ENF — Коммуникатор — Михаил Осипович Гершензон

Те, кто прожил в Москве самые трудные годы, - 18-й, 19-й и 20-й, никогда не забудут, каким хорошим товарищем оказался Гершензон. Именно ему первым пришла идея создания Союза писателей, который так облегчил нашу жизнь и без которого, думаю, многие писатели просто пропали бы. Он был самым деятельным из организаторов Союза и первым его председателем. Но, поставив Союз на ноги, пожертвовав этому делу огромное количество времени, труда и нервов, — он сложил председательство и остался рядовым членом Союза. И все-таки в самые трудные минуты Союз шел все к нему же — за советом и помощью.

Не только в общих делах, но и в частных случаях Гершензон умел и любил быть подмогою. Он умел угадывать чужую беду — и не на словах, а на деле спешил помочь. Скажу о себе, что если бы не Гершензон — плохо было бы мне в 1916 — 1918 гг., когда я тяжело хворал. Гершензон добывал для меня работу и деньги; Гершензон, а не кто другой, хлопотал по моим делам, когда я уехал в Крым. А уже о душевной поддержке — и говорить нечего. Но все это делалось с изумительной простотой, без всякой позы и сентиментальности. Его внимательность и чуткость были чудесны. Я, к сожалению, сейчас не могу подробно описать один случай, когда Гершензон высказал лукавую и веселую проницательность, граничащую с ясновидением.

Доброта не делала его ни пресным, ни мягкотелым. Был он кипуч, порывист и любил всю правду, всю, полностью, какова бы она ни была. Он говорил все, что думал — прямо в глаза. Никогда не был груб и обиден, — но и не сглаживал углов, не золотил пилюль.

«Начистоту! — покрикивал он, — начистоту!» Это было одно из любимых его слов. И во всех поступках Гершензона, и в его доме, и в его отношениях к детям — была эта чистота правды.

При всей доброте, не был он слеп. В людях тщательно разбирался, не будучи по природе обидчиком, — просто проходил мимо тех, кто ему не нравился. В каждом старался он найти хорошее, но если не находил — вычеркивал человека из его обихода.

При случае умел сказать зло и метко. Об одном расторопном и разностороннем литераторе сказал: «Он похож на магазин с вывеской: «Любой предмет — пятьдесят копеек на выбор»».

Однажды я высказал удивление: «Зачем Х., что бы ни писал, поминает про свою ссылку в Сибирь?» «Ну, как же вы не понимаете? — сказал Гершензон, — это же его орден: орден пришит к мундиру и сам собой надевается вместе с мундиром»....

Не вынося глупости, ханжества, доктринерства, даже на них обижаясь, — он был незлобив на обиды, нанесенные ему лично. Однажды некий Бобров прислал ему свою книжку: «Новое в стихосложении Пушкина». Книжка, однако же, была завернута в номер не то «Земщины», не то «Русской земли» — с погромной антисемистской статьей того же автора. Статья была тщательно обведена красным карандашом. Рассказывая об этом, Герщензон смеялся, а говоря о Боброве, всегда прибавлял: «А все-таки человек он умный».

В свои историко-литературные исследования вводил он не только творческое, но даже интуитивное начало. Изучение фактов, мне кажется, представлялось ему более средством для проверки догадок, нежели добыванием материала для выводов. Нередко это вело его к ошибкам. Его «Мудрость Пушкина» оказалась в известной мере «Мудростью Гершензона». Но, во-первых, это все-таки «мудрость», а во-вторых, — то, что Гершензон угадал верно, могло быть угадано только им и только его путем. В некотором смысле ошибки Гершензона ценнее и глубже многих правд. Он угадал в Пушкине многое, что «и не снилось нашим мудрецам».... К тем, кого он изучал, было у него совсем особое отношение. Странно и увлекательно было слушать его рассказы об Огареве, Печерене, Герцене. Казалось, он говорил о лично знакомых. Он «чувствовал умерших, как живых».

За девять лет нашего знакомства я привык читать или посылать ему почти все свои стихи. Его критика почти всегда была доброжелательна — и беспощадна. Резко, «начистоту» высказывал он свои мнения. С ними я не всегда соглашался, но многими самими меткими словами о моих писаниях я обязан ему. Никто не бранил меня так сурово, как он, но и ничьей похвалой я не дорожил так, как похвалой Гершензона. Ибо знал, что и брань, и похвалы идут от самого, может быть, чистого сердца, какое мне доводилось встречать.