысливать, предполагать, что это так и есть, в них нужно верить. В этом смысле риски тоже невидимы. Пред­полагаемая причинность всегда остается более или менее сомни­тельной и предварительной. В этом смысле и применительно к обыденному сознанию риска речь идет о теоретическом и тем самым онаученном сознании.

Имплицитная этика

Но и этой каузальной связи того, что разделено институцио­нально, недостаточно. Испытание риском предполагает норма­тивный горизонт утраченной уверенности, нарушенного дове­рия. Даже там, где риски фигурируют в виде цифр и формул, они остаются связанны с определенной территорией, остаются мате­матическими сгустками нарушенных представлений о достойной человека жизни. В них требуется поверить, испытать их на соб­ственном опыте в таком виде невозможно. В этом смысле рис­ки являют собой объективно представленные негативные обра­зы утопий, в которых гуманное или то, что от него осталось, консервируется и заново оживает в модернизационном процес­се. Этот невидимый нормативный горизонт, где становится на­глядным только сомнительный характер рисков, нельзя устра­нить ни математическим, ни экспериментальным путем. За всеми рассмотрениями, по существу, рано или поздно встает воп­рос о приемлемости, т. е. старый и вечно новый вопрос о том, как мы хотим жить. Заслуживает ли сохранения человеческое в че­ловеке и природное в природе и что это такое? Получающие все более широкое распространение разговоры о “катастрофе” в этом смысле суть утрированное, доведенное до крайности, при­нявшее форму делового спора выражение того, что такое разви­тие нежелательно.

Эти старые и вечно новые вопросы о том, что есть человек и как мы относимся к природе, могут попеременно вставать в по­вседневной жизни, в политике, в науке. На высокой стадии раз­вития цивилизации они включаются в повестку дня в первооче­редном порядке, в том числе и прежде всего там, где они до поры до времени выступают как бы в шапке-невидимке математичес­ких формул и методологических контроверз. Констатации рис­ков есть та форма, в которой этика, а вместе с ней философия, культура, политика снова занимают свое место в центрах модер­низации — в экономике, естественных науках, технических дис­циплинах. Констатации рисков — это еще не признанный, нераз­витый симбиоз естественных и гуманитарных наук, обыденной рациональности и рациональности экспертов, интереса и факта. Одновременно они ни то ни другое в отдельности. Они то и дру­гое вместе, причем в новой форме. Их уже нельзя развивать и фиксировать изолированно, в соответствии с собственными стандартами рациональности. Они предполагают взаимодей­ствие поверх переживающих серьезные трудности научных дис­циплин, общественных групп и предприятий, взаимодействие над управлением и политикой или, что вероятнее, они распада­ются на противоречивые дефиниции, на борьбу дефиниций.

Научная и социальная рациональность

Существенный и чреватый последствиями вывод заключается в следующем: в определениях риска нарушается монополия науки на рациональность. Существуют конкурирующие, конфликтные претензии, интересы и точки зрения различных участников мо­дернизации и групп пострадавших, которые в дефинициях риска поневоле должны рассматриваться в единстве — как причина и следствие, виновник и пострадавший. Надо признать, многие уче­ные берутся за дело со всем пылом и пафосом своей деловой ра­циональности, их профессиональные усилия возрастают пропор­ционально растущему политическому содержанию ихдефиниций. Но по самой сути своей работы они зависят от социальных и потому как бы заранее заданных ожиданий и оценок: где и как прово­дить границу между уже учтенными и более не поддающимися учету вредными воздействиями? Насколько компромиссны при­нятые при этом масштабы? Нужно ли мириться с возможностью экологической катастрофы ради удовлетворения экономических интересов? Что необходимо предпринять, в чем заключается не­обходимость мнимая и необходимость, чреватая изменениями? Претензии научной рациональности на объективное выяснение уровня риска в опасных ситуациях постоянно противоречат сами себе: они основываются на карточном домике спекулятивных пред­положений и колеблются исключительно в пределах вероятност­ных высказываний; содержащиеся в них прогнозы безопасности не могут быть опровергнуты даже реально происходящими авари­ями. Кроме того, чтобы вообще осмысленно говорить о рисках, нужно занять определенную оценочную позицию. Констатации риска базируются на математических возможностях обществен­ных интересах прежде всего там, где они могут уверенно заявить о себе благодаря техническим средствам. Занимаясь цивилизационными рисками, наука всегда покидала почву эксперименталь­ной логики и вступала в полигамный брак с экономикой, полити­кой и этикой или, говоря точнее, она сожительствует с ними “без официального оформления отношений”.

Это скрытое чужое предписание в исследовании рисков пре­вращается в проблему там, где ученые все еще выступают с моно­польными претензиями на рациональность. Исследования надеж­ности реакторов ограничиваются оценкой определенных рисков, поддающихся количественному анализу на примере вероятных аварий. Размеры риска с самого начала сводятся к проблеме тех­нической управляемости. Напротив, широкие слои населения и противников атомной энергетики волнует в первую очередь по­тенциал катастроф, заключенный в ядре. Даже считающаяся нич­тожной вероятность аварии становится слишком высока там, где авария означает уничтожение. Кроме того, в публичных дискус­сиях играют роль такие особенности риска, какие учеными вовсе не исследуются, например распространение атомного оружия, противоречие между человеческим организмом (ошибки, несос­тоятельность) и безопасностью, долгосрочность и необратимость принятых технологических решений, ставящих под угрозу жизнь следующих поколений. Иными словами, в дискуссиях о рисках обнажаются трещины и разрывы между научной и социальной рациональностью в обращении с цивилизационными потенциа­лами риска. Спорят, не слушая друг друга. Одна сторона ставит вопросы, на которые другая не дает ответа, эта другая сторона от­вечает на вопросы, не затрагивающие сути того, о чем ее спраши­вают и что порождает страхи.

Научная и социальная рациональность разделены пополам, но в то же время остаются в зависимости друг от друга, так как соеди­нены множеством нитей. Строго говоря, даже различать их стано­вится все труднее. Научные занятия рисками индустриального развития в той же мере соотнесены с социальными ожиданиями и оценочными горизонтами, в какой социальная полемика и вос­приятие рисков, в свою очередь, зависят от научных аргументов. Исследование рисков идет чуть ли не застенчиво, вслед вопросам, задаваемым “врагами техники”, которых оно призвано обуздать, благодаря чему в последние годы на его долю выпало невиданное материальное поощрение. Публичная критика и общественная обеспокоенность черпают силы из диалектического противосто­яния экспертизы и контрэкспертизы. Без научных аргументов они глухи, более того, они часто не в состоянии воспринимать в боль­шинстве случаев “невидимый” объект и процесс своей критики и своих страхов. Несколько изменив известное высказывание, мож­но утверждать: научный рационализм без социального пуст, со­циальный без научного — слеп.

Тем самым мы отнюдь не рисуем картину всеобщей гармонии. Наоборот: речь идет о конкурирующих, конфликтных, борющих­ся за свое влияние претензиях. Тут и там во главу угла ставятся раз­ные цели, варьируются разные подходы, устанавливаются разные константы. Если там преимущество отдается способам промыш­ленного производства, то здесь акцент ставится на технологичес­ком устранении вероятных аварий и т. д.

Многообразие дефиниций: все больше рисков

Теоретическим и ценностным содержанием рисков обуслов­лены новые компоненты: поддающаяся наблюдению плюрализация конфликтов и многообразие определений цивилизационных рис­ков. Происходит, так сказать, перепроизводство рисков, которые частично ставят под сомнение, частично дополняют друг друга, частично взаимно понижают свой уровень. Каждая заинтересо­ванная точка зрения пытается защитить себя с помощью опреде­лений риска и таким образом вытеснить риски, угрожающие ее кошельку. Угрозы почве, растениям, воздуху, воде и животному миру в этой борьбе всех против всех за такое определение риска, которое принесло бы наибольшую выгоду, занимают особое ме­сто, так как они ставят на обсуждение вопросы всеобщего блага и выражают интересы тех, кто не может заявить о них сам (быть может, людей образумило бы только введение активного и пас­сивного избирательного права для травинок и дождевых червей). Для соотнесенности рисков с материальными интересами и цен­ностями плюрализация очевидна: значимость, неотложность и существование рисков колеблются в зависимости от многообра­зия интересов и оценок. Куда менее очевидно воздействие плюрализации на содержательную интерпретацию рисков. Причинная связь, возникающая в рисках между актуальными и потенциальными вредными воздействиями и системой про­мышленного производства, открывает пути для бесконечного множества отдельных интерпретаций. В сущности говоря, по крайней мере в опытном порядке можно поставить во взаимосвязь все со всем — при условии сохранения основной модели: модер­низация как причина, ущерб как побочное следствие. Многое не подтвердится. Но и то, что подтвердилось, должно будет отстаи­вать себя в борьбе с постоянно возникающими сомнениями. Од­нако существенно то, что даже при необозримом множестве воз­можностей интерпретации снова и снова будут ставиться во взаимосвязь друг с другом отдельные предпосылки. Возьмем, к примеру, умирание лесов. Пока причиной и виновниками этого считались короеды, белки или соответствующие лесничества, речь шла не о “рисках модернизации”, а о халатности работников лес­ного хозяйства или о прожорливости животных.

Совершенно иные причины и виновники обнаруживаются тог­да, когда преодолевается эта типично локальная ложная диагнос­тика, и умирание лесов осознается и признается как следствие ин­дустриализации. Только тогда это становится долгосрочной, системно обусловленной проблемой, которую нельзя устранить на местном уровне, которая требует политических решений. Если новая точка зрения получила право на существование, открыва­ется бесконечное множество новых возможностей. Что навязывает нам вместе с опаданием листьев вечную и последнюю осень — сер­ный ангидрид, азот со своими фотоокислителями, углеводорода­ми и прочими сегодня абсолютно неизвестными нам веществами? Сами по себе химические формулы конечно важны. Вслед за ними под обстрел общественной критики подпадают фирмы, отрасли промышленности и науки, научные и профессиональные группы. Ибо всякая социально признанная “причина” оказывается под массивным прессом воздействия, а вместе с этой причиной кри­тикуется и система действий, в которой она возникает. Даже если это общественное давление встречает сопротивление и отражает­ся, падает сбыт, обрушиваются рынки, приходится заново завое­вывать и закреплять “доверие” потребителей с помощью широко­масштабных и дорогостоящих рекламных акций. Может ли автомобиль считаться “загрязнителем природы” и “губителем ле­сов”? Или же необходимо встроить наконец в работающие на угле электростанции высококачественные, созданные на высшем тех­нологическом уровне приспособления по удалению серы и азота? Но разве это поможет, если вредные вещества, убивающие леса,

доставляются к нам без всяких транспортных расходов ветрами из фабричных и выхлопных труб соседних с нами стран?

Везде, куда в поисках причин падает луч прожектора, вспы­хивает огонь, и наскоро сколоченной и кое-как оснащенной “по­жарной команде” приходится гасить его мощной струёй контр­интерпретации, чтобы спасти то, что еще можно спасти. Кто вдруг обнаруживает, что пригвожден к позорному столбу эколо­гически опасного производства, тот с помощью мало-помалу институализированной производством “контрнауки” всячески пы­тается опровергнуть аргументы, поставившие его к позорному столбу, и называет другие причины и других виновников. Кар­тина усложняется. Центральную роль начинает играть доступ к средствам информации. Неуверенность внутри промышленно­го производства усиливается: никто не знает, кого в следующий раз предадут анафеме экологической морали. Условием делово­го успеха становятся убедительные или, по крайней мере, при­емлемые для общественного мнения аргументы. Манипуляторы общественного мнения, “сколачиватели аргументов” получают свой производственный шанс.

Причинные цепи и непрерывный процесс нанесения ущерба

Необходимо еще раз подчеркнуть: все эти воздействия насту­пают совершенно независимо от того, насколько убедительными представляются предлагаемые причинные интерпретации с той или иной научной точки зрения. Часто даже внутри науки и соот­ветствующих дисциплин мнения на сей счет сильно расходятся. Социальное воздействие определений риска, таким образом, не зависит от их научной состоятельности.

Многообразие интерпретаций имеет свое основание в самой логике модернизационных рисков. В конечном счете здесь пред­принимается попытка поставить вредные воздействия во взаимо­связь с почти не поддающимися изолированному рассмотрению единичными факторами в комплексной системе индустриального способа производства. Системной взаимозависимости высокоспе­циализированных агентов модернизации в экономике, сельском хозяйстве, юриспруденции и политике соответствует отсутствие поддающихся изолированному рассмотрению единичных причин и ответственности. Заражает почву сельское хозяйство или же фермеры только самое слабое звено в цепи кругового процесса вредных взаимодействий? А может, они всего лишь несамостоя­тельные и подчиненные рынки сбыта для кормов и удобрений, которые производит химическая промышленность, и приложить усилия для предусмотрительного обеззараживания почвы нужно в этом направлении? Власти уже давно могли бы запретить или строго ограничить выпуск яд овитой продукции. Однако они это­го не делают. Напротив, с благословения науки они непрерывно выдают охранные грамоты на производство “безопасных” ядови­тых продуктов, которые все больше и больше действуют нам не на одни только нервы. Значит ли это, что собака зарыта в джунглях властей, науки и политики? Но ведь, в конце концов, не они об­рабатывают землю. Следовательно, виноваты крестьяне? Но они зажаты в тисках общего рынка, должны интенсивно вести хозяй­ство и в изобилии производить продукцию, чтобы, в свою очередь, выжить в сложившейся экономической ситуации...

Иными словами: высокодифференцированному разделению труда соответствует всеобщее соучастие в преступлении, а этому соучастию — всеобщая безответственность. Каждый является при­чиной и следствием и тем самым не является причиной. Причины растворяются во всеобщей взаимозависимости между агентами и условиями, реакциями и контрреакциями. Это придает идее сис­темности социальную очевидность и популярность.

Отсюда совершенно ясно, в чем заключается биографическое значение идеи системности: продолжительное время можно что-то делать, не неся персональной ответственности. Люди действуют как бы заочно. Они активны физически и пассивны морально и политически. Обобщенный Другой — система — действует через отдельного человека: в этом смысл рабской цивилизаторской мо­рали, в рамках которой на общественном и индивидуальном уровне поступают так, будто все мы подчинены неотвратимой судьбе, “закону падения” системы. Так перед лицом надвигающей­ся экологической катастрофы мы сваливаем вину друг на друга.

Содержание риска: еще не состоявшееся событие, которое активизирует действие

Риски не исчерпываются уже наступившими следствиями и нанесенным ущербом. В них находит выражение существенная компонента будущего. Она основывается частично на продлении обозримых в настоящее время вредных воздействий в будущее, частично на всеобщей утрате доверия или на предполагаемом “возрастании риска”. Риски, таким образом, имеют дело с пред­видением, с еще не наступившими, но надвигающимися разру­шениями, которые сегодня реальны именно в этом значении. Вот пример из экспертного заключения по состоянию окружающей среды. Совет указывает на то, что высокие концентрации нитра­тов в азотных удобрениях до сих пор почти или вовсе не просачи­ваются в глубинные слои грунтовых вод, откуда мы берем питье­вую воду. Они едва ли не полностью разлагаются в подпочвенном горизонте. Однако неизвестно, как долго это будет продолжать­ся. Многое говорит за то, что фильтрующая способность защит­ного слоя может и не сохраниться в будущем. “Существует опа­сение, что нынешние нитратные смывы с соответствующим их продвижению опозданием, через годы или десятилетия, все же попадут и в более глубокие слои грунтовых вод” (5.29). Другими словами: часовой механизм в бомбе отсчитывает время. В этом смысле риски предполагают будущее, приход которого стоит за­держать.

В противоположность понятной очевидности богатств рискам присуще нечто ирреальное. В каком-то очень важном смысле они реальны и одновременно нереальны. С одной стороны, многие уг­розы и разрушения уже реальны: загрязненные и умирающие воды, гибнущие леса, неизвестные ранее болезни и т. д. С другой стороны, социально направленная тяжесть аргументов риска при­ходится на угрозы, ожидаемые в будущем. Риски, которые возник­нут потом, приведут к разрушениям такого масштаба, при кото­ром практически все действия впоследствии будут бессмысленны. Следовательно, как предположение, как угроза в будущем, как прогноз риски имеют и развивают упреждающую релевантность действия. Центр сознания риска лежит не в настоящем, а в буду­щем. В обществе риска прошлое теряет способность определять настоящее. На его место выдвигается будущее как нечто несуще­ствующее, как конструкт, фикция в качестве “причины” совре­менных переживаний и поступков. Или мы будем активны сегод­ня, чтобы предусмотрительно устранить или смягчить проблемы и кризисы завтрашнего и послезавтрашнего дня, или потом у нас этой возможности не будет. При моделировании возможных си­туаций “прогнозируемые” узкие места на рынке труда оказывают обратное воздействие на отношение к получению образования;

предполагаемая угроза безработицы — существенная детерминан­та современной жизни и самоощущения человека в ней; прогно­зируемое разрушение окружающей среды и атомная угроза внуша­ют обществу тревогу и способны лишить работы значительную часть подрастающего поколения. В спорах о будущем мы, следо­вательно, имеем дело с “проектируемой переменной”, с “предска­зываемой причиной” индивидуального и политического поведения, релевантность и значение которой возрастают прямо пропор­ционально содержащейся в ней угрозе и тому обстоятельству, что она не поддается расчету; мы моделируем ее (должны это делать), чтобы наметить и организовать наши сегодняшние действия.

Легитимация: “латентные побочные воздействия”

Это, однако, предполагает, что риски успешно пройдут процесс социального признания. Но вначале риски представляются чем-то, чего следует избегать, их несуществование допускается вплоть до отмены — по принципу: “in dubio pro прогресс” (в случае сомне­ния - за прогресс), а это значит: “в случае сомнения закрывай гла­за”. С этим связан способ легитимации, узаконения, резко отли­чающийся от неравенства в распределении общественных благ. Риски можно узаконивать таким образом, что их нежелательное производство будут не замечать. Ситуации риска в техногенной цивилизации должны прорываться сквозь раздающиеся вокруг них призывы к табуизапии и “возникать в научном обличье”. Чаще всего подобное происходит в статусе “латентного побочного воз­действия”, который признает реальность угрозы и одновременно узаконивает ее. Невозможно предотвратить то, чего не хотят заме­чать, риски возникают в процессе производства, они — нежданно появляющиеся дети, признание которых требует дополнительного обсуждения. Мыслительная схема “латентного побочного воздей­ствия” выступает своего рода охранной грамотой, естественной судьбой цивилизации, которая признает неизбежность послед­ствий, но одновременно избирательно распределяет и оправдывает их.

3. Специфически классовые риски

Способы, образцы и коммуникативные средства распределе­ния рисков кардинально отличаются от способов, образцов и средств распределения богатств. Это не исключает того, что мно­гие риски распределяются в соответствии со спецификой обще­ственных прослоек или классов. В этом плане существуют ши­рокие промежуточные зоны между классовым обществом и обществом риска. История распределения рисков показывает, что риски, как и богатства, распределяются по классовой схеме, толь­ко в обратном порядке: богатства сосредоточиваются в верхних слоях, риски в нижних. По всей видимости, риски не упраздня­ют, а усиливают классовое общество. К дефициту снабжения до­бавляется чувство неуверенности и избыток опасностей. Напро­тив, те, кто имеет высокие доходы, власть и образование, могут купить себе безопасность и свободу от риска. Этот “закон” специ­фически классового распределения рисков и тем самым обостре­ния классовых противоречий из-за концентрации рисков на сто­роне бедных и слабых долгое время считался и считается до сих пор одним из центральных измерений риска: сегодня риск остать­ся безработным для неквалифицированных рабочих значительно выше, чем для работников высокой квалификации. Риск перегруз­ки, облучения и отравления, связанный с работой в соответству­ющих отраслях промышленности, распределяется для работников разных профессий неравномерно. Группы населения, живущие вблизи промышленных центров, подвергаются длительному воз­действию различных вредных веществ, находящихся в воздухе, воде или почве. Угроза потерять рабочее место вынуждает людей к большей терпимости.

Но классово обусловленная ущемленность возникает не толь­ко благодаря этому социальному фильтрующему и усиливающе­му воздействию. Возможность и способность избегать опасных ситуаций, обходить и компенсировать их тоже неодинакова у слоев с разными доходами и разным уровнем образования: кто располагает большими финансовыми возможностями, тот может попытаться избежать риска благодаря выбору места жительства, обустройству квартиры (или благодаря домику в деревне, отпус­ку и т. д.). То же самое можно сказать о питании, образовании и соответствующем отношении к еде и информации. Туго набитый кошелек позволяет кушать яйца “экологически безопасных ку­рочек” и салат с “экологически безопасных грядок”. Образова­ние и внимательное отношение к информации открывают новые возможности обхождения с рисками. Можно не употреблять оп­ределенные продукты (например, старую говяжью печень с вы­соким содержанием свинца) и благодаря научно обоснованному режиму питания так варьировать еженедельное меню, чтобы тяжелые металлы в рыбе из Северного моря можно было раство­рять, дополнять, обезвреживать (или, может быть, делать еще вреднее?). Приготовление и употребление пищи превращается в своего рода имплицитную химию продуктов питания, в нечто вроде кухни ядов, с претензией на минимализацию опасности, при этом, чтобы сыграть с перепроизводством вредных и ядови­тых веществ в химии и сельском хозяйстве в приватную “техноло­гическую игру”, требуются очень глубокие знания. Вместе с тем весьма вероятно, что реакция на отравления, о которых сообща ют пресса и телевидение, приводит к выработке “антихимичес­ких” привычек питания и жизни. Эта повседневная “антихимия” (часто распространяемая среди покупателей рекомендациями на упаковках филиалами самой же химической промышленности) приведет и уже привела в образованных и состоятельных слоях населения, осознающих важность режима питания, к глубоким изменениям во всех сферах обеспечения - от пищи до условий жизни, от болезни до использования досуга. Отсюда можно было бы сделать общий вывод, что благодаря такому обдуман­ному подходу к рискам в финансово обеспеченных слоях насе­ления старое социальное неравенство закрепляется на новом уровне. Однако такой вывод не затронет ядро логики распреде­ления рисков.

Параллельно с обострением ситуаций риска сужаются приват­ные пути спасения и возможности компенсации; в то же время их усиленно пропагандируют. Повышение риска, невозможность его избежать, политическая воздержанность, провозглашение и про­дажа частных возможностей уклонения от рисков взаимно обус­ловлены. Для некоторых продуктов питания эти частные окольные пути могут быть полезны; но уже при водоснабжении все соци­альные слои зависят от одной и той же трубы; и уж при виде “ле­сов-скелетов” в далеких от промышленных центров “сельских идиллиях” становится ясно, что перед содержанием ядовитых ве­ществ в воздухе, которым мы все дышим, падают все классово обусловленные барьеры. Действительно эффективная защита в этих условиях может быть достигнута только в том случае, если не есть, не пить и не дышать. Но и это поможет только относитель­но. Известно же, что происходит с камнями и трупами в земле.

4. Глобализация цнвилизационных рисков

Выражаясь короче: нужда иерархична, смог демократичен. Вместе с экспансией модернизационных рисков - с угрозой при­роде, здоровью, питанию — социальные различия и границы ста­новятся относительными. Отсюда все еще делают очень разные выводы. Объективно риски все же вызывают в пределах их дося­гаемости и среди попавших под их влияние уравнительный эф­фект. Именно в этом и заключается их своеобразная политичес­кая сила. В этом смысле общества риска не классовые общества;

возникающие в них опасные ситуации не могут воспринимать­ся как ситуации классовые, их противоречия — не классовые про­тиворечия.

Это становится еще яснее, если иметь в виду особый покрой, особый образец распределения модернизационных рисков: им свойственна имманентная тенденция к глобализации. Вместе с промышленным производством идет процесс универсализации угроз, вне зависимости от того, где эти угрозы возникают: цепи продуктов питания связывают на земле практически каждого с каждым. Они не признают границ. Содержание кислот в воздухе разрушает не только скульптуры и сокровища искусства, оно уже давно упразднило современные таможенные барьеры. Озера в Канаде тоже содержат кислоту, на северных оконечностях Скан­динавии тоже умирают леса.

Эта тенденция к глобализации порождает проблемы, опять-таки не специфические в их всеобщности. Когда все вокруг гро­зит опасностью, тогда уже как бы не существует никакой опасно­сти. Когда больше нет спасения, можно об этом больше не думать. Экологический фатализм конца света позволяет маятнику част­ных и политических настроений качаться в любом направлении. Действовать так или иначе надо было еще вчера. Быть может, с распространившимися повсеместно пестицидами можно спра­виться с помощью насекомых? Или брызг шампанского?

Эффект бумеранга

Глобализация содержит в себе образец распределения рисков, не совпадающего с ней самой, распределения, в котором таится значительная взрывная политическая сила. Риски раньше или позже настигают и тех, кто их производит или извлекает из них выгоду. Риски, распространяясь, несут в себе социальный эффект бумеранга: имеющие богатство и власть тоже от них не застрахо­ваны. Скрытые до поры до времени “побочные воздействия” на­чинают поражать и центры их производства. Агенты модерниза­ции сами основательно и очень конкретно попадают в водоворот опасностей, которые они же породили и из которых извлекали выгоду. Это происходит в самых разных формах.

Обратимся еще раз к сельскому хозяйству. В период с 1951 по 1983 год расход удобрений вырос с 143 до 378 кг на гектар, а рас­ход сельскохозяйственных химикатов с 1975 по 1983 год вырос в ФРГ с 25 тысяч до 35 тысяч тонн. Урожайность тоже повышалась, но не так быстро, как расход удобрений и пестицидов. Урожай­ность зерновых удвоилась, урожайность картофеля поднялась на 20%. Непропорционально малое повышение урожайности отно­сительно применения удобрений и химикатов сопровождается непропорционально высоким ростом наносимого природе ущер­ба, что видят и болезненно ощущают сами крестьяне. Бросаю­щаяся в глаза примета этого опасного развития — значительное сокращение многих видов растений и животных. “Красные спис­ки”, фиксирующие в качестве “официальных свидетельств о смерти” угрозу существованию растительного и животного мира, становятся все длиннее. “Из 680 видов луговых растений в опас­ности находятся 519. Стремительно сокращается количество обитающих на лугах птиц, таких, как белый аист, кроншнеп или чекан луговой; в Баварии, например, последние популяции этих птиц пытаются спасти с помощью специальных “луговых” про­грамм... Пострадали животные, которые выводят птенцов на зем­ле, важнейшие звенья пищевых цепей — хищные птицы, совы, стрекозы, а также представители животного мира, питающиеся все реже встречающейся в природе пищей, например большими насекомыми, или же нуждающиеся в течение всего вегетацион­ного периода в цветочном нектаре” (Ои1асЫеп 5.20). Ранее “не­заметные побочные воздействия” превращаются, следовательно, в основные воздействия, которые наносят ущерб даже породив­шим их производственным центрам. Производство модернизационных рисков сродни траектории бумеранга. Интенсивное сельское хозяйство, поддержанное миллиардными инвестиция­ми, не только драматическим образом повышает в отдаленных городах содержание свинца в материнском молоке и у детей. Раз­ными способами оно подрывает и природный базис самого сель­скохозяйственного производства: разрушается плодородный слой почвы, исчезают жизненно необходимые животные и рас­тения, нарастает угроза эрозии почвы.

Этот кругообразный социальный эффект риска можно обоб­щить: модернизационные опасности раньше или позже приводят к единству преступника и жертвы. В худшем, непредставимом слу­чае — при атомном взрыве - очевидно, что он уничтожает и напа­дающего. Становится ясно, что земля превратилась в пусковую площадку, не признающую различий между богатыми и бедными, белыми и черными, Югом и Севером, Востоком и Западом. Но эффект проявляется только тогда, когда он возникает, а когда он возникает, то тут же и исчезает, ибо исчезает все вокруг. Эта апо­калипсическая угроза не оставляет видимых следов в момент са­мой угрозы. По-другому обстоит дело с экологическим кризисом. Он подрывает естественные и эконо­мические основы сельского хозяйства и тем самым снабжение на­селения в целом. Здесь проявляются воздействия, которые нано­сят урон не только природе, но и кошелькам богачей, здоровью власть имущих. Из сведущих уст раздаются пронзительные апока­липсические предостережения, которые нельзя делить по прин­ципу партийно-политической принадлежности.

Экологическое обесценение и отчуждение

Эффект бумеранга, таким образом, проявляется не только в непосредственной угрозе жизни, он дает о себе знать и в сфере денег, собственности, узаконения. Он обрушивается не только на непосредственного виновника. Обладая обобщающим и уравни­тельным свойством, он вынуждает страдать всех: из-за умирания лесов не только исчезают целые виды птиц, но и снижается эко­номическая ценность лесных и земельных угодий. Там, где стро­ится или планируется атомная (или работающая на каменном угле) электростанция, падают цены на земельные участки. Город­ские и промышленные районы, автобаны и основные автомобиль­ные магистрали наносят ущерб ближайшим окрестностям. Даже если еще не доказано, по этой ли причине уже сегодня 7% феде­ральных земель настолько обременены (или будут обременены в обозримом будущем), что на них без угрызений совести нельзя заниматься никаким сельскохозяйственным производством, принцип остается неизменным: собственность обесценивается, медленно “экологически отчуждается”.

Это воздействие поддается обобщению. Разрушение природы и окружающей среды, нанесение им ущерба, сообщения о содер­жании ядовитых веществ в продуктах питания и предметах повсе­дневного обихода, грозящие или, тем более, уже произошедшие аварии на химических предприятиях или ядерных реакторах дей­ствуют как ползучее или галопирующее обесценение и отчуждение прав собственности. Из-за ничем не сдерживаемого производства модернизационных рисков будет и впредь — последовательно или рывками, иногда в форме катастрофических обострений — про­водиться политика необитаемой земли. То, что отвергалось как “коммунистическая опасность”, происходит в результате наших собственных действий в другой форме — окольными путями за­ражения природы. Независимо от местоположения идеологичес­кого противостояния на арене рыночной борьбы каждый против каждого проводит политику “выжженной земли” — с решающим, но редко долговременным успехом. То, что заражено или счита­ется зараженным — с точки зрения социальных и экономических ценностей это едва ли существенно, — может принадлежать тому, кому принадлежит, или любому желающему это приобрести. При сохранении правовых норм собственности все это становит­ся бесполезным или не имеющим ценности. Таким образом, в случае с “экологическим отчуждением” мы имеем дело с соци­альным и экономическим отчуждением при сохраняющемся пра­ве на владение. К продуктам питания это относится в той же мере, как и к воздуху, почве и воде. Это касается всего, что в них живет, но прежде всего тех, кто живет тем, что в них содержит­ся. Разговоры о “квартирных ядах” показывают: все, что состав­ляет нашу цивилизованную повседневность, может быть втяну­то в этот процесс.

Главный вывод из сказанного предельно прост: все, что угро­жает жизни на этой земле, угрожает тем самым интересам соб­ственности тех, кто живет торговлей и превращением в товар про­дуктов питания и самой жизни. Таким образом возникает глубокое, систематически обостряющееся противоречие между желанием получать прибыль и интересами собственности, кото­рые двигают процесс индустриализации, с одной стороны, и многообразными грозными последствиями этого процесса, на­носящими ущерб прибыли и собственности (не говоря уже об ущербе самой жизни), с другой.

При аварии на атомном реакторе или химическом предприя­тии в эпоху высокого развития цивилизации на карте Земли сно­ва возникают “белые пятна” — памятники тому, что несет в себе угрозу. Выбросы ядовитых веществ, неожиданно обнаруженные скопления ядовитых веществ на свалках превращают жилые се­ления в “отравленные”, а земельные участки в пустыри, непри­годные для использования. Вдобавок к тому имеются еще и мно­гообразные предварительные стадии и ползучие формы. Рыба из зараженных морей несет угрозу не только людям, употребляю­щим ее в пищу, но и многим из тех, кто живет ловлей и перера­боткой рыбы. При опасности смога на время замирает жизнь страны. Целые промышленные районы превращаются в города-призраки. Эффект бумеранга требует, чтобы остановились про­мышленные предприятия, породившие смог. И не только они. Смогу нет дела до принципа виновности. Он уравнивает и поражает всех, независимо от степени участия в его производстве. Рекла­ме курортов для легочных больных смог, конечно же, тоже не способствует, он отпугивает клиентов. Если бы информация об опасном уровне загрязнения воздуха (а также воды) была за­креплена законом, она могла бы очень скоро сделать курортные управления и индустрию отдыха решительными сторонниками

эффективной политики борьбы с вредными воздействиями на природу.

Ситуации риска - это не классовые ситуации

Таким образом, вместе с генерализацией модернизационных рисков освобождается динамика, которую уже нельзя постичь и осмыслить в классовых категориях. Владение заключает в себе не­владение и тем самым предполагает социальную напряженность и конфликты, в которых на протяжении длительного времени воз­никают и закрепляются взаимные социальные идентичности - “те там наверху, мы здесь внизу”. Совершенно по-иному складывается ситуация при угрозе риска. Кто попал в зону риска, тому прихо­дится туго, но он ничего не отнимает у тех, кому повезло больше. Подверженность и неподверженность риску не распределяется по полюсам, как богатство и бедность. Пользуясь этой аналогией, можно сказать, что “классу” подверженных риску не противосто­ит “класс” неподверженных. Галопирующая плата за здоровый образ жизни уже завтра загонит “богатых” (в смысле здоровья и самочувствия) в очередь к больничным кассам, а послезавтра в разряд париев — инвалидов и увечных. Беспомощность властей перед лицом выбросов отравляющих веществ и скандалов с ядо­витыми свалками, а также лавина периодически возникающих правовых, компетентных и компенсационных вопросов говорят сами за себя. Это значит, что свобода от рисков обернется завтра необратимой подверженностью им. Конфликты, связанные с мо-дернизационными рисками, возникают по причинам системного характера, которые совпадают с движущей силой прогресса и при­были. Они соотнесены с размахом и распространением опаснос­тей и возникающих вследствие этого притязаний на возмещение и/или на принципиальную смену курса. Речь в них идет о том, будем ли мы и дальше хищнически относиться к природе (вклю­чая нашу собственную, человеческую), и, следовательно, о том, все ли в порядке с нашими понятиями “прогресса”, “благососто­яния”, “экономического роста”, “научной рациональности” и т. д. В этом смысле вспыхивающие у нас конфликты принимают харак­тер цивилизационной борьбы за правильный путь в будущее. Во многом они напоминают скорее религиозные войны средневеко­вья, чем классовые конфликты XIX и начала XX века.

Индустриальные риски и разрушения не останавливаются пе­ред государственными границами. Они связывают жизнь травин­ки в баварском лесу с действенным соглашением о международной борьбе с вредными воздействиями. Отдельно взятой нации нечего делать с наднациональным распространением вредных ве­ществ. Промышленно развитые страны отныне должны делать различие между “национальными балансами впуска и выпуска”. Иными словами, возникает неравенство на международном уров­не между странами с “активным”, “уравновешенным” и “пассив­ным” балансом загрязнения; говоря яснее, нужно различать стра­ны, загрязняющие окружающую среду, и страны, вынужденные расхлебывать, вдыхать эту грязь и расплачиваться повышенной смертностью, экологическим отчуждением и обесценением. Это отличие и лежащий в его основе конфликтный материал должны будут вскоре учитывать и “братские страны социалистического со­общества”.

Ситуация риска существования под угрозой

Наднациональной неуловимости модернизационных рисков соответствует способ их распространения. Их невидимость прак­тически не дает потребителям возможности выбора. Они — “про­дукты, которые носят на спине”, их проглатывают и вдыхают вме­сте с другими продуктами. Они — “безбилетные пассажиры” нормального потребления. Они путешествуют с ветром и водой. Они таятся в каждом предмете и в каждом человеке, они мину­ют все обычно очень строго контролируемые охранные зоны мо­дерна с самым необходимым для жизни - с воздухом, которым мы дышим, с пищей, одеждой, предметами домашней обстанов­ки и т. п. В отличие от богатства, которое притягивает, но может и отталкивать, в отношении которого всегда необходим и возмо­жен выбор, риск и вредные воздействия прокрадываются повсю­ду имплицитно, не признавая свободного (!) выбора. В этом пла­не они открывают возможность для возникновения новой предопределенности, своего рода “цивилизационной аскриптив-ости” риска. В известном смысле это напоминает борьбу сосло­вий в средние века. Сегодня можно говорить о сопряженной с рис­ком судьбе человека в эпоху развитой цивилизации, с этой судьбой рождаются, от нее невозможно избавиться никакими усилиями, в отличие от средних веков все мы в одинаковой степени предо­ставлены этой судьбе (“маленькая разница”, но воздействие ее огромно).

В эпоху развитой цивилизации, которая пришла, чтобы снять предопределенность, дать людям свободу выбора, избавить их от зависимости от природы, возникает новая, глобальная, охватыва­ющая весь мир зависимость от рисков, перед лицом которой ин­дивидуальные возможности выбора не имеют силы хотя бы уже потому, что вредные и ядовитые вещества в индустриальном мире вплетены в элементарный процесс жизни. Ощущение этой ли­шенной выбора подверженности риску делает понятным шок, бессильную ярость и чувство, жизни без будущего, с которым многие противоречиво, но не без пользы для себя реаги­руют на новейшие достижения технической цивилизации. Мож­но ли вообще критически относиться к тому, чего нельзя избе­жать? Нужно ли отказываться от критической дистанции только потому, что этого нельзя избежать, и идти в неизбежное с насмеш­кой или цинизмом, с равнодушием или ликованием?

Новое международное неравенство

Охватившее весь мир равномерное распространение опасных ситуаций не должно, однако, скрывать социальное неравенство внутри зон, подверженных риску. Оно возникает в первую очередь там, где — тоже в международном масштабе - классовые ситуации и ситуации риска наслаиваются друг на друга. Пролетариат все­мирного общества риска селится рядом с дымовыми трубами, неф­теперегонными заводами и химическими фабриками в индустри­альных центрах третьего мира. “Крупнейшая промышленная катастрофа в истории”, авария в индийском Бхопале довела это до сознания мировой общественности. Производства, сопряженные с риском, выводятся в страны с дешевой рабочей силой. Это не случайно. Существует постоянное взаимное “при­тяжение” между крайней бедностью и крайним риском. На сор­тировочной станции по распределению рисков особым предпоч­тением пользуются “слаборазвитые провинциальные захолустья”. И только наивный глупец может думать, что облеченные ответ­ственностью стрелочники не ведают, что творят. Об этом свиде­тельствует и “более высокая занятость” безработного населения провинций по сравнению с “новыми” технологиями, создающи­ми рабочие места.

Материальная нужда идет рука об руку с пренебрежением рис­ком — это особенно хорошо видно в международном масштабе. О беспечном обращении с пестицидами, например, в Шри-Лан­ке немецкий эксперт по третьему миру сообщает: “ДДТ там раз­брасывают руками, люди покрыты белой пылью”. На антильском острове Тринидад (1,2 миллиона жителей) в 1983 году отмечено 120 смертельных случаев отравления пестицидами. “Когда после опрыскивания не чувствуешь себя больным, значит, опрыски­вал недостаточно, говорит один фермер”. Для этих людей престижными символами успеха являют­ся комплексные сооружения химических фабрик с их внуши­тельными трубами и резервуарами. Таящаяся в них смертельная угроза остается невидимой. Удобрения, средства для уничтоже­ния насекомых и сорняков, которые производят эти фабрики, воспринимаются прежде всего как знаки освобождения от мате­риальной нужды. Они — предпосылки “зеленой революции”, которая — пользуясь постоянной поддержкой индустриально развитых западных государств — подняла в прошедшие годы про­изводство продуктов питания на 3 0%, а в некоторых странах Азии и Африки даже на 40%. Перед лицом этих очевидных успехов на задний план отступает тот факт, что при этом ежегодно на хлоп­ковые и рисовые поля, табачные и овощные плантации распы­ляются... многие сотни тысяч тонн пестицидов”. В конкуренции между явной угрозой голодной смерти и невиди­мой смертельной угрозой отравления ядами побеждает необхо­димость борьбы с материальной нуждой. Без массового приме­нения химикатов снизилась бы урожайность полей, свою долю сожрали бы насекомые и плесень. С помощью химии бедные пе­риферийные страны могут создавать собственные запасы продо­вольствия и обретать хоть какую-то независимость от мощных метрополий индустриального мира. Химические фабрики на их территории усиливают ощущение независимости от дорогого им­порта. Борьба с голодом и за автономию создает защитный заслон, за которым вытесняется, преуменьшается серьезность и без того не воспринимаемых органами чувств опасностей; тем самым, накапливаясь и распространяясь, они в конце концов через пи­щевые цепи возвращаются в богатые промышленные страны.

Защитные, гарантирующие безопасность предписания разра­ботаны недостаточно, а там, где они существуют, они остаются на бумаге. “Промышленная наивность” сельского населения, часто не умеющего ни читать, ни писать, не говоря уже о приобретении защитной одежды, открывает перед менеджментом огромные, в развитых странах давно утерянные возможности узаконенного обращения с рисками: можно издавать предписания и настаивать на их выполнении, зная, что их претворение в жизнь все равно не­реально. Таким образом, сохраняется “незапятнанная репута­ция” и можно с чистой совестью и материальной выгодой свалить ответственность за аварии и смертельные случаи на невежество и бескультурье населения. Когда случаются аварии, всеобщая нераз­бериха в сфере компетенции и интересы бедных стран открыва­ют широкие возможности для политики сокрытия истины и при­нижения серьезности опустошительных воздействий. Выгодные, свободные от законодательных ограничений условия производства как магнитом притягивают промышленные концерны и сопрягают­ся с собственными интересами стран в преодолении материальной нужды, а также достижении государственной автономии, образуя в полном смысле слова взрывоопасную смесь: дьявола голода пытаются победить с помощью Вельзевула накопления рисков. Особо опасные производства выводятся на периферию бедных стран. К. бедности третьего мира добавляется ужас перед раскрепощен­ными разрушительными силами развитой индустрии, чреватой риском. Снимки и сообщения из Бхопала и Латинской Америки говорят сами за себя.

Вилла-Паризи

“Самое грязное химическое производство в мире находится в Брази­лии. Обитатели трущоб ежегодно должны менять жестяные крыши сво­их лачуг, так как их разъедают кислотные дожди. Кто долго живет в них, наживает волдыри, “крокодилью кожу”, как говорят бразильцы.

Хуже всего приходится обитателям Вилла-Паризи, трущоб с населе­нием в 15 тысяч человек, большинство из которых построили себе скром­ные домики из серого камня. Газовые маски здесь уже продаются в су­пермаркетах. У большинства детей астма, бронхит, болезни горла и носа, сыпь на коже.

В Вилла-Паризи легко ориентироваться по запаху. На одном краю клокочет открытая клоака, на другом течет ручей зеленоватой клейкой жидкости. Запах жженых куриных перьев говорит о близости стале­литейного завода, запах тухлых яиц свидетельствует о близости химичес­кой фабрики.

Прибор для измерения выбросов вредных веществ, установленный властями, отказал в 1977 году, прослужив всего полтора года. Судя по всему, уровень загрязнения оказался ему не по плечу.

История самого грязного поселка в мире началась в 1954 году, когда бразильская нефтяная фирма “Пегропрас” выбрала заболоченную окра­ину местом для своего нефтеперегонного завода. Вскоре здесь появился крупнейший сталелитейный концерн Косипа, к нему присоединились американо-бразильский концерн по производству удобрений, мультинациональные концерны “Фиат”, “Дау Кемикл” и “Юниен Карпид”. Это был период бума бразильского капитализма. Военное правительство пригласило зарубежных предпринимателей производить у себя вредные для окружающей среды продукты. “Бразилия еще может импортировать загрязнение”, — хвастался в 1972 году министр планирования Пауло Ве-льоза. Это был год проведения в Стокгольме конференции по защите окружающей среды. “Единственное, что угрожает экологии Бразилии, — говорил он, — это бедность”.

Основной причиной болезней являются недоедание, алкоголь и сигареты, говорит представитель фирмы “Пегропрас”. “Люди прихо­дят к нам из Копатао уже больными, — вторит ему Паулу Фугейредо, шеф “Юниен Карпид”, — и если болезнь усугубляется, они обвиняют в этом нас. Это просто лишено логики”. Губернатор Сан-Паулу уже два года пытается внести свежую струю в зачумленный Копатао. Он усилил вяло работающую природоохранную службу 13 новыми сотруд­никами, установил компьютерное наблюдение за выбросами в атмо­сферу. Но ничтожно малые штрафы в несколько тысяч долларов отра-вителям природы не помеха. Катастрофа произошла 25 февраля этого года. Из-за небрежности в работе фирмы “Пегропрас” в болото, на котором стоят свайные по­стройки Вилла-Соку, вылилось 700 тысяч литров нефти. В течение двух минут над фавелой пронесся огненный смерч. В огне погибло более 500 человек. Трупов маленьких детей не обнаружили. “В этой жаре они просто сгорели дотла”, — утверждает бразильский чиновник”.

Бхопал

“Птицы падали с неба. Индийские водяные буйволы валились за­мертво на улицах и полях и спустя несколько часов вздувались от цен-тральноазиатской жары. И повсюду умершие от удушья люди, с пеной у рта, с судорожно сжатыми руками вцепились в землю. В конце про­шлой недели их было три тысячи, и количество жертв растет, власти сбились со счета. Около двадцати тысяч человек, по всей вероятнос­ти, ослепнут. В городе Бхопал в ночь с воскресенья на понедельник произошел не имеющий аналогов в истории индустриальный апока­липсис. На одной из химических фабрик произошла утечка газа, ядо­витое облако точно саваном покрыло густонаселенный район площа­дью в шестьдесят пять квадратных километров. Когда оно наконец рассеялось, вокруг распространился сладковатый запах разложения. Город превратился в поле сражения, хотя не было никакой войны. Ин­дусы сжигали мертвецов на кострах, по двадцать пять человек сразу. Скоро стало не хватать дров для ритуальной кремации — тогда трупы стали обливать керосином и поджигать. На мусульманском кладбище оказалось мало места, пришлось вскрывать старые могилы, нарушая

священные заповеди ислама. “Я знаю, — жалуется один из могильщи­ков, — грех класть в одну могилу двух человек. Аллах да простит нас — мы хоронили в одной могиле трех, четырех и больше”

В отличие от бедности вызванное рисками обнищание третье­го мира не щадит и богатых. Нарастание рисков сужает мировое сообщество до размеров подверженной опасностям общины. Эф­фект бумеранга затрагивает в первую очередь те богатые страны, которые избавились от чреватых рисками производств, но продол­жают с выгодой для себя импортировать продукты питания. С фруктами, бобами, какао, кормом для скота, чайными листьями и т. д. пестициды возвращаются на свою высокоиндустриализиро­ванную родину. Крайнее неравенство мирового сообщества и эко­номическая интеграция сближают бедные кварталы в периферий­ных странах с богатыми жилищами в индустриальных центрах. Эти кварталы становятся источниками заражения, которое — по­добно заразным болезням бедняков, возникавшим в тесноте сред­невековых городов, — не обходит стороной и комфортабельные места обитания богачей.

5. Две эпохи, две культуры: о соотношении восприятия и производства рисков

Неравенство классового общества и неравенство общества рис­ка могут, следовательно, наслаиваться, обусловливать друг друга, одно может порождать другое. Неравномерное распределение об­щественного богатства представляет практически неустранимые лазейки и оправдания для производства рисков. При этом необхо­димо делать строгое различие между культурным и политическим вниманием к проблеме и действительным распространением рисков.

Классовые общества суть такие общества, в которых, если не считать классовых перегородок, главное заключается в удовлетво­рении материальных потребностей. В них голод противостоит изобилию, власть — бессилию. Нужда не требует доказательств. Она существует — и все тут. Ее непосредственности и очевиднос­ти соответствует материальное наличие богатства и власти. В этом смысле не вызывающие сомнения данности классового общества суть данности видимой культуры: костлявый голод контрастирует с заплывшей жиром сытостью, дворцы с хижинами, роскошь с лохмотьями.

В обществе риска эти явные очевидности уже не действуют. Видимое оказывается в тени невидимых опасностей. То, что не воспринимается органами чувств, больше не совпадает с нереальным, даже если оно обладает повышенным уровнем опасно­сти. Непосредственная опасность конкурирует с сознаваемым содержанием риска. Мир видимой нужды или видимого изоби­лия оттесняется на задний план подавляющим превосходством риска.

Невидимые риски не могут выиграть состязание с восприни­маемым органами чувств богатством. Видимое не может соревно­ваться с невидимым. Парадокс в том, что именно поэтому невидимые риски берут верх.

Игнорирование и без того невидимых рисков, которое ищет — и действительно находит (см. ситуацию в третьем мире) — все но­вые и новые оправдания в устранении бросающейся в глаза бед­ности, и есть та политическая и культурная почва, на которой про­израстают и процветают риски и опасные ситуации. Во взаимном наслоении и конкуренции проблемных ситуаций классового, ин­дустриального и рыночного общества, с одной стороны, и ситуа­ций общества риска, с другой, в сложившихся условиях и масш­табах релевантности побеждает логика производства богатства — и именно поэтому в конце концов побеждает общество риска. Оче­видность нищеты вытесняет восприятие рисков; но только вос­приятие, а не их наличие и воздействие: риски, которых не хотят замечать, растут особенно хорошо и быстро. На определенной сту­пени общественного производства, характеризуемой развитием химической промышленности, а также технологии строительства реакторов, микроэлектроники, генной инженерии, преобладание логики и конфликтов производства богатства, а также социальная неосязаемость общества риска не являются доказательством его нереальности, наоборот, они являются движущей силой, ведущей к возникновению этого общества, и, следовательно, доказатель­ством его реальности.

Об этом свидетельствует наслоение и обострение классовых ситуаций и ситуаций риска в третьем мире; но не в меньшей мере также образ мыслей и действий в богатых индустриальных стра­нах, где главным приоритетом пользуется неуклонная поддержка экономического подъема и роста. Чтобы четко не определять верх­них границ выброса вредных веществ и ослабить контроль за ними или вообще не исследовать (не искать) наличие вредных веществ в продуктах питания, грозят сокращением рабочих мест. В инте­ресах производства не подвергаются изучению (не регистрируют­ся) целые группы ядовитых веществ; они как бы не существуют и поэтому могут свободно распространяться. При этом замалчива­ется, что борьба с загрязнением окружающей среды уже сама ста­ла процветающей отраслью промышленности, которая многим миллионам людей в ФРГ гарантирует надежные (даже слишком надежные) рабочие места.

Одновременно оттачиваются инструменты определительного “подавления” рисков и раздаются угрозы в адрес тех, кто риски не скрывает; на них клевещут, обзывают “нытиками” и производи­телями рисков. Их трактовку рисков считают “бездоказательной”, а воздействие на человека и природу — “чрезмерно преувеличен­ным”. Чтобы знать, что происходит, и принять соответствующие меры, необходимо, мол, больше заниматься исследованиями. Только быстро растущий социальный продукт может создать ус­ловия для совершенствования охраны окружающей среды. Надо, говорят эти люди, доверять науке и результатам исследований. До сих пор наука находила решение всех проблем. Критику нау­ки и тревогу за будущее клеймят как “иррационализм”. Они-де и есть истинная причина всех бед. Риск — неотъемлемая принад­лежность прогресса, как волна, поднимаемая носом отправивше­гося в дальнее плавание корабля. Риск — не изобретение новей­шего времени. К нему терпимо относятся во многих областях общественной жизни. Взять, к примеру, смертность в автоката­строфах. От нее каждый год, так сказать, бесследно исчезает средний немецкий город. Но даже к этому привыкли. До всего этого еще далеко авариям на химических фабриках и маленьким (а если иметь в виду надежную немецкую технологию, то и вов­се невероятным) катастрофам с радиоактивными материалами, хранением отходов и т. д.

Преобладание подобных толкований не может скрыть их несостоятельности. Их победа — это пиррова победа. Там, где это пре­обладание наличествует, оно производит то, что отрицает: опас­ные ситуации общества риска. Утешаться тут нечем, ибо угроза нарастает.

6. Утопия мирового сообщества

Именно благодаря отрицанию и невосприятию рисков возни­кает объективная общность глобальной опасности. За многооб­разием интересов угрожающе возрастает реальность риска, ко­торый уже не признает социальных и национальных различий и границ. За стеной равнодушия быстро растет опасность. Это, разумеется, не означает, что перед лицом растущих цивилизационных рисков возникнет великая гармония. Именно в обраще­нии с рисками возникают новые разнообразные социальные дифференциации и конфликты. Они уже не придерживаются схемы классового общества. Они рождаются прежде всего из двойного обличья рисков в развитом рыночном обществе: рис­ки здесь не только риски, но и рыночные шансы. Вместе с разви­тием общества риска нарастают и противоречия между теми, кто подвержен рискам, и теми, кто извлекает из них выгоду. В той же мере растет социальное и политическое значение знания, а вме­сте с тем и власть над коммуникативными средствами для полу­чения знаний (наука) и их распространения (средства массовой информации). В этом смысле общество риска — это общество науки, коммуникативных и информационных средств. В нем обна­руживаются новые противоречия между теми, кто производит риски, и теми, кто их потребляет.

Эта напряженность между устранением риска и бизнесом, про­изводством и потреблением дефиниций риска пронизывает все сферы деятельности общества. Здесь надо искать главные источ­ники борьбы за то, как определить масштаб, степень и неотложностъ риска.

То, как экспансивный рынок разделывается с рисками, способ­ствует попеременному затуманиванию и прояснению ситуации с рисками, а в результате уже никто не знает, в чем заключается “проблема” и где искать ее “решение”, кто из чего извлекает вы­году, обнаруживает ли оглашение предполагаемых причин истин­ных виновников или только маскирует их, и вообще, не являют­ся ли все эти разговоры о рисках выражением сознательно искаженной политической драматургии, которая в действитель­ности имеет целью нечто совсем иное.

Однако риски, в отличие от богатств, распределяются по полю­сам всегда только частично, а именно со стороны преимуществ, которые ими тоже создаются, и на более низком уровне их про­явления. Как только опасность оказывается в поле зрения и начи­нает нарастать, преимущества и различия исчезают. Риски рань­ше или позже приносят с собой угрозы, которые ставят под сомнение прежние преимущества, а когда опасность пронизыва­ет все многообразие интересов, становится явью и всеобщность риска. Как только под “крышей” затронутых риском — неважно, в какой степени, — вопреки всем противоречиям возникает общий интерес, представители разных классов, партий, профессиональ­ных и возрастных групп объединяются в гражданские инициати­вы, чтобы противодействовать угрозе атомного облучения, отрав­ления ядовитыми отходами или чтобы встать на пути очевидного нанесения ущерба природе.

В этом смысле общество риска порождает новые противоречия и новые, вызванные возникшей опасностью, общности, полити­ческая устойчивость которых еще не до конца ясна. По мере того как обостряются и приобретают всеобщий характер модернизационные риски, стирая с карты земли еще не охваченные опаснос­тью зоны, общество риска (в отличие от классового общества) порождает тенденцию к объективной унификации опасностей в глобальном масштабе. В конечном итоге нарастающему давлению цивилизационных рисков оказываются подвержены друг и враг, Восток и Запад, верх и низ, город и деревня, черные и белые, Юг и Север. Общества риска — неклассовые общества, но этого мало. Они несут в себе взрывающую границы, базисную демократическую динамику развития, посредством которой человечество загоняет­ся в унифицированную ситуацию цивилизационного саморазру­шения.

В этом отношении общество риска располагает новыми источ­никами конфликтов и соглашений. Место устранения дефицита занимает ликвидац