Революционная и имперская риторика

Ещё в XVIII веке набирает силу тенденция говорить про актуальное и проблемное со страниц романов и поэм. Творчество братьев Тургеневых, Н. И. Новикова, А. Н. Радищева создает оппозиционно-политическую риторическую символику слова. Поначалу она носит гражданский, гуманистический, а затем и революционный характер.

У истоков своего существования русская революционная риторика литературного произведения активно использует античные образы, подражая французскому Просвещению и французской революции. В то же время в поисках высоких понятий и пафоса она обращается к церковнославянской традиции. Так барочный классицистический принцип отхода в сторону светской культуры отклоняется.

Возникает достаточно гротесковый и оригинальный стиль: синтез революционности французского Просвещения, античности и церковнославянской архаики. Примерами этого стиля может служить «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Радищева, монологи из «Горе от ума» А. Грибоедова, оды И. Рылеева и А. Кюхельбекера.

В еще большей степени такая стилистика используется в творчестве декабристов. Возрождается средневековый стереотип проповедника с его готовностью «стоять за правду» для борьбы с угнетающей властью, однако теперь не с целью насаждения новой религии, а для популяризации идей «вольности и прав». Именно это обстоятельство надолго определило стилистическую противоречивость русской революционной словесности.

В девятнадцатом веке словарный запас полемиста обогащаются новой, революционной лексикой: «тиран», «деспот» и «сатрап». Эти характеристики ставят рядом со словами от риторики государственной: царь(православная государственная символика) и «император»(новая светская символика). В риторике художественного слова воплощается идея «тираноборчества» как позитивного процесса. «Тираны мира, трепещите! /А вы мужайтесь и внемлите./ Восстаньте, падшие рабы!», – восклицает молодой А. Пушкин в 1817 г. в оде «Вольность».

Возникают первые в России зачатки пропаганды, и еще долго в арсенале революционных пропагандистов проживут стереотипы-образы «цепей», «темниц», «решеток» и «оков». Следует сказать, что любой шаблон и стереотип от пропаганды рано или поздно обречен на осмеяние в сатире и смерть вместе с породившей его идеей. Как только «пламенные слова» становятся идеологическими клише, значит, сразу падает доверие к произносимому.

Многое из революционной риторики можно найти в произведениях молодого А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Кюхельбекера и И. Рылеева. Любопытно, что подобная революционная романтика уже чужда Салтыкову-Щедрину, он высмеивает этот ставший популистским стиль.

Во времена А. Добролюбова и В. Белинского на первые позиции выходит идея народности, тогда становится вопрос о национальной специфике и менталитете народа, которые необходимо учитывать и принимать. Но уже позднее во времена Г. Чернышевского и Н. Некрасова «народность» декларируется как необходимость сближения с простым народом, который настойчиво противопоставляется «верхушке». Подобные идеи найдут своё отражение в речах выдающихся ораторов ХІХ века.

Сформировавшиеся позже публичные выступления часто использовали новую марксистскую терминологию: «пролетариат», «люди труда», «классовая борьба», «буржуазия», «эксплуатация» и «коммунизм». С этого времени публичные выступления довершают формирование революционной политической пропаганды и публичного выступления. Этот набор оратора общественно-политического и судебного красноречия сохранил едва ли не до наших дней многие штампы декабристских времен, а новая народническая идеология обогатила русскую риторику идеей стремления к народности в способе и форме изложения.

Все это время официальная символика занята выработкой синтеза имперского начала и православной традиции. Наиболее удачно получается с военно-патриотической речью и дипломатией, где ещё живы стереотипы величия военного прошлого и принята как официальная идея панславизма.

В наборе средств официальной политической символики ширится представительство «простонародного» начала, что находит отражение в таких обращениях, как «наши солдатики», «старые служаки», «богобоязненные чиновники». Именно это официоз пытается противостоять оппонентам, также иронически нарекая их «нигилистам», «бомбометателям», «ниспровергателям». В круг этих эпитетов и стереотипов вписывается близкая философии Ф. Достоевского идея народного царя, идея «единения царя с народом своим».

Можно, наверное, сказать, что к началу двадцатого века русская оппозиционная риторика «победила» охранительную официальную. Она оказалась глубже усвоенной и принятой общественным сознанием. Оказалась она и более последовательной. Святая Русь и имперская государственная машина, построенная по немецкому образцу, не смогли образовать единого фундамента для пропаганды и агитации. В то же время противоречивая и подобная религиозной идея «революционного подвижничества» оказалась более жизнеспособной: «Оксюморон, как и следовало ожидать, оказался крепче эклектики».