2015-05-12
589
В начале мая этого года я пересек городской луг от поселка Заосередные Сады в направлении к городу и, к своему глубокому сожалению, заметил, что в естественном травостое, который кое-где еще сохранился нераспаханным, совершенно исчезло когда-то в таком изобилии здесь произраставшее луковичное растение, именуемое в народе скорода. В высоту оно достигало не более 30-40 см, с узкими и длинными листьями, а в период цветения на верхушке растения появлялось соцветие синей или чуть-чуть фиолетовой окраски, собранное в виде шаровидной формы. Семена скороды редко когда вызревали, их постоянно срезали во время сенокоса в середине июня. Откуда и из чего на следующий год вырастала новая скорода, я не знаю, но, несмотря на покосы ее в период цветения, количество скороды на лугу не убавлялось. Народ рвал ее прямо охапками и нес на базар продавать. Горы зелени с луковочесночным запахом уже 10-15 мая лежали на прилавках рынка. Те, кто не хотел рвать ее сам, покупал готовую у населения. И хотя на лугу имелись 2 сторожа, которые оберегали траву от вытаптывания, они разрешали рвать скороду, пока трава была еще небольшая и от этого более- менее устойчива к полеганию. Это растение в сохранении здоровья жителям города Павловска сыграло неоценимую услугу в самый трудный период послевоенного времени. Только что закончилась Великая Отечественная война с фашистской Германией. Страна буквально лежала в развалинах. От многих городов, в том числе и от города Воронежа, остались одни груды битого кирпича, а от сел и деревень, по которым прокатилась война своей огненной колесницей, остались только кучи серого пепла, из которого торчали почерневшие от пожарного дыма и копоти печные трубы.
И словно испытывая наш многострадальный русский народ на прочность, природа преподнесла ему новое лишение, по силе своей такое же тяжелое, как и прошедшая война с немецкими захватчиками.
Первый послевоенный 1946 год выдался необыкновенно жарким и засушливым. Хлеба, не успев налиться полновесным зерном, сгорели на корню от небывалой жары. Мелким и невзрачным уродился и картофель - второй хлеб русского народа. Многие поля остались незасеянными, так как не было еще в достатке посевного материала, поля не все были вспаханы, эвакуированных лошадей еще не пригнали в колхозы из-за Урала, не было также волов, не говоря уже о тракторах.
В осенние дни люди собирали в лесу желуди, сушили их, а потом в ступах толкли, получая тем самым желудевую муку, и пекли из нее какие-либо лепешки. Но она была полна дубильных веществ, которые вредно влияли на людские желудки. Если по колхозам района не дали нигде зерна, то в более выгодном положении находились рабочие: они ежедневно получали на карточки по 600 граммов хлеба, хотя он и был часто испечен из кукурузной муки или из муки ячменной, несеяной, вместе с оболочкой зерна - шелухой. Хлеб из кукурузной муки невозможно было резать ножом - он рассыпался на мелкие крошки.
С наступлением весны люди кинулись искать какое-либо пропитание на лугу. Самое перовое, что появлялось весной после схода полой воды, это «рожки». На мелких местах берега реки они торчали из воды, как зеленые маленькие копья. Их дергали руками за верхнюю часть, они где-то там внутри отрывались, и вытаскивались белые молодые побеги будущего камыша, и тут же их съедали. Там, где можно было, доставали толстые корни рогоза и чакана. Это растения мелководья, они произрастают в иле и прибрежной грязи. Их большие, мучнистые корни прополаскивали в воде, хорошо промывали и ели сырыми. Чистить их было невозможно, на них не было никакой кожуры. Они были хрупкие, как старая редька, и сладковатые на вкус.
Как потом я узнал, ели мы корневища рогоза не напрасно: в рогозе было 58% крахмала и 11% сахара. Богаты крахмалом были и корневища камыша, а молодые его побеги, вылезавшие только что из воды и не успевшие еще огрубеть, были нежные и приятные на вкус. Ели также «козлики», щавель-кислицу и «столбунцы». Это очищенная от толстой кожуры сердцевина какого-то лугового растения, точное название которого я не нашел ни в каком справочнике- определителе. И даже сам не знаю по сей день его названия. Ели еще одно болотистое растение — чакан. В.И. Даль, объясняя, что такое чакан, говорит, что это «сочное болотное растение, на Дону комельки его едят» (комель - прилегающая к корню часть). Я не нашел нигде в справочной литературе, сколько он содержит крахмала и сахара, но по вкусу он подобен рогозу.
Рано весной мы с соседом взяли сумки и тоже пошли рвать скороду. Везде на лугу бродили люди. Я соседу говорю: «Посмотри - павловчане вышли на подножный корм». Было и смешно от этой шутки, и немного грустно. Господи, до чего мы дожили! Принесли домой две большие сумки, мелко порезали толстые белые корешки скороды, а потом истолкли их в ступе. Получилась вязкая зеленая масса. Ее смешали с желудевой мукой и испекли лепешки. Теми, у кого имелась корова, эти лепешки поедались с ряженкой или простоквашей. А у кого не было заготовлено желудевой муки, то пекли их просто из одной скороды. Они не только утоляли голод, но и давали истощенному за зиму организму необходимые витамины. И тот, кто питался ими, не пух с голоду и не болел.
А потом кто-то нам сказал, что если насобирать в Дону двухстворчатых речных ракушек, очистить их и нажарить в молоке, то эта еда будет вкуснее яичницы. Мы с сестрой Ульяной пошли на Дон и за полчаса насобирали на песчаном дне целое ведро этих деликатесов. Принесли их домой, очистили от створок и стали жарить на сковородке, влив в нее с кружку молока. От них исходил такой отвратительный запах, что рвать хотелось. Жарили очень долго, а потом стали пробовать их на вкус. Я взял одну и положил в рот. Тот самый хрящевидный выступ, при помощи которого ракушка двигается по песку, был твердым и гадким на вкус. Я долго жевал его, потом, пересилив себя, проглотил. Через две-три минуты меня сразу же стошнило. Не стала их есть и сестра, и мы все остальное выкинули собаке. Но та понюхала их и тоже не стала есть. Уже через много-много лет, читая «Невыдуманные рассказы» А.В. Шпилевого, я в тексте где-то встретил несколько слов о речных ракушках, и меня снова затошнило, как прежде. Слишком был сильный отрицательный рефлекс организма на эту еду: даже от одного упоминания о ней она вызывала рвоту, особенно когда я представлял внутренности этих ракушек, где был какой-то небольшой мешок, очевидно, желудок, наполненный чем-то черным и вонючим. Его и вычистить-то было невозможно. Моя старшая сестра Ульяна переживала уже третью голодовку: самое страшное было в 1921 году, более-менее в 1933 году, и опять сильное в 1947 году. О ее голодовке в 1921 году остались смешные, но в то же время и страшные воспоминания в нашей семье. Ей было тогда года полтора. Однажды она сидела на улице у бабушки на руках. А в это время мимо них проезжал на лошади бабушкин знакомый. Он остановился около нее, чтобы поговорить. Лошадь в это время оправилась, оставив на дороге кучу круглых котяшков. Когда знакомый уехал, сестра увидела лошадиный помет и с криком: «Баба! Орешки!» побежала к нему, схватила один котяшок и стала его есть. Конечно же, у нее его тут же отобрали.
Весна 1947 года была тоже очень трудной для жителей города Павловска и его района. Запомнился еще один не совсем приятный эпизод из жизни того времени. Мой отец пришел с войны в конце 1945 года и вступил в павловский колхоз «Путь Октября». Отец к тому времени был уже в годах: ему исполнилось 50 лет. Непосредственного участия в боях на фронте он из-за возраста не принимал. Но во время войны по всему фронту были сформированы диверсионные группы, которые состояли из 15-20 человек, их ночью на самолете завозили на оккупированную немцами нашу территорию и сбрасывали куда-либо в лес на парашютах. Найдя друг друга, они поселялись в глухом месте и, как и партизаны, взрывали эшелоны с цистернами, идущими на фронт, взрывали мосты, пускали под откос поезда с войсками противника и всюду в тылу сеяли страх и панику среди оккупантов. В колхозе «Путь Октября», как и во всех других колхозах района, в 1946 году на трудодни ничего не дали, есть было нечего, люди голодали, и каждый переживал это трудное время, кто как мог. Помню, отец, уставший, полубольной, с черным, грязным от пыли лицом, целый день наблюдал за сеялкой, заправлял ее зерном и следил, чтобы не делали огрехов (пропущенные места при посеве). Сеяли просо как более устойчивую культуру при засухе. Когда я ему принес что-то на обед, они остановили и лошадей, отец поел, а потом взял мою сумочку, в которой я приносил ему поесть, и тут же при всех насыпал в нее с килограмм проса. Потом сказал мне: «Пойди на край поля, закопай
ее в землю и поставь палочку. Вечером придешь и заберешь ее домой, пшена истолчем, есть совсем нечего». Погонщик лошадей сказал отцу: «Смотри, Егор, чтоб не посадили». Отец! равнодушно ответил ему: «Пусть сажают». А поздно вечером я пошел в поле и, испытывая большой страх, откопал эту несчастную сумочку с просом и принес ее домой. Шел и так боялся, чтобы дорогой кто не встретился из руководителей колхоза и не спросил: «Ты что там несешь в сумочке?» Боялся потому, что, кажется, в прошлом году мой одногодок, живший недалеко от нас, Севка Дикунов, нарвал в поле в карман пшеничных молодых колосков, а кто-то увидел это, донес куда следует, и Севку осудили на пять лет исправительно-трудовых лагерей. Но люди все равно воровали. В жизни было, как в том анекдоте. Вышла старуха на порог по малой нужде. А ночь была темная-претемная. Старуха перекрестилась и говорит: «Господи, господи! Как только в такую темноту воры воруют?!» А вор ей из-под плетня и говорит: «Нужда, бабка, заставляет, нужда!»
Да, нужда была превеликая: чем хочешь, тем и живи. И она заставила меня, будущего комсомольца и активиста, пойти поздно вечером в поле за ворованным килограммом проса, чтобы потом с таким трудом обтолочь его в ступе и сварить постного кулеша для подкрепления здоровья престарелого участника войны, то есть моего отца, чтобы он смог благополучно довести весенний сев до конца и не свалиться от голода на землю.
Мы умирали, а в этом же году во Францию по указанию Сталина было отправлено 800 тонн пшеницы (а может быть, 800 тысяч тонн. Об этом писали газеты, но сколько точно — я уже забыл из-за давности времени). Отправили за то, что Франция была нашим союзником в войне с фашистской Германией. Справедливо ли помогать другим народам, когда свой умирает с голоду? У меня двоякое мнение по этому вопросу. Может быть, и справедливо, но я не могу ответить, почему именно. «Все проходит», - сказал философ. Прошли и эти трудные времена, а в декабре 1947 года уже были отменены и хлебные карточки, и лепешки из скороды и желудевой муки остались только в воспоминаниях.
