2015-05-20
563
вопрос нам кажется очень прост и ясен с тех пор, как его разрешил нам
Мочалов своею игрою. У Гамлета была своя жизнь, в сфере которой он сознавал
себя как нечто действительное. Вдруг ужасное событие насильственно выводит
его из того определения, в котором он понимал и жизнь и самого себя:
естественно, что Гамлет теряет всякую точку опоры, всякую сосредоточенность,
из явления делается элементом и из созерцания бесконечного падает в
конечность. Вот в чем состоит помешательство Гамлета: на одно мгновение он
сделался призраком с возможностию действительности, но без всякой
действительности, как Человек, оглушенный ударом по голове, остается на
несколько Минут только с возможностию душевных способностей, которые у него
замирают, хотя и не умирают. И Гамлет точно сумасшедший, но не потому, чтобы
потерял свой разум, но потому, что потерялся сам на время: впрочем, его
рассудок при нем, и он во всяком случае не примет свечки за солнце. Дело
только в том, что сначала он до такой степени растерялся, что пока не мог
найти лучшего способа действования, как прикинуться сумасшедшим, о чем он и
намекнул довольно ясно Марцеллию и Горацио. И Мочалов глубоко постиг это
своим художническим чувством: он сумасшедший, когда, стоя на одном колене,
записывает в записной книжке слова тени; он сумасшедший, когда откликается
на зов своих друзей и во всей сцене с ними после явления тени, но он
сумасшедший в том смысле, какой мы благодаря его же игре даем сумасшествию
Гамлета, и Мочалов представляется для зрителей сумасшедшим только в этом
третьем явлении, а больше нигде, как то будет нами показано ниже. Спорить же
о том, был ли Гамлет сумасшедшим в буквальном смысле этого слова, странно:
сумасшедший человек не может быть предметом искусства и героем шекспировской
драмы. Мысль представить в поэтическом произведении человека умалишенного,
такая мысль могла б быть истинною находкою только для какого-нибудь героя
французской литературы, этой литературы, которая копается в гробах, посещает
тюрьмы, домы разврата, логовища белых медведей, отыскивает чудовищ вроде
Казимодо и Лукреции Борджия, людей с отрезанным языком, с отгнившею головою,
и все это для того, чтоб сильнее поразить эффектами душу читателя. Но гений
Шекспира был слишком велик, чтоб прибегать к таким мелким средствам для
успеха; слишком хорошо постигал красоту дивного божиего мира и достоинство
человеческой жизни, чтобы унижать то и другое пошлыми клеветами. Нам укажут,
может быть, на Офелию, как на живое опровержение нашей мысли; но мы ответим,
что сумасшествие Офелии представлено у Шекспира как результат главного
события ее жизни, как мимолетное явление, но не как предмет драмы, на
котором были бы основаны цель и успех ее. Сделавшись сумасшедшею, Офелия
сходит со сцены, как лицо уже лишнее в драме. Не говорим уже о том, что
появление сумасшедшей Офелии производит в душе зрителя грустное сострадание,
но не ужас, не отчаяние и не отвращение от жизни. Иные думают, что Гамлет
сумасшедший только в некоторые минуты; очень хорошо, но в таком случае эти
минуты не имели бы никакой связи с остальною его жизнию; но все слова
Гамлета последовательны и заключают в себе глубокий смысл. И это было
прекрасно выполнено Мочаловым. "Что нового?" - спрашивает Горацио. "О,
чудеса!" - отвечает Гамлет с блудящим взором и с выражением дикой и
насмешливой веселости. "Скажите, принц, скажите", - продолжает Горацио.
"Нет, ты всем расскажешь", - возражает Гамлет, как бы забавляясь недоумением
своего друга. "Нет, клянемся!" - "Что говоришь ты: я поверю людям? ты все
откроешь!" - "Нет, клянемся небом!" Тогда Мочалов принял на себя выражение
какой-то таинственности и, нагибаясь по очереди к уху Горацио и Марцеллия,
как бы готовясь открыть им важную и ужасную тайну, проговорил тихим и
торжественным голосом:
Так знайте ж: в Дании бездельник каждый
Есть в то же время плут негодный,
а потом, возвысив голос, прибавил с тоном серьезного убеждения "да!" Но эта
ирония и это бешеное сумасшествие были так насильственны, что он не в
состоянии постоянно выдерживать их, и стихи -
Идите вы, куда влекут желанья и дела, -
У всякого есть дело, есть желанье -
он произнес с чувством бесконечной грусти, как человек, для которого одного
не осталось уже ни желаний, ни дел, исполнение которых было бы для него
отрадою и счастием. Тем же тоном сказал он:
А я пойду, куда велит мой жалкий жребий,
но заключение -
пойду - молиться
было произнесено им как-то неожиданно и с выражением всей тяжести гнетущего
его бедствия и порыва найти какой-нибудь выход из этого ужасного
состояния.
Да, все это было проникнуто ужасною силою и истиною; но следующее затем
место, это превосходное место, где он заставляет своих друзей клясться в
хранении тайны на своем мече, было выполнено слабо, и в нем Мочалов ни в
одно представление не достигал полного совершенства; но и тут прорывались
сильные места, особенно в большом монологе, который начинается стихом: "И
постарайтесь, чтоб оно неведомо осталось". И тут у него не один раз
выдавались два места -
Горацио, есть много и на земле и в небе,
О чем мечтать не смеет наша мудрость,
и -
Клянитесь мне - и сохрани вас боже
Нарушить клятву мне!
но стихи -
Преступленье
Проклятое! зачем рожден я наказать тебя!
нам всегда казались у него потерянными, что было для нас тем грустнее, что
мы всегда ожидали их с нетерпением, потому что в них высказывается вся
тайна души Гамлета. Очевидно, что Мочалов не обратил на них всего внимания,
какого они заслуживали: иначе он умел бы сказать их так, чтобы это отдалось
в душах зрителей и глубоко запало в них.
Так кончился первый акт. Тут было много потерянного, невыдержанного, но
зато тут было много же и превосходно сыгранного, и общее впечатление громко
говорило за бенефицианта. Мы отдохнули и с замиранием сердца предчувствовали
полное торжество и свершение самых лестных и самых смелых наших надежд;
словом, мы надеялись уже всего, но то, что мы увидели, превзошло все наши
надежды.
Во втором акте Мочалов начинает свою роль разговором с Полонием и
продолжает с Гильденштерном и Розенкранцем. Это сцены ужасные, в которых
Гамлет едкими, ядовитыми сарказмами высказывает болезненное, страждущее
состояние своего духа, всю глубину своего распадения, своей дисгармонии, всю
великость своего позора перед самим собою, всю муку своего сомнения,
нерешительности и бессилия. В этих двух сценах Мочалов развернул перед
зрителями все могущество своего сценического дарования и показал им
состояние души Гамлета таким, каким мы его описали теперь. Надо было видеть,
с каким лицом он встретился с Полонием: на этом лице был виден и отпечаток
безумия, и выражение какой-то хитрости, и презрение к Полонию, и глубокая
тоска, и муки растерзанного и одинокого в своих страданиях сердца. А этот
голос, каким на вопрос Полония: "Как поживаете, любезный принц?" отвечал он:
"Слава богу, хорошо!", и каким он на другой его вопрос: "Да знаете ли вы
меня, принц?" отвечал: "Очень знаю: ты рыбак". - О, такой голос не
передается на бумаге и не повторяется дважды по произволу даже того, кому
принадлежит он. "Что вы читаете, принц?" - спрашивает Полоний Гамлета.
"Слова, слова, слова!" - отвечает ему Гамлет, и как отвечает! Нет - не
передать мы хотим выражение этого ответа, а пожалеть, что взялись за дело
невыполнимое, по крайней мере для нас... Скажем только, что публика поняла
великого артиста и аплодировала с жаром...
Сцена с Гильденштерном и Розенкранцем еще значительнее первой по своей
скрытой, сосредоточенной силе, и Мочалов так и сыграл ее. В первый еще раз
удостоверились мы, как может актер совершенно отрешиться от своей личности,
забыть самого себя и жить чужою жизнию, не отделяя ее от своей собственной,
или, лучше сказать, свою собственную жизнь сделать чужою жизнию, и обмануть
на несколько часов и себя самого и две тысячи человек... Дивное искусство!..
Но вот здесь-то мы в совершенном отчаянии: мы еще можем характеризовать
манеру произношения и жесты, которыми оно было сопровождаемо: но лицо, но
голос - это невозможно, а в них-то все и заключалось... С первого слова до
последнего этот голос изменялся беспрерывно, но ни на минуту не терял своего
полоумного, хитрого и болезненного выражения. Встретив Гильденштерна и
Розенкранца с выражением насмешливой или, лучше сказать, ругательной
радости, он начал с ними свой разговор, как человек, который не хочет
скрывать от них своего презрения и своей ненависти, но который и не хочет
нарушить приличия. "Да, кстати: чем вы досадили фортуне, что она отправила
вас в тюрьму?" - спрашивает он их с выражением лукавого простодушия. "В
тюрьму, принц?" - возражает Гильденштерн. "Да, ведь Дания тюрьма", -
отвечает им Гамлет немного протяжно и с выражением едкого и мучительного
чувства, сопровождая эти слова качанием головы. "Стало быть, и целый свет
тюрьма?" - спрашивает Розенкранц. "Разумеется. Свет просто тюрьма, с разными
перегородками и отделениями", - отвечает Гамлет с притворным хладнокровием и
тоном какого-то комического убеждения, и вдруг, переменяя голос, с
выражением ненависти и отвращения прибавляет, махнувши рукой: "Дания самое
гадкое отделение". Но когда Розенкранц делает ему замечание, что свет потому
только кажется ему тюрьмою, что тесен для его великой души, тогда Гамлет,
как бы забывая на минуту роль сумасшедшего, оставляет свою иронию и с
чувством глубокой грусти, в которой слышится сознание его слабости,
восклицает: "О, боже мой! моя великая душа поместилась бы в ореховой
скорлупе, и я считал бы, себя владыкою беспредельного пространства!" Словом,
вся эта сцена ведена была с неподражаемым искусством, с полным успехом, хотя
и не с крайнею степенью совершенства, потому что тот же Мочалов впоследствии
доказал, что ее можно играть и еще лучше. Но особенно он был превосходен,
когда допрашивал придворных, сами ли они к нему пришли, или были подосланы
королем: весь этот допрос был сделан тоном презрительной насмешливости, и
когда приведенные в замешательство придворные посмотрели в нерешимости друг
на друга, то Мочалов бросил на них искоса взгляд злобно-лукавый и с
выражением глубокой к ним ненависти и чувства своего над ними превосходства
сказал: "Я насквозь вижу вас!" и потом вдруг снова принял на себя вид
прежнего помешательства. Все эти переходы были быстры и неожиданны, как
блеск молнии. Потом 0н превосходно проговорил им свое признание, и его
голос, лицо, осанка, манеры менялись с каждым словом: он вырастал и
поднимался, когда говорил о красоте природы и достоинстве человека, он был
грозен и страшен, когда говорил, что Земля ему кажется куском грязи,
величественное небо - грудою заразительных паров; а человек... "Я не люблю
человека!" - заключил он, возвысив голос, грустно и порывисто покачавши
головою и грациозно махнувши от себя обеими руками, как бы отталкивая от
своей груди это человечество, которое прежде он так крепко прижимал к ней...
Нам кажется, что в сцене с Полонием, пришедшим возвестить о приезде
комедиянтов, Мочалов не только в это первое, но и почти во все последующие
представления несколько утрировал, произнося с невероятною растяжкою слова -
О, чудное чудо!
О, дивное диво!
Эта певучая дикция, равно как и жест, сопровождавший ее и состоявший в
хлопаньи рука об руку, всегда производили на нас неприятное впечатление. Но
переход из этой шутливости, доходящей иногда до тривьяльности, в большую
часть представлений, был превосходен: мы говорим о том месте, когда Гамлет
на слова Полония: "Если вы меня изволите называть дивом, у меня точно есть
дочь, которую я очень люблю", - отвечает: "Одно из другого не следует".
Невозможно дать понятие об этом внезапном переходе из" фальшивой веселости
насчет ничтожества бедного Полония в состояние какой-то торжественной,
мрачной, угрожающей и что-то недоброе пророчащей важности, какая выражается
вдруг и в лице, и в голосе, и в приемах Мочалова. Тут виден Гамлет, который
презирает и не любит людей, тем более людей ничтожных, который желал бы
убежать не только от них, но и от самого себя; и ему-то, этому-то Гамлету,
надоедают эти люди своими пошлостями - что ему остается делать? Ругаться над
их ничтожностию и дурачить их в собственных их глазах! - Он то и делает; но
эта роль не может долго развлекать его и тотчас ему наскучает: тогда он
вдруг как бы пробуждается из минутного усыпления, вспоминает о своем
положении, и все слова его отдаются в сердце, как злое пророчество...
Все уходят. Гамлет один. Следует длинный монолог на двух целых
страницах, монолог сильный, ужасный. Здесь мы уже совершенно теряемся и
тщетно ищем слов, или, лучше сказать, много находим их, но они не повинуются
нам и. остаются словами, а не образами, не картинами, не гимном, не
дифирамбом... Превосходно, выше всякого ожидания, шел весь второй акт, но
этот монолог... И это очень понятно, потому что в этом монологе Гамлет
выказывает всю свою душу, со всеми ее глубокими, зияющими ранами, и что весь
этот монолог есть не что иное, как вопль, стон души, обвинение, жестокий
донос, жалоба на самого себя перед лицом судящего неба... В самом деле,
Гамлет остался один, после того как его мучило своими преследованиями, своею
пошлостйю и ничтожностию столько людей, перед которыми он должен был
скрываться, надевать маску, играть заранее предположенную роль: эти люди,
наконец, оставили его - и вот спертое чувство вылилось все наружу и, не
находя себе границ, поглотило собою даже самый свой источник... Где взять
слов для выражения этой глубокой, сокрушительной, болезненной тоски, этого
негодования, бешенства и презрения против самого себя, укоризны и себе и
природе за самого же себя, с какими великий наш артист начал говорить эти
стихи -
Какое я ничтожное созданье!
Комедиянт, наемщик жалкий, и в дурных стихах,
Мне, выражая страсти, плачет и бледнеет,
Дрожит, трепещет... Отчего?
И что причина? Выдумка пустая.
Какая-то Гекуба! Что ж ему Гекуба?
Зачем он делит слезы, чувства с нею?
Что, если б страсти он имел причину,
Какую я имею? Залил бы слезами
Он весь театр, и воплем растерзал бы слух,
И преступленье ужаснул, и в жилах
У зрителей он заморозил кровь!
Все это он проговорил несколько протяжно и голосом тихим, как рыдание, и во
всем этом выражалось преимущественно чувство бесконечной тоски,
бесконечного огорчения самим собою, и только в последних стихах голос его,
не теряя этого выражения, окреп и возвысился, как бы преодолев задушавшее
его чувство. Проговоривши эти стихи, Мочалов сделал довольно продолжительную
паузу и, как бы бросив взгляд на самого себя, вдруг и неожиданно, со всею
сосредоточенностию скрытой внутренней силы, сказал:
А я?..
Сказавши это, он остановился среди сцены в вопрошающем положении и, как
будто ожидая от кого-нибудь ответа, и после, тоже довольно заметной, паузы
махнул руками с выражением отчаяния, умеряемого, однакоже, чувством грусти,
и пошел по сцене, говоря голосом, выходившим со дна страждущей души:
Ничтожный я, презренный человек,
Бесчувственный - молчу, молчу, когда я знаю,
Что преступленье погубило жизнь и царство
Великого властителя, отца!"
В последнем стихе голос Мочалова изменился: в нем отозвалась тоскующая
любовь, и это у него было всегда, когда он говорил об отце.
Или я трус?
Кто смеет словом оскорбить меня,
Или нанесть мне оскорбленье без того,
Чтоб за обиду не вступился я,
Не растерзал обидчика, не кинул
На растерзанье вранам труп его!
В этих стихах чувство горечи слилось с выражением какой-то силы и энергии.
Но в следующих Мочалов принял прежний тон, отдающийся в душе воплем
нестерпимого страдания -
И что же?
Чудовище разврата и убийцу вижу я,
И самый ад зовет меня ко мщенью,
А я -
Здесь он снова остановился на одном месте и после короткой паузы с этою
убийственною ирониею, когда она обращается на себя, произнес:
Бесплодно изливаю гнев в словах,
И он безвреден - он, когда я жив,
Я, сын убитого отца, свидетель
Позора матери!.. О, Гамлет, Гамлет!
Позор и стыд тебе!..
Все, что мы ни говорили о превосходстве игры Мочалова до этого самого места,
все это ничто в сравнении с тем, как сказал он:
О, Гамлет, Гамлет! Позор и стыд тебе!..
Это быстрое качание головою, это быстрое махание руками, эта ускоренная
походка, выразившие самый жестокий припадок сокрушительной, раздирающей душу
скорби; этот голос без всякого усиления, без малейшего крику, потрясший слух
всех и каждого, достигнувший сокровеннейших изгибов сердца зрителей, - о,
это было дивное мгновение!.. И примечательно то, что из всех представлений,
на которых мы были, только в одно пропало это место, но во все прочие талант
Мочалова торжествовал в нем вполне. Так кончился второй акт; так сошел со
сцены наш Гамлет, сопровождаемый восторженными рукоплесканиями и криками...
Публика была в упоении. Все отзывалось полным успехом, полным торжеством; но
это было еще только начало целого ряда блистательных триумфов для
Мочалова...
В третьем акте Гамлет является на сцену с знаменитым монологом "Быть
или не быть". Этот монолог недаром пользуется своею знаменитостию, как будто
бы он не составлял части драмы, но был особенным и цельным произведением
Шекспира: в нем выражена вся внутренняя сторона Гамлета, как человека,
тревожимого вопросами жизни и, кроме того, мучимого борьбой с самим собою.
Итак, мы ожидали этого монолога от Мочалова с особенным волнением духа, но
обманулись в своем ожидании. Не только в это первое представление, но и во
все прочие без исключения {Это не должно относиться к двум последним
представлениям, обзор которых не вошел в эту статью, потому что она была
кончена прежде них. Первое из них было 19 генваря, а последнее, напоминавшее
лучшие представления, 10 февраля. Монолог "Быть или не быть" в обоих из них
был произнесен удачнее всех предшествовавших представлений.}, этот монолог
пропадал и иногда разве только к концу был слышен. Очень понятно, отчего это
всегда было так: Петровский театр, по своей огромности, требует от актера
голоса громкого, а Мочалов хочет вернее представить человека, погруженного в
своих мыслях. Для этого он начинает свой монолог в глубине сцены, при самом
выходе из-за кулис, медленно приближаясь, тихим голосом продолжает его, так
что, когда доходит до конца сцены, то говорит уже последние стихи, которые
поэтому одни и слышны зрителям. Это большая ошибка с его стороны.
Естественность сценического искусства совсем не то же, что естественность
действительности; и смотреть на нее так-значит впасть в ошибку французских
классиков, которые необходимым условием естественности почитали единство
времени и места; искусство имеет свою естественность, потому что оно есть не
списывание, не подражание, но воспроизведение действительности. И потому мы
думаем, что Мочалову надо было представить Гамлета, погруженного в
размышление, не столько размышляющим положением, то есть опущенною вниз
головою, тихим голосом и медленною походкою, сколько самым углублением в
размышление. Он может возвысить свой голос, нисколько не выходя из положения
человека, сосредоточенного на занимающих его мыслях; он может, и даже
должен, для большей художественной естественности, выходить молча и, если
угодно, скользить взорами по предметам без всякого к ним внимания и
несколько мгновений ходить по сцене, не говоря ни слова, и, уже подойдя к
краю сцены, начать свой монолог. Мы уверены, что в таком случае этот монолог
никогда не потерялся бы.
Мы сказали, что последние стихи этого монолога у Мочалова бывают
слышны, и иногда он произносит их превосходно: не помним, так ли это было в
первое представление, но помним, что когда он заметил Офелию, то его переход
из состояния размышления в состояние притворного сумасшествия был столько же
быстр, неожидан, как и превосходен. Глухим, сосредоточенным, саркастическим
голосом и какою-то дикою скороговоркою говорил он с Офелиею, и вся эта сцена
была проникнута высочайшим единством одушевления, единством характера. Мы не
можем забыть ее всей, от первого слова до последнего, но монолог -
Удались от людей, Офелия! к чему умножать собою число грешников? Вот я
еще порядочный человек, а готов обвинить себя в таких грехах, что лучше не
родиться! Я горд, мстителен, честолюбив, готов на зло, и только воли у меня
недостает сделать все злое, что мог бы сделать злого. Что из этого человека,
который ползет между небом и землею! Мы все бездельники - никому не верь.
Этот монолог выдается в нашей памяти из всей сцены. Начало его он говорил
торопливо, быстро, но слова: "но готов обвинить себя в таких грехах, что
лучше не родиться", - он произнес с выражением какого-то вопля, как бы
против его воли вырвавшегося из его души. Следующие за этим слова он
произносил также несколько протяжно и с чувством сокрушительной тоски: в них
слышался Гамлет, который не столько страдает от сознания своих недостатков,
сколько досадует на себя, что у него нет воли даже и на мерзости. Невозможно
выразить того презрительного и болезненного негодования, с каким он сказал:
"Что из этого человека, который ползет между небом и землею!"
В том монологе, где Гамлет дает советы актеру, Мочалов, по нашему
мнению, был хорош только в последнем представлении (ноября 20); во все же
прочие он производил им на нас неприятное впечатление, и именно словами:
"представь добродетель в ее истинных чертах, а порок в его безобразии". Эти
слова следовало бы произнести как можно проще и спокойнее и без всяких
выразительных жестов: Мочалов, напротив, произносил их усиленным голосом,
походившим на крик, и с усиленными жестами, в которых была видна не
выразительность, а манерность. Но в следующей сцене, где он упрашивает
Горацио наблюдать за королем во время комедии, он как в это представление,
так и во все следующие, был превосходен, велик. Наклонившись в груди Горацио
и положив ему руку на плеча, как бы обнимая его, он произнес:
Мой друг!
Прошу тебя - когда явленье это будет,
Внимательно ты наблюди за дядей,
За королем - внимательно, прошу.
Это "внимательно" и теперь еще раздается в слухе нашем, как будто мы только
вчера его слышали, или, лучше сказать, никогда не переставали его слышать.
Но это "внимательно", несмотря на всю бесконечность своего поэтического
выражения, было только прологом к той высокой драме, которая немедленно
последовала за ним. Никакое перо, никакая кисть не изобразит и слабого
подобия того, что мы тут видели и слышали. Все эти сарказмы, обращенные то
на бедную Офелию, то на королеву, то, наконец, на самого короля, все эти
краткие, отрывистые фразы, которые говорит Гамлет, сидя на скамеечке, подле
кресел Офелии, во время представления комедии, - все это дышало такою
скрытою, невидимою, но чувствуемою, как давление кошмара, силою, что кровь
леденела в жилах у зрителей, и все эти люди разных званий, характеров,
склонностей, образования, вкусов, лет и полов, слились в одну огромную
массу, одушевленную одною мыслию, одним чувством, и с вытянувшимся лицом,
заколдованным взором, притая дыхание, смотревшую на этого небольшого,
черноволосого человека с бледным, как смерть, лицом, небрежно
полуразвалившегося на скамейке. Жаркие рукоплескания начинались и
прерывались недоконченные; руки поднимались для плесков и опускались
обессиленные; чужая рука удерживала чужую руку; незнакомец запрещал
изъявление восторга незнакомцу - и никому это не казалось странным. И вот
король встает в смущении; Полоний кричит: "Огня! огня!"; толпа поспешно
уходит со сцены; Гамлет смотрит ей во след с непонятным выражением; наконец
остается один Горацио и сидящий на скамеечке Гамлет, в положении человека,
которого спертое и удерживаемое всею силою исполинской воли чувство готово
разразиться ужасною бурею. Вдруг Мочалов одним львиным прыжком, подобно
молнии, с скамеечки перелетает на середину сцены и, затопавши ногами и
замахавши руками, оглашает театр взрывом адского хохота... Нет! если бы, по
данному мановению, вылетел дружный хохот из тысячи грудей, слившихся в одну
грудь, - и тот показался бы смехом слабого дитяти в сравнении с этим
неистовым, громовым, оцепеняющим хохотом, потому что для такого хохота нужна
не крепкая грудь с железными нервами, а громадная душа, потрясенная
бесконечною страстию... А это топанье ногами, это махание руками, вместе с
этим хохотом? - О, это была макабрская пляска {238} отчаяния, веселящегося
своими муками, упивающегося своими жгучими терзаниями... О, какая картина,
какое могущество духа, какое обаяние страсти!.. Две тысячи голосов слились в
один торжественный клик одобрения, четыре тысячи рук соединились в один
плеск восторга - и от этого оглушающего вопля отделялся неистовый хохот и
дикие стоны одного человека, бегавшего по широкой сцене, подобно
вырвавшемуся из клетки льву... В это мгновение исчез его обыкновенный рост:
мы видели перед собою какое-то страшное явление, которое, при фантастическом
блеске театрального освещения, отделялось от земли, росло, а вытягивалось во
все пространство между полом и потолком сцены, и колебалось на нем как
зловещее привидение...
Оленя ранили стрелой -
Тот охает, другой смеется,
Один хохочет - плачь другой,
И так на свете все ведется!
Прерывающимся, измученным голосом проговорил он эти стихи; но страсть
неистощима в своей силе, и слова "плачь другой", произнесенные с протяжкою и
усиленным ударением и сопровождаемые угрожающим и несколько раз повторенным
жестом руки, показали, что буря не утихла, но только приняла другой
характер.
Гамлет. За эти стихи стоит только одеться в платье комедиянта меня
примут в лучшие актеры.
Горацио. На половинное жалованье?
Гамлет. Нет, на полное!
Новый взрыв рукоплесканий публики сопровождал последние слова...
Был у нас в чести немалой
Лев, да час его пришел -
Счастье львиное пропало,
И теперь в чести... петух!
Эти стихи Мочалов произнес нараспев, задыхающимся от усталости голосом,
отирая с лица пот и как бы желая разорвать на груди одежду, чтобы прохладить
эту огненную грудь... И все эти движения были так благородны, так
грациозны... На слове "петух" он сделал сильное ударение, которое было
выражением бешеного и желчного негодования. "Последняя рифма не годится,
принц", - говорит ему Горацио. "О, добрый Горацио!" - восклицает Гамлет,
