Малиновый звон на заре

Недавно мне передали для ознакомления учебник для 5-го класса средней школы по предмету «Естествознание». Вышел он в 1998 году в столице Кыргызстана городе Бишкеке (бывший город Фрунзе) при финансовой поддержке правительства Дании тиражом 20 тысяч экземпляров. Авторами его являются Эсенбек Мамбетакунович Мамбетакунов и Валентина Александровна Рязанцева. И захотелось мне рассказать читателям нашей газеты, что напомнил мне этот учебник, аккуратно и красочно изданный для русских учеников, проживающих в Киргизии.

Я не преподаватель естествознания, но, познакомившись с новым учебником, я нашел в нем довольно много интересного материала не только для учащихся 5-го класса, но и для взрослого человека. В книге масса интересных исторических сведений об ученых, приведены их высказывания об окружающем нас пространстве, подробно разъясняется материал о загадочном звездном мире, дана карта северной и южной части вечернего неба, ярко выделены, чтобы хорошо запомнились учащимся, дни осеннего и весеннего равноденствия и день зимнего солнцестояния. Над многими разделами приведены эпиграфы знаменитых ученых и писателей, много поэтических строк, даны местные, киргизские, легенды, связанные с той или иной местностью и легенды Древней Греции. Особенно меня поразило описание одного природного явления, о котором нам в школьные годы никто и никогда не рассказывал на уроках естествознания. После пяти часов вечера цветы у белой водяной лилии сворачиваются в комок и опускаются на дно водоема, а на следующее утро они снова всплывают на поверхность и раскрывают свои белоснежные бутоны. И так каждый день.

Не знал об этом и наш земляк, известный художник Иван Николаевич Крамской. На его знаменитой картине «Лунная ночь» девушка сидит на скамейке у пруда, а возле берега глубокой ночью цветут белые водяные лилии, или, как их называют еще по- научному, белые кувшинки. Я хочу сказать, как важно художнику, поэту, писателю иметь разносторонние знания не только в поэзии и живописи, но и обо всем окружающем нас мире. Тогда бы не появились вот такие ошибочные строки, как у М. Лермонтова:

И Терек, прыгая, как львица

С косматой гривой на хребте...

Или у А. Плещеева:

Ласточка с весною

В сени к нам летит.

Дам тебе я зерен,

А ты песню спой.

А молодой Иосиф Джугашвили (И. Сталин) в одном из своих стихотворений написал: «Соловей взлетел под облака и заливается там весенней песней».

Но, как мы знаем, косматую гриву на хребте имеет только лев, а не львица. Ласточка же насекомоядная птица, приспособленная ловить свою добычу (мух, мошек, комаров) только в воздухе. Для этого у нее и полость самого рта более широкая, чем у тех птиц, которые питаются зернами. Ласточка же зерно клевать никогда не будет. Соловей поет только в кустах деревьев, а не под облаками. Наш советский поэт Евгений Евтушенко тоже как- то сказал: «Сережка ольховая легкая, будто пуховая». Какая она там «пуховая»?! Она твердая, светло-оранжевого цвета и тяжелая,

словно отлитая из бронзы. Поэт, видимо, спутал ольховую сережку с сережкой тополя.

Есть погрешность в области естествознания и у поэта Сергея Есенина. В его раннем стихотворении «Выткался на озере алый цвет зари» есть такие строки: «Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло»... Известный наш биолог, почетный гражданин г. Воронежа Леонид Леонидович Семаго, по поводу этих строк сказал: «Иволгу никакими силами в дупло не загонишь».

Здесь со стороны авторов явные проблемы в знании законов природы и окружающего нас мира. Но это я так, для чего нам надо хорошо разбираться в естествознании.

В Киргизии Александр обязательно заходил вместе с женой Валентиной и детьми к нам в гости, и с ним в этой семейной компании вели разговоры о своих нынешних проблемах и смеялись до коликов в животе, вспоминая свою непутевую юность. А она действительно была у нас непутевой, И врагу не пожелаешь такой.

После войны, когда автотранспортных предприятий в городе еще не было, то весь нескончаемый поток грузов шел водным транспортом с пристани Лиски до Павловска: уголь, щебенка, крупнозернистый песок, соль, мука, доски, строевой лес, цемент, удобрения и все остальное, что нужно было для строительства и сельского хозяйства. Все сгружалось на пристани. А на ней на протяжении почти пятнадцати лет после окончания войны не было ни одного подъемного крана для выгрузки каменного угля из трюмов барж. Все делалось вручную. И стихийно сколачивались бригады из 7-10 человек, в шутку прозванные в народе «дикими дивизиями», которые за определенную плату договаривались с директором выгрузить баржу с углем, который пришел для его организации. За простой баржи пристань брала огромные штрафы, поэтому каждый руководитель предприятия старался как можно скорее выгрузить свой уголь, не жалея никаких денег при найме бригады грузчиков.

Особенно сильной и работоспособной на пристани была бригада Григория Студенцова. В ней постоянно числилось от 7 до 10 человек.

Самые различные судьбы заставили этих людей объединиться в бригаду, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Один остался баз работы, потому что закрыли предприятие и всех бросили на произвол судьбы. Второго уволили потому, что директор попался чиновник и бюрократ, который ущемлял своих рабочих в зарплате, урезая в нарядах заработанные копейки. Душа рабочего не вытерпела подобную несправедливость, и он высказал ему прямо в глаза свою правду-матку. Началось выслеживание со стороны начальника, чтобы потом «на законных основаниях» уволить его с работы и тем самым избавиться от него. Подленький начальник пошел на хитрость. Он договорился со своим «иудой», чтобы тот принес на производство бутылку водки и в бригаде отметили день рождения «иудиной» дочери. Уловка удалась: «правдоискатель» тоже выпил стаканчик, и его тут же уволили с работы, указав в приказе, что он находился в цеху в нетрезвом состоянии. Всех остальных же не заметили. Было в подобных бригадах и много молодых ребят: то пришел из армии и еще нигде не устроился на работу, а денег край надо; то допился на производстве «до чертиков» и его оттуда выгнали, как говорится, с треском; то проворовался в городской пекарне, и его тоже наладили «под фанфары».

Население по-разному относилось к этим людям, видя в них прежде всего только горьких пьяниц и совершенно забывало о том, что весь уголь, который они получали в райтопсбыте по книжкам, прошел через руки этих бедолаг.

Не было еще никаких подъемных кранов, и детские сады, больницы и школы всего района отапливались тем же углем, который они вынесли из трюмов барж на своих руках.

И мне хотелось бы их помянуть добрым словом, помянуть всех поименно, и мертвых и живых, кто еще остался в памяти людской. Ведь это наше прошлое, наша история: Григорий Студенцов, Владимир Дыбов, Тихон Бахмутский, Александр Череповский, Николай Пенской, Иван Сердюков, Борис Самойленко, Александр Перепелицин.

Это люди одной только бригады - самой сильной и самой работоспособной. Были еще и другие бригады, но более слабые и малочисленные.

Так как каменный уголь вручную было очень и очень трудно выгружать из трюмов барж, то впоследствии его стали грузить на палубу и по гладким трапам (без поперечных планок) возить на ручных одноколесных тачках на берег. Баржу в 300 тонн бригада в десять человек (5 тачек и 5 накидалыциков угля) в летнее время выгружала за один световой день, то есть с 4 часов утра и до 10 вечера. Но какую надо было иметь выносливость, какую силу, чтобы выдержать эту адскую нагрузку! Прямо на пристань приезжал кассир с ведомостью и тут же выдавал им деньги. Многие из перечисленных мною работников были когда-то передовиками производства, ударниками коммунистического труда. После войны, в период восстановления речного флота, в Павловских судоремонтных мастерских на весь район гремела слава комсомольско-молодежной бригады из котельного цеха Павла Колесниченко и Бориса Самойленко. Их ставили в пример, на них равнялись остальные бригады. А потом, как это обычно делается у нас, все заглохло и лучших людей, специалистов своего дела, выбросили на улицу. А жить-то надо было чем-то. И они очутились на пристани.

В бригаде Григория Студенцова уже не «посачкуешь», то есть не будет кто-то другой таскать за тебя весь день стокилограммовые носилки или толкать перед собой тяжеленную тачку, а ты будешь только лопаточкой нагружать уголь. Всем доставалось поровну, и никто не старался увильнуть от тяжелой работы за счет другого.

Специально для грузчиков пристани ее начальник заказал в судоремонтных мастерских совковые лопаты, большие и широкие. И когда такая лопата попадала грузчику из другой бригады, то он, шутя, говорил: «Это - дыбовская».

Летом жара в 30 градусов, железные баржи раскалены до такой степени, что по палубе босиком пройти невозможно, в трюме пыль, духотища, все в одних только трусах, потные от жары и черные. Как черти из ада от прилипшей к телу угольной пыли. Белеют только одни чубы, да блестят глаза. К часу дня становится уже совсем невыносимо. От пыли и духоты невозможно дышать. Единственное спасение от убийственного пекла - это окунуться в донской прохладной воде и остудить свое разомлевшее от жары тело.

За сутки, за двое бригада зарабатывала большие деньги, а потом... потом их все пропивали в какой-либо «забегаловке» на рынке. Исключение, может быть, составляли только семейные, у которых дома дети ждали от отца куска хлеба. Они не пили.

Когда в кармане уже не оставалось ни рубля, бригада снова искала работу и снова нанималась для какой-либо организации выгрузить баржу с углем. И знакомая нам уже картина повторялась заново. И так все лето и осень до самых заморозков.

Мне не приходилось работать с трудягами Григория Студенцова, мы сколачивали свои небольшие бригады, но, вспоминая сейчас о том дурацком времени, как это ни странно, в такой унизительно-безотрадной обстановке нам все время так хотелось учиться. Эта жизнь, а, вернее, прожигание этой жизни, нам была не по нутру: адская, изнурительная до одурения работа, чтобы потом заработанные таким трудом деньги за два-три дня оставить в базарной пивной, а потом снова запрягаться и таскать целый день эти непомерно тяжелые проклятые носилки с углем. Но еще больше нас убивала моральная сторона этой жизни. Наши Павловские красавицы косо смотрели на местных пристанских грузчиков и пьяниц, не считая их за людей, и где-либо в городском саду они даже не хотели заводить с нами знакомства, избегали нас, как черт ладана. А нас это оскорбляло и унижало. Мы себя считали духовно не беднее их, и в отличие от многих, мы не напивались до блевотины и не валялись пьяные в мусоре на пристани. А если когда и пили вместе с работниками нашей бригады, то никогда не теряли своего человеческого достоинства. Притом нам было очень стыдно, чтобы какая-либо наша знакомая девушка увидела нас на пристани - грязных, жалких и измученных непомерно тяжелой работой. А тем более пьяных.

Сейчас уже не помню, где и когда впервые мы встретились с Александром Рязанцевым и на какой работе. В то время это была обычная наша работа, и никто не старался из нее строить что- то особенное, вон выходящее из рамок нашей обыденной жизни. Кажется, я его впервые запомнил, когда мы захотели немного подзаработать на выгрузке из плашкоута муки, принадлежащей какой-то организации. Плашкоут - это деревянная плоскодонная небольшая баржа с открытым трюмом. В нем было 150, а может, и 200 мешков муки. Нас подрядилось четверо или пятеро человек. Отлично помню, что в этой бригаде был с нами Иван Тихонович Чавычалов. Впоследствии он работал в райкоме комсомола, и многие павловчане его еще не забыли. По всей вероятности, в этой же бригаде впервые я встретил и Александра Рязанцева.

Мешки с мукой были громадные, не стандартные по 50 килограммов, как сейчас, а не менее чем килограммов по 70. Два человека поднимали мешок, клали его работнику на спину, и тот нес его на берег пристани. Особенно трудно было по узкому трапу вылезать из трюма. Чуть качнет тебя в сторону, и ты вместе с мешком муки полетишь с трапа обратно на дно баржи. Разгружали плашкоут целый день и до того устали, что уже и не рады были тем деньгам, которые нам выдали на руки в тот же день сразу после работы.

Через некоторое время мы снова пошли с Александром Рязанцевым на пристань поискать очередную работу. Была невыносимая жара наступившего лета. На одной огромной железной барже заметили, что из ее трюма клубится черная угольная пыль. Значит, там работают люди.

Пошли и заглянули вовнутрь. Человек семь после напряженного труда решили передохнуть. Черные от угольной пыли, в одних трусах, как черти из пушкинских сказок, они сидели вокруг ведра с пивом и поочередно черпали пиво стеклянной банкой и с нескрываемым удовольствием пили его. Я Александру Рязанцеву говорю: «Вот они - на дне», намекая ему на горьковских героев, опустившихся на дно жизни. Один из грузчиков услышал мои слова и с радостью произнес: «Да, мы уже на дне». Он выскочил из своего круга, который они образовали вокруг ведра с пивом, и начал пританцовывать, приговаривая: «Да, мы уже на дне, мы уже на дне».

Кто хоть раз выгружал уголь из трюма баржи, тот на всю жизнь запомнил, какая это неудобная, трудная и нервная работа. Совковая лопата, натыкаясь на крупные куски угля, не идет внутрь кучи. Нервничаешь, психуешь, а дело не движется.

Но вот, наконец, добираешься до дна баржи, и лопата легко идет по доскам и наполняется с верхом. На душе становится легко и радостно. Вот и работяга в трюме, не поняв смысла нашего разговора, вскочил со словами «Да, мы уже на дне» и начал плясать от радости.

Как я уже говорил выше, наши павловские девушки пренебрежительно относились к тем, кто работал на пристани грузчиком. Они боялись и избегали нас и не хотели свою семейную жизнь связывать с парнями из «дикой дивизии», ибо знали, что потом будешь всю свою жизнь есть хлеб, слезами смоченный. Мы с Александром Рязанцевым были еще молоды и искренно влюблялись в красивых девушек. Особенно нам нравились две продавщицы из магазина «Готовой одежды», который располагался напротив дома купца Одинцова. Они закончили в Курской области торговый техникум и приехали в наш город по распределению. Одну звали Валентина Мантуло, 1937 года рождения, другая девушка, если я не ошибаюсь в фамилии, Горбулина Люда, с 1939 года. Они были подруги и работали в одном и том же отделе головных уборов. Мне больше нравилась Валентина с чистым и румяным лицом украинки и узкими черными бровями, будто крылья ласточки раскинутыми над серыми глазами.

Несмотря на то что мы работали и проводили большую часть своего времени в бесцеремонной компании дебоширов и пьяниц, в обращении с девушками были робкими и стеснительными. Чтобы побыть хоть немного с этими ангелами неземными, мы по два раза в день ходили в отдел этого магазина покупать себе головные уборы. Подойдем к прилавку и спросим: «Девушка, а сколько вон та черная шапка стоит?» Она отвечает сколько. «А ну-ка, дайте я ее примерю». Она подает мне шапку, а я смотрю на нее и любуюсь красивым девичьим лицом, лицом небесного милого ангела.

Это было в 1959 году. Валентине было тогда 22 года, а Люде только 20 лет.

Уже кончалась зима, теплый март уже повеял своим крылом, а я все ходил в отдел головных уборов и выбирал для себя шапку. По этому поводу я даже написал шуточное стихотворение, которое заканчивается словами:

Уже весна стучалась в двери

И снег гнала со всех вершин,

А я ходил, все шапки мерил

В один и тот же магазин.

Когда-то Козьма Прутков изрек философскую фразу о том, что каждая девушка мечтает попасть в дамки, но не каждой это удается. А Валентина, как мне тогда казалось, попала в дамки: вскоре откуда-то приехал молодой офицер и увез ее с собой. А в пятидесятых годах выйти замуж за человека с золотыми погонами считалось превеликим счастьем. Об этом мнепотом рассказала Люда, ее подруга и напарница по работе. И как сложилась дальнейшая судьба Валентины, я никогда ничего не слышал. А Люда прижилась здесь, в Павловске, и доработала до пенсионного возраста. Как сложилась ее личная судьба, я никогда у нее не интересовался. Объектом моего любования была Валентина, а не Люда.

Уже была поздняя осень, суда водного транспорта после напряженного лета спокойно отдыхали в затоне. Бурная жизнь на пристани замирала до следующей весны. А с наступлением зимы нас ожидала другая работа - «не пыльная, но заработная». В Павловске на Набережной улице в 1937 году на месте старых конюшен был построен молокозавод- 1 послевоенные годы он назывался «Павловский головной маслосырзавод». В летнее время он в сутки перерабатывал до 45 тонн молока. И чтобы вся эта многотонная продукция из соседних колхозов не испортилась к вечеру, нужна была огромная масса льда для его охлаждения. И в середине зимы директор молокозавода Яков Павлович Бабенко нанимал нас, безработных, заготавливать на реке Осереди лед для нужд своего производства. А его на лето надо было преогромное количество.

И вот однажды зимой Александр Рязанцев, Виктор Белогуров, Иван Котяшов, Митрофан Ярцев, я и еще один или два человека, фамилии которых уже стерлись из моей памяти из-за давности времени, отравились на заготовку льда для молокозавода. На глубоком месте Осереди, а она тогда была не такая мелкая, как сейчас, мы подобрали подходящее место с отлогим подъездом к реке, сделали майну (пробили лед до воды), а потом пешней откалывали огромные куски льда от ледяного покрова реки, который к концу зимы имел уже толщину 50-60 сантиметров, вытаскивали баграми эти глыбы, раскалывали их на подъемные куски и руками бросали в кузов машины. Когда не было сильных морозов, а была оттепель, то эта погрузка превращалась для нас в сущее мучение.

От куска льда, поднятого вверх во время погрузки, вода текла в рукава рубашки, а потом пробиралась к груди и животу. И было так неприятно от таких водных процедур, которые продолжались целый день. Только мы отправили одну машину, не успели еще прийти в себя, а шофер молокозавода со странной фамилией Середа уже тут как тут. На что уже взрослый, прошедший все тяготы войны рядовым солдатом Иван Котяшов, и тот не выдерживал постоянного напряжения в этой тяжелой физической работе и после загрузки трех, четырех машин говорил нам: «Мы же не последний день работаем. Давайте хоть немного сопнем». Это обозначало, что силы уже на исходе и надо отдышаться от такой трудной работы.

А ночью от перенапряжения мышц так крутило руки и стягивало их судорогой, что заснуть удавалось только к утру.

В конце зимы гора льда высотою с дом одноэтажный была сложена с правой стороны дороги, которая поворачивает от современного хлебозавода к лучу, на небольшой возвышенности, где впоследствии недалеко от нее построили дом для Михаила Ивановича Ненарокова. Эту гору укрывали соломой, засыпали опилками, и никакая летняя жара не могла растопить лед под двойным укрытием.

А потом какая-то умная голова придумала заготавливать лед методом замораживания. Не надо тебе ни реки Осереди, ни бригады по заготовке речного льда, ни машин для его перевозки. В сильные морозы шланг подключали к водопроводному крану и разбрызгивали по цементной площадке воду, которая тут же моментально замерзла. А потом скалывали этот лед и складывали в общую кучу. Вот и все. И наемная рабочая сила для молокозавода стала ненужной. Нас всех разогнали, и мы опять очутились, как та пушкинская старуха, у разбитого корыта.

А надо было чем-то жить...

И тут подвернулась нам еще одна «непыльная» работа. Какая-то строительная организация из Лисок взялась построить для города Павловска новый, более мощный молокозавод на территории, где сейчас размещается автотранспортное предприятие. И мы всей своей «дикой бригадой» влились разнорабочими в эту организацию. Всю зиму в спешном порядке строили бетонно-растворный завод, на котором уже в марте мы должны были приготавливать раствор Для строительства заводских корпусов будущего молокозавода. Аркадий Мысливцев, маленький толстенький паренек, был у нас за прораба. И мы по чертежам собирали этот завод до самой весны. Никакая пурга, никакие морозы не должны были приостановить эту спешную работу, и нам пришлось немало пострадать в студеные зимние холода при сборке этого сложного сооружения по приготовлению бетона, то поднимая, то опуская автокраном тяжелые железные балки, трубы, швеллеры. Уже собрали и скрутили огромными болтами все железные конструкции завода, как срочно пришел приказ из Лисок - разобрать бетонно-растворный завод, погрузить его на машины и отправить в город Россошь. Начальство в Лисках решило в Первую очередь строить такой же молокозавод сначала в Россоши, а потом уже в Павловске. 

Вот уж действительно: хотелось, как лучше, а получилось, как всегда.

Сколько дурной работы было переделано нами за ту непутевую зиму, очень морозную и очень ветреную, и все за какие-то несчастные копейки мизерной зарплаты. Впоследствии оказалось, что все это никому не нужно.

А весной все строительные работы решила закрыть совсем. Кому-то дошло до сознания, что напротив будущего молокозавода расположен городской аэродром и как будет при посадке самолет облетать эту высоченную заводскую трубу, которая будет стоять как раз на авиалинии Воронеж- Павловск. И строительство закрыли, а нас разогнали.

Протолкались мы около месяца по разным организациям города, но нигде никакой работы не нашли. Павловск еще не просыпался от своей довоенной размеренно-неторопливой жизни: нигде не было никакого строительства, никаких разработок и изысканий.

И Александр Рязанцев вскоре подался в город Фрунзе, бывшую при Советском Союзе столицу Киргизии, где жили родственники, искать свое счастье вдали от милой, но,неласковоймалойродины.А я сел «на шею» родителеи

пенсионеров, которые получали колхозную пенсию 15 рублей в месяц, и стал готовиться к поступлению в Воронежский государственный университет, благо, что они, родители, сами этого желали.

Выше в своем очерке я уже говорил, что, несмотря на адски тяжелую работу, на ежедневное общение с людьми, которые находились «на дне» жизни, нам все время хотелось учиться. В то время у меня даже был крылатый жизнеутверждающий девиз: «Я жизнь люблю, и жизнь меня когда-то полюбит тоже!» Нас никогда не покидала вера, что лучшее и самое интересное в жизни у нас будет еще впереди. Но это лучшее надо не дожидаться, сидя на лавочке, а бороться за него ежедневно, ежечасно. Еще великий Гете говорил: «Лишь тот достоит жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Я не случайно так подробно описываю все трудности нашей непутевой юности: пусть это будет уроком для молодых. Мы не ныли, не плакали о своей неудачной судьбе, не жаловались, что нам не везет в жизни, а старались ногой наступить этой жизни на горло и победить ее. Победить жизнь и сделать из нее свою рабыню. По этому случаю очень уместно напомнить здесь одно высказывание великого Горького.

«Постой - сказала Жизнь. - Ты хочешь быть свободным! Что же? Будь! Борись со мной, победи меня и будь мне господин; я и тогда твой рабою буду. Ты знаешь, я бесстрашна и победителям всегда легко сдавалась. Но нужно победить».

Да, и еще раз да, нужно победить! Победить во что бы то ни стало!

И мы молча, терпеливо и настойчиво шли к своей цели, побеждая все препятствия, которые нам преподносила жизнь.

Первая крупная победа, которую я одержал над жизнью, это: после десятилетнего перерыва в учебе я все восстановил, выучил, освоил и успешно сдал вступительные экзамены в техникум. Через четыре года я получил специальность - царь-мелиоратор. Когда у меня знакомые спрашивают, что это за специальность такая - царь-мелиоратор, я им, по примеру писателя Вересаева, шутя, отвечаю: «Царь-пушка никогда не стреляла, царь-колокол никогда не звонил, а я - царь-мелиоратор - никогда не занимался мелиоративными работами».

Но эта победа для меня была первой ступенькой в храм высшей науки, к которой я стремился.

В 1959 году я подал заявление на заочное отделение тогда еще историко-филологического факультета ВГУ. Все наши павловчане, такие как Борис Яковлевич Попов, Александр Петрович Еськов, Альбина Вячеславовна Скрынникова, Виктор Егорович Литвинов, да и многие 

другие, кто учился в одно время со мной, имели характеристики от райкома комсомола или их каких-либо других городских организаций, где они работали. Я же во время поступления в университет ни в какой организации не работал, поэтому характеристику мне никто не мог дать, а это в какой-то мере отрицательно влияло на мое поступление в высшее учебное заведение. Получилось так, что я - никто, просто сам по себе, и меня никакая организация не рекомендовала университету, не переживала за меня, в период поступления никто меня не поддерживал.

Тогда я написал, как мне и сейчас кажется, очень умную и очень страстную «Исповедь абитуриента, поступающего в вуз, перед Приемной комиссией» объемом более 80 страниц и размером, как страницы классного журнала. А на обложке этой «Исповеди» поставил все тот же девиз своей юности: «Я жизнь люблю, и жизнь меня когда-либо полюбит тоже». Это было не просто какое-то излияние души абитуриента, а самостоятельное литературное произведение, которое призывало молодых людей к жизни, к свету, к знаниям. То, что члены приемной комиссии читали мою «Исповедь», было видно по тем вопросительным и восклицательным знакам, которые они оставили в ее тексте.

Несмотря на огромный конкурс, я верил и надеялся на свои знания:

Кто верит и надеется, тот к цели

На ласточкиных крыльях долетит.

С надеждой -раб сильнее короля,

А короли богам равны по силе.

Уж слишком много времени и сил было брошено на то, чтобы повторить всю программу заново с пятого по десятый класс. Как же было тут не надеяться?!

И наступил день! Секретарь деканата филологического факультета появился в коридоре, чтобы повесить список студентов, зачисленных в вуз. Вот они, минуты роковые, когда решится судьба всей моей жизни! И тех, кто был в коридоре, сразу же, будто магнитом, потянуло к этому списку.

Быстро, лихорадочно пробегают глаза колонки фамилий зачисленных студентов. Сердце учащенно бьется, нервы напряжены до предела. Еще бы! Сейчас произойдет перелом жизненного пути. И вдруг вижу свою фамилию... О, Боги! В молодости вы всегда были благосклонны ко мне. Впереди меня ждет столько нового, столько интересного!

Узнаю тебя, жизнь, принимаю

И приветствую звоном щита!

Благополучно сложилась и жизненная судьба моего друга юности Рязанцева Александра, пока в Киргизии не было еще никаких национальных потрясений. Проживая в Бишкеке у своей родной сестры Марии, он закончил там строительный техникум и вскоре женился на девушке Валентине. Она закончила университет по специальности «ядерная физика» и работала директором одной из средних школ города. Впоследствии, вспомнив, как наши павловские девушки, имея за плечами всего лишь торговый техникум, очень высоко ставили себя по сравнению с нами, грузчиками, мне стало от этого обидно и жалко их. Они выбирали для жизни не человека, а его служебное положение. А оно завтра же может так повернуться в жизни, что все пойдет прахом, и за тобой закроется дверь тюремной камеры. Несмотря на то, что судьба постоянно толкала нас на «дно» жизни, нам все же так хотелось учиться. И мы остались верны мечтам своей юности. Каждый из нас добился того, о чем мы мечтали в свои молодые годы. Чтобы такая же судьба не постигла впоследствии и наших детей, мы отдавали им все, чтобы ни получали высшее образование.

У Александра Рязанцева дочь Екатерина в Бишкеке окончила университет по специальности «биолог», а потом преподавала биологию в одной из гимназий города.

Сын Андрей окончил Киргизско-Российский так называемый славянский университет. В него принимали высокоодаренных детей всех национальностей, но отличниками были в основном только европейцы, то есть те, кто когда-то проживал в Советском Союзе, а потом попал в Киргизию.

После окончания четвертого курса Андрею дали диплом бакалавра, а после пятого он преподавал физику в одной из гимназий.

Но родина, родные места детства постоянно снились Александру и звали его к себе в просторные донские степи. Он часто писал мне письма и постоянно спрашивал, что там нового в нашем Павловске, как и где живут его бывшие друзья и подруги. И хотя была очень дорогая и очень долгая (6 дней) дорога в родные края, но один раз в году, во время своего очередного отпуска, он обязательно приезжал со своей женой и сыном Андреем в город своей молодости. И разговорам нашим не было конца - и смешным, и очень печальным. Печальным потому, что уходила молодость, уходило здоровье, уходили в мир иной родные. И как-то острее и болезненнее стали восприниматься близкие сердцу родные края, где ты родился и вырос.

Приходилось ли когда-нибудь нашим уважаемым читателям очень рано утром идти полевой дорогой к какому-либо овражному пруду на рыбалку?

Идешь, а вокруг тебя темным-темно. И плохо различаются окружающие тебя предметы: редкие деревья, высокие кусты колючего репейника, размятые дождями неглубокие овраги. И чтобы не сбиться с пути, только по твердому грунту дороги определяешь ее направление. А утренняя заря уже заалела на востоке и все сильнее и сильнее начинает разливаться по всему бледному горизонту, охватывая небо ярко-лиловым пламенем пожара.

Ночные сумерки постепенно тают в сполохах утренней зари. Листья трав и полевые цветы возле дороги, ведущей к овражному пруду, осыпаны крупными росинками, как драгоценными камнями. Лиловые колокольчики, которые столпились и теснятся возле дорожной колеи, тоже стоят все мокрые от утренней росы. Первые лучи солнца протянули свои золотые копья к цветам и травам и ударили ими в бусинки росы. Они засверкали моментально, заискрились семицветными красками радуги, словно по зеленому бархату кто-то разбросал горсть драгоценных камней.

А тишина! Какая тишина! Ночные птицы уже ушли на покой, и их пения не слышно, а дневные еще не стряхнули с себя ночную дрему и тоже молчат,

Остановитесь на минуту в этой удивительной предутренней тишине и прислушайтесь внимательно к рассвету. И вы непременно услышите мелодичный переливчатый перезвон маленьких нежных колокольчиков, словно вы открыли поздравительную музыкальную открытку, и оттуда послышалась мелодия такая нежная, такая приятная, приветствуя ваш новый день на родной и милой с детства земле.

Малиновый звон назаре...

Скажи моей милой земле,

Что я в нее с детства влюблен,

Как в этот малиновый звон.