Введение. Нынешним студентам и аспирантам довольно трудно не потеряться в огромном многообразии моделей и концепций

Нынешним студентам и аспирантам довольно трудно не потеряться в огромном многообразии моделей и концепций, которые претендуют на объяснение феномена «Россия ХХ века». Да и профессиональная историография нуждается в синтезе взглядов, идей и подходов, в «снятии» знаний о цикличности, повторяемости, «предопределенности» и взаимозависимости исторических явлений и процессов, в интеграции методов историографического отражения дискретности и инерционности исторических событий. «Самозародившиеся» в российском обществоведении или проникшие в него извне концепции и теоретические схемы, вообще говоря, могут быть сведены к определенному набору фундаментальных идей, которые можно было бы назвать «большими алгоритмами» российской истории.

Еще недавно первым по популярности, но отнюдь не по объяснительной силе и эвристическому потенциалу был «доктринальный» алгоритм. Этот подход изображает недавнее прошлое как реализацию исходной политической доктрины большевистской партии, сориентирован на анализ тех идеологических форм, в которых правящий режим осмысливал сам и преподносил народу разнообразные факты социально-экономической, политической и духовной жизни. «Доктринальный» подход занят прежде всего «теоретическим» компонентом политического механизма, способами адаптации марксистских понятий к потребностям сталинской системы, составом того идеологического «цемента», от которого зависела стабильность сталинского и послесталинского общества. Сегодня весь этот комплекс идей остается специфической отечественной модификацией «тоталитаристского» подхода западной советологии эпохи «холодной войны». В ситуации методологического вакуума историку-эмпирику легче всего было усвоить те модели, которые являются вывернутым наизнанку советским догматизмом. Все то же самое, но только наоборот.

Значительное количество фактов и явлений истории ХХ века способны объяснить алгоритм «догоняющего развития», связанный с моделью модернизации, и алгоритм «большой революции». Последним пользовались оппоненты большевиков – меньшевики, сменовеховцы, троцкисты. Этот алгоритм привлекает даже тех исследователей, которые считают Октябрьскую революцию 1917 г. сомнительной и отказывают ей в праве быть отнесенной к «великим революциям». Однако при любом отношении к российской революции этот подход способен дать научную интерпретацию проблем политического экстремизма, пролетарского якобинизма, насилия и террора, проследить восходящую линию революции, ее регресс и упадок, «термидор» и «бонапартизм». То же самое можно сказать и в отношении «имперского» алгоритма, объясняющего рождение, развитие, развал российской и советской империй.

Помимо названных алгоритмов исторической концептуалистике предстоит найти и описать новые, еще неизвестные алгоритмы. «Большие алгоритмы» в лучшем случае дают историософскую картину развития общества в целом. В анализе конкретной истории, отдельных этапов и периодов «большие алгоритмы» сами по себе работать не будут. Многие, на первый взгляд, частные вопросы они вообще не смогут объяснить. А слишком жесткая привязка конкретного исторического описания к тому или иному алгоритму навязывает порой и очень жесткую (и тенденциозную) схему этого описания, невосприимчивую к неудобным фактам. То есть, нужны своего рода методологические «переходные мостки» от глобальных историософских схем к конкретно-историческому описанию. Именно поэтому предлагаемый курс лекций не претендует на еще одну объяснительную схему или на разработку еще одного очень «большого алгоритма».

Его цель – поиск новых типов конкретных исторических описаний, способных «заземлить» высокую теорию на грубую почву реального исторического процесса, выделяя в нем поворотные моменты, когда происходят фундаментальные изменения во взаимодействии «больших алгоритмов» истории, выходят на первый план и становятся определяющими одни алгоритмы, уходят или «засыпают» другие. Эти структурные изменения, определяющие облик исторического процесса на длительную перспективу, нуждаются в самостоятельном инструментарии для своего исторического описания. То же самое можно сказать и о рутинных периодах, когда способность людей изменять свое будущее и действовать, в масштабе социально-политических макропроцессов существенно ограничена. Для описания своеобразия переломных и рутинных периодов прошлого могут подойти гегелевские понятия «эпического» и «прозаического» состояний мира, каждое из которых отличается совершенно особыми свойствами и чертами.

В своем развитии общество проходит не только через различные состояния, но и переживает сравнительно короткие моменты высокого социального напряжения, «сгущения» противоречий, позволяющих говорить об особых «критических точках» исторического процесса. Одни «критические точки» перерастают в «эпические» состояния, вызывают глубочайшие социальные сдвиги, другие – становятся моментами тактического выбора путей и средств. Бывают ситуации, в которых возможность изменений и корректировка процесса вообще не реализуется на практике. Анализ «критических точек» позволяет понять, как изменяется или может измениться сам тип движения, взаимодействия социальных противоречий, пропорций между «большими алгоритмами».

Изучение «критических точек» и «эпических» состояний позволяет понять и описать конкретно-исторические формы, в которых историческая необходимость реализует свою альтернативную природу. В ситуации кризиса и социальной конфронтации разрушаются или видоизменяются рутинные формы массового поведения, на историческую арену выплескивается политический экстремизм, возникает атмосфера нетерпимости и конфронтации, в конечном счете, разрешающиеся в тоске по «порядку». Значение этих проблем для понимания феномена «Россия ХХ века» далеко не соответствует их конкретно-исторической изученности. Общие стратегии политического поведения масс в кризисных ситуациях остаются достаточно устойчивыми, но сами кризисы принципиально отличаются по своим итогам и результатам. Этот парадокс нуждается в своем историческом объяснении. Важно понять, почему одни кризисы ведут к либерализации режима, другие – к его ужесточению или перерождению, каковы «подводные камни» и возможные политические ошибки, приводящие к «затвердеванию» чрезвычайного способа управления.

Политические механизмы разрешения социальных кризисов, как и формы общественной консолидации и поддержания стабильности заметно различаются в условиях «открытой» и «закрытой» политической жизни. Особое значение приобретают опыт и уроки многопартийности как формы разрешения противоречий и достижения гражданского мира. Историкам предстоит разобраться в действительных причинах возникновения в России режима однопартийной диктатуры, ее (диктатуры) социальных функциях и конкретно-исторических формах. Особенно важно понять объективные и субъективные факторы и причины отторжения российской «почвой» западных форм парламентаризма, неудачи многопартийности.

Методологический подход, который оперирует «большими алгоритмами» истории, опирается на типологию общественных состояний, умеет распознавать «критические точки» исторического процесса, имеет внятное представление об устройстве пространства власти, об устойчивых стереотипах массового сознания и психологии кризисов.

В то же время надо иметь в виду, что в последние годы происходит расставание с иллюзией о закрытом характере исторической науки, о том, что история основана на универсальном методе. Это заметно усилило позицию не историков, отстаивающих свое право говорить и писать об истории. Наиболее активными оказались постмодернистские мыслители, готовые писать обо всем, не будучи специалистами. Хотя сегодня для многих очевидно, что благодаря постмодернизму произошла политизация гуманитарных наук, поскольку постмодернизм, не желающий оставаться в рамках метода и претендующий на абсолютность, стал не новым инструментом интеллектуального анализа, а орудием контроля над мыслью. Своим релятивизмом он внес путаницу и поднял на щит гендер, деконструкцию и другие суперсовременные темы. Постмодернистский способ мышления заявляет, что историческое мышление деструктивно, оно мешает настоящему, а поскольку в мире ничего не повторяется, то нет необходимости историзировать и вообще знать историю. От «бремени истории» надо освободиться. Итак, былая привлекательность постмодернизма (как искать в текстах скрытый смысл и противоречия) сменилась очередным экстремизмом, что дает основание еще раз повторить: интеллектуальные абсолютизмы приходят и уходят, а история остается.

Неудовлетворенные идеями постмодернизма, многие гуманитарии обратились к «новому историзму» с его требованием симметричного обмена между историей и литературой, обращенной в прошлое. Преодоление барьеров между комплексами гуманитарных дисциплин, стремление выйти из «дисциплинарного гетто», новые коммуникационные возможности стимулировали дискуссию по поводу языка описания прошлого, установления параметрических связей между разными дисциплинами, его анализирующими. В то же время надо признать, что «натиск» других дисциплин, их логика по-прежнему не воспринимается большей частью профессионального исторического сообщества, считающего, что не теоретичность исторического знания – полезна, а занятия методологией и философией – вредно.