Сценарии будущего развития 1 страница

Вековые конфликты накапливаются. Но как с ними “справить­ся” — приватно и политически, — пока непонятно. Из перечислен­ных объективных моментов освобождения нельзя сделать вывод о сознании и поведении мужчин и женщин. Наряду с индивидуальны­ми судьбами и как раз в возможностях личностного формирова­ния, заложенных в семейных и интимных отношениях, это во многом зависит и от политического развития и институциональ­ных возможностей поддержки и компенсации. Исторически скла­дывающееся пространство возможностей следует разметить здесь по трем (отнюдь не взаимоисключающим) вариантам: (1) назад к семье в традиционных формах; (2) уравнивание по образцу мужчин;

(3) опробование новых жизненных форм за пределами женской и мужской роли.

Назад к малой семье

Отвечая на вопрос о будущем семьи как таковой, зачастую ис­ходят из ложных предпосылок. Известную форму нуклеарной се­мьи противопоставляют некоему расплывчатому состоянию “бес­семейности” или же изначально предполагают, что нуклеарную семью заменит иной тип семьи. Куда вероятнее (если набросок нашего анализа справедлив), что не какой-то один тип семьи вы­теснит другой, а что возникнет и будет параллельно существовать широкий диапазон семейных и внесемейных форм совместной жизни. Характерно, что многие из них — одинокое существова­ние, добрачное и брачное сожительство, коллективное прожива­ние, варьируемые отношения отцовства и материнства в резуль­тате одного-двух разводов и т. д. — войдут как этапы в одну совокупную биографию.

Но даже такое вычленение и плюрализация жизненных форм вследствие “естественных” процессов модернизации ощущается и клеймится многими как угроза культурным ценностям и жиз­ненным основам современного мира. Многим прорыв из брака и семьи кажется “безбрежным индивидуализмом”, которому необхо­димо противодействовать целенаправленными мерами по укреп­лению семьи. Поскольку в первую очередь именно женщины стре­мятся к “собственной жизни” за пределами отведенной им роли в работе по дому и в обеспечении брака, их частные и политичес­кие усилия наталкиваются на особые опасения, скепсис и сопро­тивление. Меры по спасению семьи как таковой ориентируются при этом на стандартную норму совместной жизни - супруг, обес­печивающий булочки, супруга, делающая бутерброды, и двое-трое детей, — вообще возникшую лишь в XIX веке, вместе с индустри­альным обществом. И несмотря на все перечисленные тенденции индивидуализации и освобождения, есть также условия и разви­тия, которые социально придают вес требованию “Назад к домаш­нему очагу!”.

В подавляющем большинстве женщины очень далеки от эко­номически самостоятельной, профессионально стабильной био­графии. Достаточно обратиться хотя бы к показателям женской занятости. В июне 1984 года при растущей профессиональной ангажированности лишь немногим более половины (51,7%) всех женщин в возрасте от 15 до 65 лет имели самостоятельный зара­боток, т. е. либо выполняли оплачиваемую работу, либо были офи­циально зарегистрированы как безработные (1983 - 50,7%). В тот же период среди мужчин самостоятельный заработок имели более четырех пятых (1983 - 82%; 1984 - 81,4%). Иными словами, большая и растущая часть женщин остается зависимой от обеспечения со сто­роны мужчины через брак. Сохраняющаяся массовая безработица и ограниченные, скорее, даже уменьшающиеся емкости рынка тру­да в целом консервируют и рестабилизируют традиционные роли и компетенции мужчин и женщин. Подкрепляет эту тенденцию освобождения от труда с целью заработка в пользу обеспечения брака желание многих женщин иметь детей. Оба стабилизатора женской роли — безработица и желание иметь детей — особенно действенны там, где у молодых женщин по-прежнему существует или вновь возникает дефицит в образовании, а именно в образо­вании профессиональном, и в рамках подрастающего поколения женщин ведут, таким образом, к поляризации биографических образ­цов по оси образовательной иерархии.

Но тот, кто видит спасение семьи в закрытых дверях рынка тру­да, ведет свои расчеты, не спрашивая мужчин и женщин, которым должно и желательно жить вместе в таких условиях. Во-первых, совершенно неясно, как молодые женщины преодолеют крушение своего решительно высказанного желания получить профессию и связанную с этим зависимость от супруга. Открытым остается и вопрос о том, вправду ли соответственно большое число молодых мужчин готово (и в состоянии ли вообще, с учетом собственной профессиональной ситуации) вновь надеть на себя пожизненное ярмо кормильца. Так или иначе, возникающий разлад между сис­тематически воспроизводимыми ожиданиями равноправия и не­равноправной реальностью женщины в профессии и в семье спи­хивается в приватную сферу внутри и вне брака и семьи. Нетрудно предсказать, что все это приведет к индуцированному извне усиле­нию конфликтов взаимоотношений. В конечном счете барьеры рын­ка труда стабилизируют малую семью лишь иллюзорно, на деле же они только способствуют росту числа разводов и очередей к психо­терапевтам и консультантам по вопросам брака.

Одновременно таким образом заранее программируется новое “обнищание” женщин. Тот, кто при растущем числе разводов тес­нит женщин с рынка труда назад к домашнему очагу, должен хотя бы знать, что тем самым он резервируется большой части обще­ства дыры в социальной сети.

Это указывает на принципиальные изъяны в замысле и реали­зации всех попыток восстановить давние взаимоотношения меж­ду мужчинами и женщинами в семье и профессии. Во-первых, они откровенно противоречат юридически зафиксированным прин­ципам современных демократических обществ, согласно которым неравное положение не является заданным от рождения, а приоб­ретается по достижениям и участию в занятости, каковое откры­то для всех. Во-вторых, изменения внутри семьи и в межполовых отношениях сужаются до частного феномена и частной проблемы, а взаимосвязь с социальными и культурными модернизациями вовсе не учитывается.

Не в последнюю очередь это отражается во множестве шумных дискуссий вокруг “рецептов”, которые якобы помогут наладить распадающуюся семейную гармонию. Одни считают, что лучший выход — целенаправленные “курсы семейного воспитания”. Дру­гие видят оптимальный способ оздоровления семьи в професси­онализации выбора супруга/супруги. Если будет достаточно тера­певтических учреждений и консультаций по вопросам брака, полагают третьи, то все проблемы будут устранены. В “кризисе семьи” обвиняют буквально всё — от порнографии до феминизма и легализованного прерывания беременности — и требуют при­нять безотлагательные меры. А ведь именно беспомощность -крестная мать таких заявлений. Историческое развитие и соци­альные взаимосвязи, из которых вырастают конфликты, целиком выпадают из поля зрения.

Но, как говорил Макс Вебер, модернизация — это не фиакр, из которого можно в случае чего выйти на ближайшем углу. Тот, кто в самом деле хочет восстановить семью в формах 50-х годов, дол­жен пустить часы модернизации вспять и вытеснить женщин с рынка труда не только украдкой — например, выплачивая пособия по материнству или повышая престижность домашнего труда, — но совершенно открыто, и не только с рынка труда, но разом и из образовательной сферы; заодно следовало бы увеличить перепад заработной платы, а в конце концов отменить и законодательное равенство, ведь, может статься, все беды начались с всеобщего из­бирательного права, заодно придется ограничить или запретить мобильность, рынок, новые средства и технологии информации и т. д. Короче говоря, неделимые принципы модерна пришлось бы располовинить, а именно: одному полу (естественно) их пред оста­вить, а у другого (естественно) отнять, причем раз и навсегда.

Равенство мужнин и женщин

В качестве встречного требования выдвигается требование рав­ноправия женщин во всех общественных сферах. Всеобщность принципов модерна предъявляет иск патриархальному располовиниванию и требует осуществления — в работе по дому, в парла­ментах и правительствах, на фабриках, в менеджменте и т. д. В дискуссиях женского движения это требование равноправия обычно сопряжено с требованием изменить “мужской мир — про­фессию”. Идет борьба за экономические гарантии, влиятельность, участие женщины в принятии решений, но и за то, чтобы таким образом привнести в социальную жизнь также и другие “женские” ориентации, ценности и формы общения. Конкретное “равен­ство” по-прежнему ждет своей интерпретации. Здесь мы рассмот­рим одно — большей частью упускаемое из виду — следствие оп­ределенной интерпретации. Если “равенство” истолковывается и реализуется в смысле осуществления общества рынка труда для всех, то в таком случае — по определению — вместе с равноправи­ем создается в конечном счете полностью мобильное общество оди­ночек.

Главная фигура развитого модерна — если додумать мысль до конца — это одинокий мужчина или одинокая женщина (Ь. Огауеп-пог51). Потребности рынка труда абстрагируются от потреби остей семьи, брака, материнства, отцовства, партнерства и т. д. И тот, кто в этом смысле предъявляет иск мобильности на рынке труда, не учитывая приватных потребностей, стимулирует - именно как апостол рынка — распад семьи. Данное противоречие между рын­ком труда и семьей (или партнерством вообще) оставалось скры­тым до тех пор, пока брак для женщин был равнозначен ответ­ственности за семью, отказу от профессии и от мобильности. Ныне оно прорывается наружу в той мере, в какой о разделении профессионального и семейного труда предоставлено решать са­мим партнерам (супругам). При такой “рыночной” интерпретации требования равенства спираль индивидуализации все больше за­хватывает взаимоотношения между мужчинами и женщинами. И это не просто умозрительный эксперимент — достаточно на­звать резко возрастающее в международном масштабе число до­машних хозяйств, состоящих из одного человека, а также число матерей- и отцов-одиночек. Но не менее ясно это видно и по тому образу жизни, которого требуют от людей такие условия.

В той жизни, которую — при всей социальной ориентации и многообразии — по сути (с необходимостью) приходится вести в одиночестве, нужны мероприятия, защищающие данный образ жизни от внутренне присущих ему опасностей. Необходимо созда­вать и культивировать контактные круги на самые разные случаи. А это требует от человека изрядной собственной готовности по­мочь другим нести их тяготы. Интенсификация дружеской сети

остается непременным условием и является тем удовольствием, которое дает одинокая жизнь. Ведь как раз изысканные мимолет­ности обладают своими прелестями. Все это предполагает макси­мально стабильную профессиональную позицию - как источник дохода и как самоутверждение и социальный опыт, — которую необходимо соответствующим образом культивировать и укреп­лять. Возникающий таким образом “космос собственной жизни” формируется и балансируется относительно центра, т. е. собствен­ного “я”, его уязвимых мест, возможностей, сильных и слабых сто­рон.

Но по мере реализации такого индивидуализированного образа жизни растет и опасность, что он станет непреодолимым препят­ствием для (большей частью все-таки желанного) партнерства (бра­ка, семьи). При одиноком существовании растет тоска по другому (другой), а равно и невозможность вообще каким-то образом вклю­чить этого человека в структуру теперь уже по-настоящему “соб­ственной жизни”. Эта жизнь наполнена неприсутствием другого. Теперь для него (для нее) более нет места. Все дышит враждебнос­тью одиночества: множество связей, права, которыми человек их наделяет, привычки быта, планирование своего времени, способы отступления, чтобы превозмочь скрытую боль. Желанное партнер­ство ставит под угрозу эту тщательно созданную шаткую гармонию. Конструкции самостоятельности становятся тюремной решеткой одиночества. Круг индивидуализации замыкается. “Собственную жизнь” необходимо защитить получше, стены, частью сами же вы­зывающие повреждения, от которых они должны защитить, необ­ходимо сделать еще выше.

Данная форма существования одиночки вовсе не отклонение от пути модерна. Это исконный образ развитого общества рынка труда. Отрицание социальных связей, осуществляемое в рыноч­ной логике, на самой высокоразвитой своей стадии начинает раз­рушать и предпосылки прочного длительного партнерства. Таким образом, оно представляет собой случай парадоксальной социа­лизации, при которой высокоразвитые общественные отношения, в ней самой прорывающиеся, более не обнаруживают себя. В све­те изложенного данное соображение носит прежде всего “идеаль­но-типический” характер. Но, как показывают данные (см. выше), оно обретает все большую реальность. Мало того: вероятно, оно — незамеченное и невольное последствие, к которому приводит требо­вание равенства полов при данных институциональных условиях. Тот, кто — как некоторая часть женского движения — с полным правом продолжает традиции, при которых начался модерн, кто требует и добивается соответствующего рынку равноправия мужчины и женщины, должен также отчетливо видеть, что в конце этого пути, по всей вероятности, ждет не равноправное согласие, а дробление на антагонистичные и расходящиеся пути и положения, о чем уже сейчас свидетельствует множество признаков, скрытых под по­верхностью совместной жизни.

За пределом женской и мужской роли

Оба экстремальных варианта недооценивают принципиаль­ное положение вещей, занимающее здесь центральное место. Противоречия между семьей и рынком труда не снимаются ни посредством консервации семьи, ни посредством генерализации рынка труда. Упускается из виду, что социальное неравенство между мужчинами и женщинами отнюдь не поверхностный фе­номен, который можно скорректировать в рамках структур и форм семьи и профессиональной сферы. Эти эпохальные соци­альные неравенства встроены в основную схему индустриального общества, в соотношение производства и воспроизводства, тру­да внутри семьи и труда с целью заработка. Через них прорыва­ются противоречия между модерном и контрмодерном в самом индустриальном обществе. Вот почему их невозможно устра­нить, благоприятствуя “свободе выбора” между семьей и профес­сией. Равноправия мужчин и женщин нельзя достичь в рамках институциональных структур, изначально ориентированных на неравноправие. Лишь продуманно изменяя совокупную инсти­туциональную систему развитого индустриального общества с учетом жизненных предпосылок семьи и партнерства, можно шаг за шагом добиться качественно нового равноправия за пре­делом мужской и женской роли. Мнимой альтернативе “восста­новления семьи” или “сквозного рынка” мы противопоставим третий путь — путь сдерживания и затормаживания рыночных отношений, связанный с целенаправленным осуществлением социальных форм жизни. Причем нижеследующее лишь на­глядно поясняет главную мысль.

Данный принцип следует понимать в точности как отражение эскизно намеченного здесь теоретического толкования: с индиви­дуализацией семьи разделение производства и воспроизводства делает, так сказать, второй исторический шаг — совершается в се­мье. Возникающие при этом противоречия соответственно мож­но уладить, только если предоставлены или возможны институ­циональные возможности воссоединения труда и жизни на уровне

достигнутого разделения, а именно во всех компонентах расходя­щихся рыночных биографий.

Начнем с мобильности, обусловленной рынком труда. Во-первых, вполне мыслимо самортизировать сами индивидуали­зирующие эффекты мобильности. До сих пор считают более чем естественным исходить из того, что мобильность есть мобиль­ность индивидуальная. Семья, а с нею и женщина, беспрекослов­но ей подчиняется. Возникающую при этом альтернативу: от­каз женщины от профессии (со всеми долговременными последствиями) или “шпагатная семья” (первый шаг к разво­ду) - сваливают на супругов как проблему сугубо личную. А ведь фактически следовало бы опробовать и институционализировать супружеские формы рыночной мобильности. Под лозун­гом: хочешь сохранить супруга (супругу), обеспечь ему (ей) за­нятость. Ведомству по вопросам труда и биржам труда не худо бы организовать для семей консультации по выбору профессии и обеспечению рабочих мест. Предпринимателям (государству) тоже следовало бы не только рассуждать на словах о “семейных ценностях”, но и помогать их стабилизации посредством моде­лей супружеской занятости (возможно, по целому комплексу предприятий сразу). Параллельно нужно проверить, нельзя ли устранить существующие в определенных областях принужде­ния мобильности (скажем, на университетском рынке труда). В том же ряду мероприятий стоит социальное и правовое при­знание иммобилъности по семейно-партнерским причинам. При оценке “допустимости” смены места работы просто необходи­мо учитывать и угрозы для семьи.

Кстати, ввиду стабильной массовой безработицы, охватываю­щей свыше двух миллионов человек, требование ограниченной всеобщей мобильности выглядит еще более нереальным, чем оно уже есть. Сходные эффекты могут быть достигнуты, пожалуй, при совершенно ином подходе, если, например, в целом ослабить вза­имосвязь между обеспечением существования и участием в рынке труда — будь то путем наращивания социальной помощи в на­правлении минимального дохода для всех граждан, будь то путем комплексного решения проблем медицинского и пенсионного обеспечения наемного труда и т. д. Такое ослабление гаек рынка труда имеет свои традиции (гарантии со стороны социального го­сударства, сокращение рабочего времени и т. д.). Оно так или ина­че стоит на общественной повестке дня вкупе с противонаправ­ленным развитием, выражающимся в массовой безработице, — стремлением женщин на рынок труда при одновременном уменьшении объема труда в результате повышения производительнос­ти труда (см. глава VI).

Но даже умеренная, “благоприятствующая семье” сдержанная динамика рынка труда — только одна сторона ситуации. Необходи­мо по-новому дать людям социальную возможность совместной жизни. Растерявшая свои социальные связи малая семья демонст­рирует невероятную интенсификацию труда. Многое, что можно бы с (большей) легкостью разрешить сообща, в рамках нескольких семей, превращается в постоянную перегрузку, если человек про­тивостоит этому в одиночку. Яркий пример - родительские зада­чи и заботы. Однако обстоятельства жизни и взаимоподдержки, охватывающие по нескольку семей, исключаются, как правило, уже в силу жилищных условий. Профессиональная мобильность и тен­денция к одинокому существованию уже застыли в камень. Квар­тиры становятся меньше. Их проектируют и строят в расчете на индивидуальную мобильность семей. Желание нескольких семей съехаться и быть мобильными сообща, исключается уже в силу пла­нировки квартир, домов, жилых кварталов. И это лишь один при­мер. Не только архитектура, городское планирование и т. д. изна­чально задают индивидуализацию и исключают социальную жизнь. О конкретных изменениях можно фантазировать сколько угодно. Воспитание детей, например, можно было бы облегчить не только обеспечивая возможность добрососедской взаимопомощи, но и посредством новой специализации — “матери на день” — или по­средством школьной системы, которая не будет рассматривать “ро­дительское репетиторство” как свой естественно подразумеваемый компонент, и т. д.

Об осуществимости и возможном финансировании этой “уто­пии” есть что сказать. Но мы здесь говорим не о конкретике, а о веской теоретической аргументации, задача которой — разбить ложную альтернативу между семейным консерватизмом и адапта­цией к рынку. Кстати, посредством этих или других институцио­нальных изменений всегда создается и гарантируется лишь про­странство возможности. Новые формы совместной жизни за пределами сословных ролей мужчины и женщины должны изоб­рести и опробовать сами. Но при этом первоочередное значение приобретают пресловутые “прибежища уюта и задушевности”. Только на первый взгляд все выглядит так, будто общественное движение 70-х годов погибло в “субъективном самолюбовании”. Куда ни посмотришь, в рамках повседневных отношений и свя­зей внутри и вне брака и семьи ныне под бременем отживших жизненных форм осуществляется тяжелейшая работа. В совокуп­ности здесь совершаются изменения, которые уже пора перестать рассматривать как приватный феномен. Деликатная практика раз­ного рода совместной жизни, постоянно чреватые провалом, упорные попытки обновить взаимоотношения полов, вновь ожив­шая солидарность на почве разделенной и признанной эксплуата­ции — все это аккумулируется и подрывает устои общества даже не так, как “системоизменяющие стратегии”, которые зависли на уровне своей теории*. Отступления на пути вперед вызваны многими причинами, но не в последнюю очередь и грузом противостоящих институциональных условий. За многое из того, что ныне мучает и мужчин и женщин, они лич­но ответственности не несут. Если данная точка зрения пробьет себе дорогу, это будет большое завоевание, быть может даже заво­евание политической энергии, необходимой для изменений.

* Райнер Мария Рильке, который много знал о заблуждениях, ставших теперь всеобщими, еще на рубеже веков (1904) с надеждой писал: “Девушка и женщина в их собственном новом раскрытии лишь недолгое время будут подражать бла­гим и дурным мужским замашкам и повторять мужские профессии. После не­определенности подобныхпереходов окажется, что женщины прошли через весь этот (зачатую смешной) маскарад лишь затем, чтобы очистить свое существо от уродующих влияний другого пола... И когда женщина в преображениях ее внеш­него статуса сбросит условности только-женственного, выношенное в боли и унижении человеческое ее достоинство проступит во всей яркости, и мужчины, которые покуда не чувствуют приближения этого, будут застигнуты врасплох и разбиты. Настанет день (и уже сейчас — особенно в северных странах — тому есть надежные предвестья), настанет день, и мы увидим девушку и женщину, чье имя будет означать уже не только противоположность мужскому, но и нечто совер­шенно особое, отдельное, приводящее на ум не мысль о дополнении и пределе, а мысль о жизни и бытии, — женщину-человека. Этот шаг вперед коренным об­разом изменит и любовь, которая ныне полна заблуждений, преобразует ее (по­началу вопреки воле ретроградов-мужчин) во взаимоотношения двух людей, а не мужчины и женщины. И эта человечная любовь (течение которой будет тихим, спокойным и безмятежным в соединении и разъединении) будет похожа на ту, какую мы в тяжкой борьбе подготавливаем, — на любовь, которая заключается в том, что два одиночества защищают друг друга, ограничивают и приветствуют”

Глава V

Индивидуализация, институционализация и стандартизация жизненных обстоятельств и образцов биографий

“Индивидуализация” - понятие чрезвычайно многозначное, вводящее в заблуждение и даже, быть может, ложное, однако указывающее на нечто важное. И до сих пор подойти к нему пы­тались именно со стороны этого важного, со стороны реально­сти. Многозначность же этого слова оставляли по возможнос­ти в стороне. Ниже мы попробуем двумя этапами ввести несколько понятийно-теоретических уточнений. Прежде всего набросаем общую, аналитическую и как бы внеисторическую модель индивидуализации, что позволит во многом обобщить классическую дискуссию начиная с К. Маркса, М. Вебера и кон­чая Э. Дюркгеймом и П. Зиммелем, а также, быть может, разъяснить некоторые центральные недора­зумения. Во-вторых, эта “модель” будет дополнена и уточнена применительно к послевоенной ситуации в ФРГ. Причем тео­рема индивидуализации займет центральное место: то, что в последние два десятилетия наметилось в ФРГ (а возможно, и в других индустриальных странах Запада), необходимо интерпре­тировать уже не имманентно, в рамках прежней системы поня­тий, как изменение сознания и положения людей, а - прошу прощения за усложненность формулировки - как начало ново­го способа обобществления, как своего рода “метаморфозу” или “категориальное изменение” в отношениях индивида и обще­ства*

1. Аналитические аспекты индивидуализации

“Индивидуализация” как явление возникла отнюдь не во второй половине XX века. Аналогичные “индивидуализирован-

* Примерно о том же писали М. Коул и Г. Роберт в 1984 году, говоря об “индивидуальности как (исторически новой) форме обоб­ществления”.

ные” стили жизни и жизненные ситуации можно найти в эпоху Возрождения, в придворной культуре средневековья, в духовном аскетизме протестантизма (Макс Вебер), в ос­вобождении крестьянина от сословной покорности (Маркс), в XIX и в начале XX столетия — в ослаблении внутрисемейной связи между поколениями (Имхоф), а также в процессах мо­бильности — скажем, в бегстве из деревень и стремительном ро­сте городов и т. д. В таком обобщенном смысле “индивидуализация” подразумевает определенные субъективно-биографические аспекты процесса цивилизации (по Н. Элиасу), особенно на его последней ступени индустриализации и модер­низации: модернизация ведет не только к образованию централизованной государственной власти, к концентрации ка­питала и все более утонченному переплетению разделений тру­да и рыночных отношений, к мобильности, массовому потреб­лению и т. д., но и - тут мы подходим к обобщенной модели — к тройной “индивидуализации”: освобождению от исторически заданных социальных форм и связей в смысле традиционных обстоятельств господства и обеспечения (“аспект освобожде­ния”), утрате традиционной стабильности с точки зрения дей­ственного знания, веры и принятых норм (“аспект разволшеб-ствления”) и — что как бы инвертирует смысл понятия — к новому виду социальной интеграции (“аспект контроля и реинтеграции”).

Эти три момента — выделение (освобождение), утрата стабиль­ности, новая интеграция — сами по себе уже суть неиссякаемый источник недоразумений. Они образуют общую, внеисторическую модель индивидуализации. Однако мне представляется важным дифференцировать ее понятийно по еще одному аспекту: а имен­но по (объективной) жизненной ситуации и (субъективному) созна­нию (идентичность, становление личности). Тогда мы получаем такую таблицу:

Индивидуализация

	Жизненная ситуация объективно	Сознание/идентичность субъективно
Освобождение
Утрата стабильности
Вид контроля

Главное недоразумение, связанное со словом “индивидуализа­ция”, вытекает и подпитывается из его отождествления с правым верхним полем: у многих “индивидуализация” ассоциируется с индивидуацией и приравнивается к становлению личности, не­повторимости и эмансипации*. Может быть, это и верно. А может быть, нет, и даже совсем наоборот. Касательно всей правой части до сих пор сказано мало или вообще ничего. По сути, это была бы совершенно отдельная книга. В основном все рассуждения огра­ничивались левой объективной частью. А это значит, что инди­видуализация понималась как историко-социологическая, обще­ственно-историческая категория, относящаяся к традиции исследований жизненных ситуаций и биографий и прекрасно уме­ющая различать то, что происходит с людьми, и то, как они в своем поведении и сознании с этим обращаются. Главный вопрос этой главы не в пример постановкам вопроса, ориентированным прежде всего на сознание, идентичность, социализацию, эманси­пацию, звучит так: Каким образом можно выразить “индивидуали­зацию” как изменение жизненных ситуаций, образцов биографий?Ка кой тип жизненных ситуаций, какой тип биографии выходит на передний план в условиях развитого рынка труда?

2. Особенности тренда индивидуализации в ФРГ

Каким образом эту обобщенную модель можно конкретизиро­вать для послевоенного развития в Германии? Иными словами, от каких социальных форм и стабильностей обеспечения освобож­даются люди? Каковы условия и средства, стимулирующие это освобождение? К каким новым формам контроля и обобществле­ния они ведут?

К настоящему времени сформировались два средоточия осво­бождений, еще два намечаются на будущее (и являются темой сле­дующей главы). На первых порах речь шла о высвобождении из со­циальных классов сословного характера, которое прослеживается от сегодняшнего дня вплоть до начала нашего века, но в ФРГ при­обретает новое качество. Это освобождение соотносится с соци­альными и культурными классовыми связями в сфере воспроизвод-

* По сути, правая часть есть центральная тема критики культуры — “конец индивида”, — скажем, у Адорно и Ландмана. По-иному соот­ветствующие вопросы рассматриваются в теории и исследовании социализации. По моему впечатлению, новые соображения Н. Лумана касательно “самостановления сознания” (1985) относятся сюда же.

ства. Хотя одновременно происходят и изменения в сфере про­изводства: общее повышение образовательного уровня и чистого дохода, юридическое оформление трудовых отношений в виде прав и обязанностей, изменения в социальном составе и т. д. при значительном сохранении отношений социального неравенства. Все это манифестируется в изменении семейных структур, жилищных условий, простран­ственных распределений, соседских отношений, организации до­суга, членства в клубах и т. д. Такое “упразднение пролетарской среды” отражается — в проекции на совокупную социальную структуру — в эндемичес­ких трудностях, которые ввиду тенденций дифференциации и плюрализации мешают эмпирически содержательно интерпрети­ровать модели изучения классов и слоев. Эти трудности привели, с одной стороны, к методически скрытому конвенционализму в установлении границ расслоения, ас дру­гой стороны, к отходу во внеисторическую априорность классового антагонизма. Второе средоточие находится в изменениях положе­ния женщин. Женщины освобождаются от брачной опеки — мате­риального столпа традиционной жизни домашней хозяйки. Тем самым вся структура семейных взаимоотношений и опеки ока­зывается под нажимом индивидуализации. Возникает тип дого­ворной семьи на время, где индивидуальные ситуации, ориенти­рованные на образование, рынок труда и профессию — если предпочтение изначально не отдано внесемейным формам жиз­ни, — вступают в своеобразно противоречивый целевой союз для урегулированного эмоционального обмена до отзыва*.