Убеждающее слово в послесталинскую эпоху

Неэффективность государственной пропаганды. Противоречивость антикультовской риторики. Феномен квазиполемики. Оппозиционная риторика Солженицына и Сахарова. Узкие места оппозиционной риторики.

Антикультовская риторика вызвала к жизни новую символику, связанную со старой двумя мостиками – «защитой простого человека» и «восстановлением ленинских традиций», от которых общество «отошло в годы культа». Сама же критика Сталина велась с прежних революционных позиций и с помощью прежней революционной символики. Интересно, что слово «культ» соотносило сталинизм с религией – главным врагом революционной идеологии. Слово «личность», употребляемое в отрицательном смысле, отсылало к «коллективизму». Таким образом, время жестокого подавления личности и замены религиозного культа политическим суррогатом получило название «эпохи культа личности».

Некоторые элементы антикультовской символики зародились еще при Сталине, под контролем Сталина и по инициативе Сталина. Прославление простого, незаметного человека началось со знаменитого сталинского тоста о людях, у которых «чины не важные», но которые являются «колесиками и винтиками» всего советского механизма. Защита этого человека от чиновников, начальников, бюрократов и вообще сильных мира сего началась тоже задолго до 1953 года. Не у этих ли начальников было «головокружение от успехов»? Не они ли погрязли в «комчванстве»?

Не ради них ли возродилось щедринское слово «головотяпство»? Не против них ли была направлена «самокритика»? Не они ли защищались от нее «зажимом критики»? Не они ли не сходили со страниц журнала «Крокодил»?

Сталин эксплуатировал в своей риторике старую, хорошо проработанную в русской культуре схему «царь – защитник простого человека от неправедных бояр». Тема эта встречается уже в «Молении» Даниила Заточника, хотя в этом памятнике древнерусской литературы XIII в. речь идет еще не о царе, а о великом князе. Сталин опирался на беспроигрышное общее место, достаточно вспомнить русские пословицы о царе и боярах:

Царю застят, народ напастят.

Не от царей угнетение, а от любимцев царских.

Не царь народ гнетет, а временщик.

Не бойся царского гонения, бойся царского гонителя.

Царь гладит, а бояре скребут.

Царские милости в боярское решето сеются.

Хрущев предложил другую формулу: «Царь не царь, а самозванец, неправедно унаследовавший истинному царю». Критиковать Сталина он мог только постоянно противопоставляя его Ленину. Слабость этой риторической позиции состояла в том, что Ленин плохо подгонялся под образ русского царя, скорее на эту роль подходил сам Сталин, который выиграл войну, сидел в Кремле и охотно, особенно к концу жизни, прибегал к державной риторике. Сходство Сталина с историческими царями – Иваном Грозным и Петром Первым – было очевидным. Ленин же, великий ниспровергатель, не годился на роль самодержца, оставившего какое-то наследство, промотанное преемником. Из всех руководителей русского государства он меньше всего походил на царя.

Риторике Хрущева могли бы придать силу именно те общие места, которые он не мог и не хотел эксплуатировать. Критиковать бесчеловечность культа можно было либо с религиозных, откровенно православных позиций, либо с позиций либеральных, опосредованно религиозных. Идеи же «пролетарского гуманизма» и «социализма с человеческим лицом» вступали в непримиримое противоречие со словесными формулами вроде «революционной бескомпромиссности» и «революционной законности». Однако списать эти крепко въевшиеся в общественное сознание формулы на Сталина и его приспешников было для хрущевской критики сталинизма и невозможно, и нежелательно. Поэтому неудивительно, что официальная пропаганда потеряла монополию на разоблачение культа личности.

Новая символика стала вырабатываться относительно независимой интеллигенцией, социальная база которой сильно расширилась в связи с завершением процесса урбанизации и всеобщим средним образованием. Постепенно стали обозначаться параллели между сталинизмом и немецким фашизмом. Общими для идеологии сталинизма и фашизма оказались не только феномены концлагеря и массовых народных действ, коллективной экзальтации (вспомним фильм М. Ромма «Обыкновенный фашизм»), но даже феномен партийной дисциплины, Партии, управляющей страной. Тогда же родился концепт «мифа», овладевающего общественным сознанием. Путь от разоблачения «культа» к разоблачению «мифа» довольно логичен. Следует только отметить, что если бы критика сталинской эпохи велась с христианских позиций, она не пришла бы со временем к антиномии «жизнь с идеологий ведет к насилию – жизнь без идеологии ведет к хаосу». Пафос уподобления сталинизма фашизму был чисто негативным. Оставалось непонятным, какова же альтернатива фашизму и коммунизму. Положение осложнялось тем, что антифашизм был поднят на щит внутренне близким к нему коммунизмом.

Так или иначе, но, в конце концов, наряду с государственной сложилась и оппозиционная политическая риторика. Однако это не привело к развитию ораторики, поскольку открытой полемики в обществе не существовало. Напротив, ораторика находилась в глубоком упадке. Государственная гомилетика все больше и больше занималась простой пропагандой, т.е. тиражированием символики, а не развитием ее концептов и приложением их к жизни. В год празднования столетия со дня рождения Ленина это обстоятельство было настолько ощутимым, что на него отреагировала сама пропаганда. В печати стали критиковаться соответствующие «перегибы». К тому же критика культа успела посеять подозрение к миллионному тиражированию имени и образа вождя.

Жанр «разоблачения», разработанный зарубежными и отечественными оппонентами социализма, также не способствовал развитию ораторики. Напротив, «разоблачения» создали особый вид риторики – квазиполемику. Основное отличие «разоблачения» от полемики состоит в том, что его читатель имеет возможность ознакомиться с мнением «другой стороны» только в тексте самого же «разоблачения». Такая практика господствовала даже в советской дидактике. Невозможно было ознакомиться с «буржуазными» и прочими «лженаучными» теориями в первоисточнике. Давались лишь отрывочные цитаты, помогающие «разоблачению». По учебнику атеизма нельзя было составить мнение о самой религии, по «Критике лингвистической философии» – о самой лингвистической философии, по критике «Доктора Живаго» – о самом романе Б. Пастернака. Господствовало явное манипулирование, т.е. преднамеренное сокрытие источника информа­ции. Относительно природы такого манипулирования никто не обманывался, ни авторы-манипуляторы, ни подавляющее большинство читателей «разоблачительных материалов». Соответствующие тексты практически всеми воспринимались лишь как декларирование официальной позиции, чем они на самом деле и являлись. Но подавались они не как декларации, а как настоящие реплики в споре. Все это производило впечатление игры – игры в риторику. В свое время А.Т. Твардовский достаточно едко высказался о сочинении советских идеологических романов: «Нет, чтоб сразу выпить водки, закусить – и по домам!» Спор с немым противником поражал своей ненужностью.

Советская пропаганда становилась все более навязчивой и вызывала реакцию, обратную желаемой, – скепсис. Но ораторикой не занималась и оппозиция. Ее главное занятие в те годы – выработка новой символики. Такова риторика Солженицына и Сахарова.

Риторика Солженицына сразу оторвалась от антикультовской не только тем, что шла дальше в отношении оценки советской власти и ее деятелей, но и тем, что была сугубо этосной, давала критику сталинизма с нравственных позиций. Религиозно-национальная платформа Солженицына позволила ему создать базу для консервативной, а не революционной критики большевизма. Он первым стал выбираться из оксюморона «революционная контрреволюционность».

Риторика Сахарова содержала в себе другой заряд – идею интеграции с цивилизованным человечеством, идею общечеловеческих ценностей. Так появились концепты демократии, прав человека, свободы личности. При этом общая, христианская в своей основе, природа славянофильства Солженицына и западничества Сахарова не эксплицировалась в общественном сознании, где оба они выступали лишь как борцы с Системой. Ценностная система одного была затемнена крестьянским, общинным пафосом (в его городской рецепции), ценностная система другого – прогрессизмом.

Крестьянский (или квазикрестьянский) пафос солженицынской риторики не давал твердой опоры для оздоровления деловой морали и приобретал в условиях современной городской культуры черты утопизма. Это еще в большей степени относится к риторике писателей-деревенщиков. Западничество Сахарова затемняло христианские источники его морали, оставляло возможность противопоставления таинственных «общечеловеческих ценностей» национальному этосу. Будучи прогрессистским оно не давало твердой почвы для морали консервативной.

Постсоветская судьба оппозиционных риторик оказалась достаточно драматичной.