2015-05-12
1375
В Николаевской волости имеются курганы в хуторе Желдакове - 2, Варваровке - 4 и слободе Николаевке -17.
В Журавской волости: в с. Журавке - 29 курганов.
В Буйловской волости: в слободе Песковатке - 4 кургана, один от другого на 3, 5 и 8 верст; все по направлению от города Павловска, около большого Черкасского тракта.
В Лосевской волости: в сл. Лосевой - 8 курганов на крестьянской земле.
В Шестаковской волости: в с. Шестакове есть 6 курганов на крестьянской земле.
В Казинской волости: в сл. Казинке на крестьянской земле имеются 4 кургана, в 5 верстах.
В Пузевской волости: в с. Пузеве на крестьянской земле 2 городища, по дороге из сл. Воронцовки на слободу Бутурлиновку, при въезде в с. Пузево, против первых дворов в правую сторону в 115 саженей от дороги, в с. Клеповке 39 курганов, при Гвазде - 10, при Затонском - 3 и Солонецком - 7.
В Верхне-Мамонской волости: в дачах села Верхнего Мамона городище в 7 верстах по направлению к с. Дерезовке Богучарского уезда курганов имеется 39; на одном из них заметны куски, по-видимому, древнего красного кирпича.
В дачах с. Нижнего Мамона имеются 17 курганов; раскопаны не были.
В дачах села Осетровки - 5 курганов; один из них раскопан.
В Ливенской волости: при с. Ливенке шесть курганов; раскопаны не были.
В Александровско-Донской и при с. Бабке - 1.
В Семеновской волости: курганов - 7, при хуторе Прогорелове - 2, Березках - 3, при сл. Александровке Донской - 1,5 курганов, из них 2 кургана от хутора Морозовки в одной версте, а 3 кургана, не доезжая до слободы Мамоновки на 2 версты.
В Гнилушенской волости имеется 20 курганов, все они расположены в поле.
В Михайловской волости: в с. Михайловке - 5 курганов, на владельческой земле.
В Александровской волости: в 2 верстах от сл. Александровки близ р. Данилы - 4 кургана.
Борис Познанский. Воронежские хохлы
ОБелогорских пещерах написано очень много. Но все эти статьи, очерки и книги вышли из-под пера священнослужителей, которые специально скрывали и затушевывали розовыми красками все темные места в жизни монахов Белогорского монастыря.
В этой книге мы впервые даем, может быть, единственный в своем роде очерк из всех описаний Белогорского монастыря, написанный не священником, а простым журналистом. Да еще каким журналистом! Нашим, павловским, который по воле судьбы попал из Правобережной Украины к своим землякам в Павловск и очень хорошо был знаком с жизнью монахов Белогорского монастыря.
Очерк Бориса Познанского еще интересен тем, что в начале его он дает описание рельефа Меловых гор 1867 года против протоки, которая поворачивала Дон на Стародонье. По этому описанию можно предположить (да, именно только предположить), что в очень давние времена, когда здесь еще царило правобережное тоже «дикое поле», Дон подмывал гористый и крутой правый берег, и в одно прекрасное время произошел страшный обвал огромной величины, который полностью перекрыл русло Дона при повороте его на Басовку, тогда еще не существовавшую, и вода огромной реки от этой запруды размыла не столь высокий левый берег Дона и по прямому пути двинулась в сторону Павловска, которого тоже еще не было и в помине.
Борис Познанский, описывая правый берег Дона против протоки, говорит: «Вероятно, Дон когда-то протекал сплошь под горами, что доказывает их обрывистостью и обнажением мела. Теперь вода опять стала прорываться под гору, и, нужно думать, когда-нибудь Дон пророет себе свое старое русло».
Далее Б. Познанский о правом береге Дона говорит: «Недалеко от протока гора прерывалась долиною». Как могла образоваться долина между двух высоких и обрывистых берегов правого побережья Дона? Как? Вот эта долина и есть то место, когда в доисторическую, может быть, эпоху нашего человечества подмытый крутой берег Дона обрушился вниз, запрудил течение реки, и она, не встречая никаких сопротивлений, пошла по прямому пути на восток, то есть в нашу сторону, по современному руслу. А на месте обвала образовалась ложбина, о которой говорит Б. Познанский. Ее окружили те же крутые берега Дона: с одной стороны - Лысая гора, а со стороны Басовки - второй меловой высокий выступ.
И. Ампилов.
(В Воронежской губернии великорусские поселенцы называют малороссов хохлами и их жен - хохлушами, а малороссы в свою очередь зовут великоруссов москалями и великорусских женщин - московками).
В 1866 году из Подднепровья судьба занесла меня в Воронежскую губернию на Дон. Чужо все казалось мне. Та же русская речь, которую я с детства привык слышать в городах на Украине, в школе и дома, здесь, на чужбине, показалась мне иною, мало знакомою. На самом деле и теперь я мог бы указать на многие особенности тамошнего наречия.
В место моего водворения - г. Павловск - я прибыл после недолгого переезда 30 июля и на другой день по прибытии устроился на дешевой квартире у мещанина, на самом берегу р. Дон. Большие реки всегда хороши, а Дон в зеленой рамке луговой поросли, с его меловыми горами, с темнеющими по верх их кустами чагарников, с его светло-желтыми отмелями, быстротекущей чистою водой, восхитительно прелестен. С особенным каким-то упоением я пожирал глазами просторный пейзаж, освещенный ярким утренним солнцем. Река, луговой, в ту пору еще густой, старый лес, поросшие кустарником высокие меловые горы, теряющиеся в синеющей дымке по мере удаления к краю горизонта, белые хатки задонского какого-то села... все это я обводил глазами, во всем этом душою искал успокоения.
Вдруг слышу - трезвон, и городской берег реки стал сначала испещряться, а после и вовсе потемнел от массы вытиснувшейся из улицы толпы народа. Показались кресты и хоругви. Это был крестный ход к реке по случаю праздника Маккавеев (1 августа). Наскоро приодевшись, я поспешил к берегу и тут сразу попал в кучку малороссиян, по-воронежскому — хохлов. Какими же родными показались они мне тогда! Подстриженные в кружок чубы, очипки, жупаны, лица родственные, крестятся без отмахивания головою нависающих на глаза волос...
Ну, как есть свои, родные, украинцы. Это, оказалось, были жители ближайшей к городу задонской деревни из хутора Басовки Острогожского уезда. Считаю нужным пояснить, что в Воронежской губернии в местностях, населенных малороссами, поселения большие, где есть церковь (часто более одной, ибо села здесь многолюдны), называются слободами, меньшие же поселения без церквей, а особенно без базаров, называются хуторами. Слобода вообще соответствует великорусскому селу и украинскому местечку, хутор великорусским поселкам, выселкам, дворикам, починкам и т.п. Хуторами, кроме того, называют одинокие фермы, займища и пасеки.
Моя квартирная хозяйка после рассказала мне, что недалеко от города на той (правой, за-падной) стороне Дона есть святое место - Белогорские пещеры, основанные какою-то святою женщиной. «Идите, побудите на всенощной, переночуете там, отстоите обедню и к обеду домой — так-то почти все делают», — убеждала она меня. «Это недалеко, версты четыре, много пять отсюда», - добавила она, как бы догадываясь о моей неохоте к пешему путешествию. Я с удовольствием согласился с советом хозяйки, чтобы чем-нибудь рассеять давившую меня на первых порах тоску, и сейчас же отправился в мою комнату захватить с собой кое-что в дорогу. Вот как отмечен мною этот эпизод моих здесь похождений в заметках, какие я тогда писал про себя.
... Четыре часа по полудни. Жара спала. Над городом пронесся густой звук большого соборного колокола. Завтра большой праздник Преображения Господня, Спаса по-нашему (6 августа). Я поднялся с лежанки в полутемной с закрытыми ставнями комнате, умылся, взял краюху хлеба и отправился в путь.
Под городом переправился я на пароме через Дон и, не торопясь ко всенощной, поплелся лугом по-над рекою вверх по течению, останавливаясь, любуясь видами. Так дошел я до горы. Измятая ногами богомольцев песчаная тропка, то спускающаяся к самой воде, то прячущаяся в прибрежных порослях лозы, вербы и тополя, довела меня к быстро текущему потоку. Это обновляющееся русло Дона, который в этом месте поворачивает от гор на юго-восток, обходя луговой лес и поднимаясь к г. Павловску. Вероятно, Дон когда-то протекал сплошь под горами, что доказывается их обрывистостью и обнажением мела. Теперь вода опять стала прорываться под гору, и, нужно думать, когда-нибудь Дон пророет себе свое старое русло. Через этот проток, неширокий, но быстрый и глубокий, устроен донельзя плохой мостик. Это попросту звенья плетня, уложенные на плохеньких утлых козлах. Весь этот мостик до того скрипел и шатался, что я, боясь полететь в воду, пролез по нем на четвереньках. То же проделывали, как я увидел на другой день, и другие.
За протоком дорожка пошла под крутыми меловыми горами. Мел торчал громадными потрескавшимися слоями по склону горы и различной величины глыбами и даже россыпями доходил до самой воды. Сапоги побелели. Высоко вверху над мелом виднелся обрез покрывающей мел почвы, на которой сплошь порос мелкий орешник.
Недалеко от протока гора прерывалась долиною. Тропка разделилась на трое по склону горы, обрамляющей долину: одна пошла в сторону от реки, одна повилась над самою водою, опять под кручею, а одна полезла на белую, лишенную растительности «Лысую» гору. Я полез на гору.
Взобравшись на гору, я очутился невдалеке от баштана, бакчи, по-здешнему, около куреня которой раздавался веселый женский смех. Это были хохлушки, стерегшие баштан, за отсутствием сторожа - двое дивчат и одна молодыця. Посидел я около них, покурил. Но, очевидно, мое присутствие их стесняло. Шутки и смех их выходили какими-то неудачными и натянутыми. Не будучи настроен поддерживать, подзадоривать веселость, смех и шутки, я ограничился несколькими расспросами у молодицы о шитых золотом очипке и висевшем на ее поясе «кармоше» и с удовольствием услыхал чистый малорусский «жиночий» говор. Кроме того, я наскоро срисовал узоры обшивки корсетов и шейные хресты и дукачи. Знакомство не ладилось. Я был слишком объективен с моими расспросами при моей городской одежде. Порасспросивши, куда идти, я пошел от них, не оглядываясь и как бы не слыша вновь раздавшегося смеха и задевающих шуток.
Отошедши за бугор, так что стало не видно ни бакчи, ни куреня, я улегся над крутым обрывом, закурил трубку и, всматриваясь в обширную, открывшуюся передо мною картину, предался невеселым размышлениям. Ведь шел-то я за Дон именно к этим, или, лучше сказать, к этаким дивчатам - мне нужно было найти, увидеть кого-нибудь из родных людей. И что же?! При первой встрече я наткнулся на чужих, я сам оказался чужим для них, смешным с моею хоть бы только наружною панскостию, с моим деликатничанием, с моим любопытством относительно таких обыкновенных на их взгляд вещей, как очипок, лядунки, хрест и дукач. Чужой я им. А еще так недавно я был своим в среде подобных людей. Думы мои, какое-то жалкое, больное чувство, понеслись далеко, далеко на запад, на Поднепровщину, в недалекое утерянное прошлое...
Уже совсем повечерело. Даль затянулась туманом. Поднявшаяся высоко луна то и дело заволакивалась тучками, из коих одна побольше крапнула дождем, прервав им мою задумчивость и заставившим подумать о приюте на ночь. Монастырек был близко. Это я знал по недавно умолкнувшему звону колоколов, по доносящимся голосам людей. Я пошел над обрывом, стараясь рассмотреть впереди себя колокольню монастыря. Тучки совсем заволокли луну. Прошедши немного, я наткнулся на какой-то курень. Нужно было расспросить дорогу. Это была опять бакча. Осторожно переступая огудину, я подошел к самому курению; луна, вынырнувшая из-за тучек, осветила на минуту плетеный шалаш, кучу арбузов и белого, как лунь, деда-сторожа. Старый дед весь был белый, начиная с волос, подстриженных спереди низко над глазами, и бороды и кончая длинною, на выпуск, рубахою и белыми, спущенными на босые ступни ног, штанами.
После приветствия дед пригласил меня есть сочный кавун. Разговорились мы с ним. Оказался хохлом и чуть не земляком. Еще маленьким он был завезен сюда из-под Киева «из якоись Обуховой слободы» (не Обухов ли Киевский?).
Рассказал мне дед кое-что про монастырек, при котором он состоит братчиком, и советовал идти ночевать «на гостину». Послышались женские голоса. По меже подошли к куреню несколько великорусских баб, московок по-тамошнему. Дед и их поподчивал арбузами; поели они и, помолившись, поблагодарили деда, на что тот отвечал: «Богу святому дякуйте». Пошли бабы в «гостину», поплелся и я вслед за ними.
Через какой-то перелаз, по узкой тропке между кустами, обдававшими нас росою, дошли мы до большой, простой хаты - одной из нескольких здесь жилых построек, из-за крыш которых виднелся шпиц колокольни. Окна были освещены, и было людно на крыльце и в сенях. Мои спутницы, видно, бывалыя уже здесь, отправились прямо в хату, а я остался на крыльце с какими-то бабами. Вообще мужчин здесь не было видно. «Что ж ты стоишь тут? Иди, родимый, в избу-то!» — обратилась ко мне какая-то богомолка. Я пошел. Большая, просторная изба была выбелена и убрана чисто помалорусски: передний угол уставлен образами, обвешан рушниками, лампадками и «голубцями». Те же лавки под стенами, тот же большой, накрытый настольником стол и покутя. Баб было полно. Были хохлушки, были и московки. Сидели на лавках и на полу. Сидели и лежали. Лампадки у образов и несколько восковых свечей мигали в духоте, слабо освещая всех богомольцев. «А вот, может быть, он нам прочитает какую-нибудь заповедь из божества», - отозвалась какая-то русачка. «И то, родимый, почитай, потешь душу — ты, надо быть, грамотный», - пристали еще голоса. «Вот она-то, жажда духовной пищи», - подумал я. Хохлушки молчали, а больше приставали московки. Я согласился читать. Несколько книг духовного содержания нашлось у заведующей этой избой женщины, которая вынесла их из валькиря. Я выбрал Четьи-Минеи. Нашлось «Житие св. Ольги», княгини, заложенное тоненькой книжечкой московского издания «Житие равноапостольного князя Владимира». Я порешил это читать.
Меня усадили за стол в передний угол. Несколько восковых свечек в руках ближе ко мне сидящих дали больше света. Несколько не зажженных свечей было подано прямо на книгу, как бы приношение. Все, что было в избе, сдвинулось к столу. Сцена меня воодушевляла. Я читал и неудобопонятное объяснял по-русски и по-малорусски. Бабы только вздыхали и были в восторге от меня. «И нихто ж, нихто нам николи так не читав!», «Так прямо в душу кладе! - слышались возгласы, сопровождаемые вздохами. - Он так читае, наче розсказуе!». Прочитал я житие св. Ольги и перед чтением жития св. Владимира рассказал связующие события. Жарко было невыносимо. Бабы сняли с меня жакетку, утирали рукавами пот на моем лице, принесли воды напиться, утирали мокрым полотенцем лицо мое - и все это так ласково, любяще. Я был растроган, воодушевлен, читал и говорил до изнеможения. Эта обстановка, эти добрые, простые, верующие лица, эта искренняя вера и жажда слова живого - все это было необычайно трогательно и возбуждающе.
Далеко за полночь продлилось наше заседание. Дальше поместившиеся от стола, наморенные - уснули. У меня кружилась голова, во рту все больше и больше пересыхало. Наконец я дочитал книжку и встал из-за стола. Все перекрестились, и я с ними. Бабы стали приискивать мне место на лавке, но я отказался и, напутствуемый благодарностями, направился к выходной двери: мне нужен был свежий воздух, возбужденные нервы не располагали ко сну.
«Пойдемте вместе, там где-нибудь примостимся заснуть», - отозвался из угла избы густой мужской бас, и предо мною предстал высокий, не старый еще мужчина, в подряснике, с широкою бородою и подстриженными в скобку волосами.
Как грех какой явился предо мною этот молодец. Я мнил себя совершенно одним с богомолками, вовсе никем сторонним не наблюдаемым, и вдруг оказывается, что этот человек все время сидел здесь и слушал.
Мы вышли из избы, переступая разместившихся в сенях и на крыльце богомольцев. Небо было чисто и безоблачно; луна ярко освещала все, тени рисовались отчетливо. Я положительно не знал, куда идти. Хотелось остаться самому, хотелось притом покурить, что было неловко делать в ограде, особенно между постройками, крытыми соломою. Вообще мне было, что называется, не по себе. Мой новый знакомый предложил расположиться под навесом амбара, куда он еще с вечера принес сена. Мы начали моститься. Он все хвалил мое чтение. «Вот бы вам почитать у черниц... они бы вас озолотили... Ведь вы читаете на славу и еще лучше объясняете». «А знаете что?!» - произнес он шепотом и обратился ко мне с таким предложением, которое заставило меня заподозрить в нем случайного пришельца и большой руки проходимца, что вскоре вполне подтвердилось. Я отказался от предложения и пошел в ограду. Кстати, в том месте, где я сидел перед приходом на бакчу к деду, я забыл носовой платок. Нашел платок и долго сидел над обрывом, покуривая трубку и мечтая.
Да! Мечтал и думал... Вспоминая теперь, много лет спустя, невольно призадумаешься, и что-то болезненное, но вместе с тем приятное, повеет в душу. Чужой всем, никем не знаемый, сидел я над глухим обрывом в каком-то отупении уставших нервов. Нашел же я тогда возможность воспрянуть духом, удовлетворил же я требованию этих чужих мне людей, которым не было дела до того, кто я и откуда! Нашлась же у меня точка соприкосновения с этими чужими
людьми! Да! Все это, вся эта сцена в избе, эта глушь над обрывом, эта лунная, тихая, мертвая спасовская ночь - все это живо встает в моей памяти.
Это моя молодость, это моя, теперь поломанная жизнью, молодая сила души, души, еще незачерствевшей, свежей: «Молодое лихо! Як бы ты вернулось, проминяв бы долю, що маю теперь».
Продолжаю выписку из заметок, пополняя и исправляя их.
Когда я вернулся под навес амбара, моего знакомца не было. Шушуканье в закуте указывало, где он. Я заснул крепким сном.
Еще солнце не подымалось, как уже началось движение в монастыре: раздался благовест, бабы умывались, оправлялись, перевязывали головные платки и шли в пещерную церковь. Мой знакомый, лениво позевывая, поднялся с сена и сейчас же назвался проводить меня всюду, куда я пожелаю. Мне положительно нельзя было отвязаться от него.
Монастырь этот, или, как здесь говорят, монастырек, был еще только, так сказать, в зачаточном состоянии. Полагаю, что начало устройства этого, выросшего на моих глазах, монастыря может служить объяснением устройства и других, если не всех, монастырей на Руси. Разница будет разве только в подробностях или в фоне эпохи, в которую устраивались обители. Поэтому-то считаю не лишним рассказать здесь все, что мне известно про этот монастырь - Белогорские пещеры в простонародье.
