Система убеждающих речей в ленинскую и сталинскую эпохи

Генезис советской политической символики. Ораторика Ленина, ее источники. Противоречивость политической символики ленинской эпохи. Риторика Сталина, ее гомилетизм. Советская дидактика. «Краткий курс». Расшатывание советской дидактики.

Советская символика выросла из символики революционной в ее большевистской редакции. Годы гражданской войны были годами напряженной ораторики и политической дидактики. Многие политические ораторы этого времени имели юридическое образование и были связаны с традициями русской судебной риторики. Они не ограничивались аудиторией единомышленников, не боялись обращаться к колеблющимся или к тем, кого сами считали лишь временным союзником.

Сами большевики первый, «кружковый» период распространения марксистских идей называли пропагандой, второй, «массовый» – агитацией. То, что большевики считали пропагандой, правильнее было бы рассматривать как полемику или кружковую ораторику. В среде революционеров постоянно шла борьба отдельных течений, и это требовало аргументации, а не простого тиражирования политических символов, как в случае чистой пропаганды. Язык политических и философских брошюр – яркий пример такой революционной ораторики. В работах Ленина, например, очень мало проповеди марксизма и еще меньше популяризации его. Вся риторика Ленина построена на смысловых различиях, дистинкциях, обобщенно говоря, на том, как отличить одних «друзей народа» от других его «друзей».

Большевики называли второй период своей деятельности агитацией, имея в виду ее обращенность к массовой аудитории. В нашей терминологии это не совсем агитация. Агитировать, мобилизовывать, подхлестывать можно лишь единомышленников. Большевики же занимались революционной ораторикой, переубеждением. Они не просто предъявляли широким слоям населения свой красный символ веры, как позже делали их последователи, но активно переубеждали колеблющихся, лавировали, заключали временные союзы.

Ведущим политическим оратором предреволюционного и революционного времени был, конечно же, сам Ленин, чья риторика сложилась под влиянием теории и практики русских судебных ораторов прогрессистского направления. Наиболее непосредственное влияние на риторику Ленина оказал такой теоретик судебной ораторики, как П.С. Пороховщиков (Сергеич). Следы знакомства с его работой «Искусство судебного оратора» проявляются у Ленина даже на уровне позаимствованных оттуда примеров.

Главной чертой ленинской риторики была ее гибкость и контрастность. Излюбленная фигура Ленина-оратора – диафора, запомнившаяся миллионам людей по фразе «Есть компромиссы и компромиссы». Любопытно, что один из филологов советского времени, изучающий ленинское наследие, полагал, что открыл новую фигуру, встречающуюся только в публицистике Ленина. Это была именно диафора, для которой исследователь никак не мог подыскать подходящего названия.

Риторика Ленина чрезвычайно энергична и агрессивна. Для его стиля характерны антитезы, коррекции, градации и резкая, пейоративная лексика. Политическая брань Ленина («политические проститутки», «сволочи» и т.д.) не ускользнула впоследствии от авторов анекдотов о вожде. Риторическая стратегии Ленина рассчитана на то, чтобы ошеломить читателя, или слушателя. Эта та самая шоковая стратегия расположения аргументов, о которой мы говорили выше в связи с переубеждением аудитории.

Ленин максимально далек от приемов торжественного красноречия. Его риторика полярно противоположна древнерусскому красноречию киевской школы. Она абсолютно чужда всему, что шло от традиций церковной риторики, гомилетики. Церковная традиция чужда ленинской риторике не только по содержанию (что при нелюбви автора к «боженьке» естественно), но и всеми словесными приемами – от композиции до тропов и фигур.

Характерны названия ленинских работ, изобилующие риторическими фигурами и аллюзиями: «Что делать?», «Шаг вперед – два шага назад», «Кто такие «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов» и т.д. Эти названия напоминают современный газетный заголовок. Ораторика охотно озаглавливает свои произведения вынося в заголовок то, что сегодня называется слоганом, а тогда называлось лозунгом.

Приведем характеристику, которую дал ленинским речам Сталин:

«Меня пленила та непреодолимая сила логики в речах Ленина, которая несколько сухо, но зато основательно овладевает аудиторией, постепенно электризует ее и затем берет ее в плен, как говорят, без остатка. Я помню, как говорили тогда многие из делегатов: «Логика в речах Ленина – это какие-то всесильные щупальцы, которые охватывают тебя со всех сторон клещами, и из объятий которых нет мочи вырваться: либо сдавайся, либо решайся на полный провал».

Я думаю, что эта особенность в речах Ленина является самой сильной стороной его ораторского искусства».

Сталин отмечает реальные черты ленинской ораторики: использование шоковой стратегии (постепенно электризует аудиторию, а затем берет ее в плен), энергичность, напористость. Однако в этой характеристике названы и черты риторики самого Сталина, его собственный риторический идеал, дающий о себе знать эпитетом «основательно» и выражением «охватывает со всех сторон». Ленин использовал логику, как таран, оснащая ее грубыми выпадами, Сталин же пользовался логикой как методичной осадой, подкрепляя ее всевозможными трюизмами и нагнетая повторы. Реальную риторику Ленина трудно назвать основательной. Риторика Сталина была чрезмерно основательной, производя впечатление вязкой и застревающей.

Ораторика должна опираться на символику. Русская революционная ораторика и опиралась на революционную символику, подготовленную художественным и критическим словом русской литературы. Здесь и тяжеловесный символический ряд, связанный с осуждением деспотизма и оплакиванием его жертв («Замучен тяжелой неволей», «Вы жертвою пали в борьбе роковой»), и литературное иронизирование над устоями консервативной жизни, особенно сильное в устах Салтыкова-Щедрина («боженька», «благонамеренный обыватель», «в среде умеренности и аккуратности»). Всем этим литературно-критическим наследием XIX в. активно пользовался Ленин, в частности, образом щедринского Иудушки, правда, толкуя его весьма широко. Но была и новая символическая струя, инициированная новыми течениями в искусстве, по отношению к которым единого мнения у большевистских ораторов не было.

Речь идет о модернизме, обслуживавшем анархическую, бунтарскую, антибуржуазную, а впоследствии фашистскую эстетику. В России она была связана с рецепцией стиля Ницше, от чего не свободен и такой канонизированный пролетарский писатель, как Максим Горький с его символическими абстракциями, получившими в нашем школьном литературоведении название «ранние романтические рассказы Горького».

Ранняя советская символика была созвучна футуристическим течениям в искусстве. Недаром, даже приняв консервативный облик, советская символика сумела ассимилировать творчество Владимира Маяковского. В области архитектуры и живописи связь с модернизмом еще очевиднее, чем в словесном искусстве. Об этом интересно рассказано в книге Паперного «Культура-два».

С получением монополии на слово революционная ораторика сменилась советской гомилетикой – проповедью советского образа жизни и советской дидактикой – массовым обучением народа «политграмоте».

Настоятельная необходимость в большевистской дидактике диктовалась причинами внутреннего и внешнего характера. Во-первых, серьезную проблему создавала борьба с возникавшими в марксистском учении «ересями», особенно борьба с троцкизмом. Во-вторых, огромная масса урбанизированного сельского населения нуждалась в хоть какой-то первичной концептуализации новой для нее городской жизни. В такой ситуации появилась необходимость в пропагандистах – проповедниках нового политического учения, и в пропаганде – тиражировании политических символов и эмблем, проведении мероприятий, это тиражирование обеспечивающих. Никакой другой политической символики, кроме советской, не воспроизводилось, никакой другой политической агитации, кроме советской, не велось даже в художественной форме. Былой литературоцентризм полностью сошел со сцены. Литература была пристегнута к политграмоте. «Властители дум» превратились в «инженеров человеческих душ», которые тиражировали символику, но уже не создавали ее, не выступали как инициаторы ее модернизации.

Объективная противоречивость советской политической символики состояла в том, что ее революционные концепты должны были стать на службу государственного строительства, укрепления, а не ниспровержения власти.

В работе Ленина «О государстве» автор в духе своей риторики противопоставляет государство в обычном смысле слова государству пролетарскому, которое суть государство навыворот, государство для отмены государства.

Это противоречие в символике не было преодолено до самого конца советской власти и время от времени давало о себе знать. Впервые же оно проявило себя, когда начались гонения на авангардистскую эстетику, когда был осужден формализм, разогнан РАПП и Пролеткульт. Авангардистская составляющая революционной символики была существенно редуцирована и введена в законные рамки. В странной, на первый взгляд, формуле Сталина «Маяковский был и остается(?) талантливейшим поэтом нашей эпохи» закреплен именно этот водораздел. Понятно, что поэт не перестает быть талантливым после смерти, все дело в эпохе.

Риторика Сталина, особенно его политическая проповедь, представляет собой чрезвычайно яркое явление, возникшее на сломе двух символик. Если в основе риторики Ленина лежит судебное красноречие, опыт кружковой политической дидактики, то риторика Сталина восходит к торжественному красноречию, стихию которого бывший семинарист очень хорошо чувствовал. Выстроенные в духе амплифицирующей композиции, вязко возвращающиеся к одному и тому же предмету, полные повторов и плеоназмов, его речи очень мало напоминают колючие речи Ленина.

Риторика Сталина не обладает и половиной словесной агрессии Ленина. Юридическая эквилибристика с «компромиссами и компромиссами» ей чужда (хотя внешне урок Ленина усвоен): так, в одной ранней работе встречается оборот «есть ошибки и ошибки»). Стратегия шоковой терапии сменяется стратегией амплифицирующего построения речи. Шквал аргументов-нападок сменяется пережевыванием одной и той же мысли во многих абзацах. Слушатель берется измором. Отсюда яркие анафоры и даже эпифоры и анаэпифоры, обилие плеоназмов.

Вот пример упомянутого выше (в связи с логическими доводами) рассуждения с дефиницией из работы Сталина «Об основах Ленинизма»:

«Итак, что такое Ленинизм?

Одни говорят, что Ленинизм есть применение марксизма к своеобразным условиям российской обстановки. В этом определении есть доля правды, но оно далеко не исчерпывает всей правды. Ленин действительно применил марксизм к российской действительности и применил его мастерски. Но если бы Ленинизм явился только лишь применением марксизма к своеобразной обстановке России, то тогда ленинизм был бы чисто национальным, чисто русским и только русским явлением Между тем мы знаем, что Ленинизм есть явление интернациональное, имеющее корни во всем международном развитии, а не только русское. Вот почему я полагаю, что это определение страдает односторонностью».

Далее следует еще один абзац «Другие говорят...», за ним – новая гипофора: «Что же такое, в конце концов, ленинизм?», а затем – собственное определение ленинизма. Но уже по приведенному абзацу видна тяжеловесная вязкость сталинской риторики, ее неторопливый ход. Бросается в глаза обилие плеоназмов. После «доли правды» – «далеко не исчерпывает всей правды», «применил» и «применил», «чисто национальным» – «чисто русским» – «только русским» и др.

В области политической символики сталинская риторика и пропаганда медленно двигалась в сторону усиления консервативного начала и ослабления начала «революционного». Оды и кантаты сталинских лет давали повод для сближения послевоенной эпохи с классицизмом. Даже сатира в духе «улыбательных» опытов Екатерины II была вписана в новое трехстилевое единство. Возрождался такой архаичный жанр классицизма, как литературная басня. В рамках «самокритики» обличались, например, «подхалимы» (пример тому – басня С. Михалкова «Заяц во хмелю»). Впрочем, литературный классицизм не столько питал риторику общими местами, сколько сам питался ими и лишь тиражировал штампы. Характерна лексическая замкнутость советских од, особенно показателен в этом отношении поэтический язык М. Исаковского. В его произведениях постоянно повторяются слова «новый», «счастливый», «золотой», «родной», «стальной», «могучий». Спектр положительных и отрицательных эпитетов советской эпохи был весьма обозрим.

Задача дидактики – исходя из символики как из аксиомы, упорядочить картину мира и эту упорядоченную картину доходчиво передать. Сталинская дидактика, однако, брала на себя и функции символики. Проявлялось это в том, что зона аксиом разрасталась до целых учебных программ, а доказательность, напротив, заменялась ссылкой на авторитет.

Особым дидактико-символическим документом был знаменитый «Краткий курс истории ВКП(б)». Этот курс – яркий пример сталинской риторики в области дидактики. Это все те же неторопливые рассуждения, отлитые в афористические формулы. «Краткий курс» написан с позиции силы. Между строк чувствуется угроза в адрес еретических уклонений, в адрес тех, кто понимает жизнь по-другому. «Краткий курс» – это своего рода дидактическое гипнотизирование населения.

Слабой стороной советской дидактики, расшатывающей ее, была необходимость совмещения революционной и консервативной концептуализации жизни, проявившаяся, в частности, в отношении к классическому наследию. Началось со сбрасывания классики, в том числе Пушкина, «с корабля современности». У И. Ильфа и Е. Петрова есть фельетон о семейной ссоре между старым большевиком и «старым пионером», которого учили в школе по новой программе. Глава семьи отпраздновал победу лишь после того, как образование вошло в более или менее классическое русло. Впереди, однако, были новые повороты вправо – и в юбилейный пушкинский год, и в послевоенное время.

Большим фактором риска для советской дидактики была так называемая «диалектика» и «диалектическая логика». Суть дидактики в развертывании доказательств и увязывании фактов на основе аксиом. На практике же под влиянием сменяющихся кампаний и политического лавирования логика сплошь и рядом нарушалась и камуфлировались словом «диалектика». Развилось особое искусство манипулирования цитатами, которое было осуждено самими же марксистами как «начетничество» и которым, тем не менее, продолжали широко пользоваться. Цитаты из самого Сталина как выражение лояльности тоже не способствовали усилению дидактики. Антикультовская пропаганда и отсутствие новых «классиков» окончательно расшатали советскую пропаганду.