Малиновый звон

Вышло дело по лету.

Вынесли бабы на луга, на светлое солнышко, белить холсты. Расстелили холсты по росе около кустов, а сами промеж себя ведут разговоры:

– Ну, теперь надо смотреть да смотреть за холстами, народ ныне пошел бойкий.

А была на деревне старушонка Федоса – такая говорливая и смешливая, ну мочи нет. Любила старушонка похвастать своим колдовством. На словах куда старушонка востра, а на деле – грош цена.

Расхвасталась перед бабами старушонка:

– Это, у кого другого, а у меня никакой вор не возьмет! Потому – знаю я петушиное слово от всякого вора и от разбойника.

Известно – похвальные речи гнилые.

Села старушонка от других в стороне. «Ну, – про себя думает, – пусть бабы свои холсты глядят, у меня будут целехоньки!»

А проходили мимо из отпуска два солдата, два удалых молодца, приметили холсты на лугах.

– Что, землячок, – говорит один, – холсты-то, похоже, припасены про нас. Залезай в кусты да гляди в оба! Я пойду с бабкой лясы точить.

Подошел солдат к старухе:

– Здравствуй, бабушка, как живешь-можешь?

– Здравствуй, дружок. Далеко ли идешь?

– Наше дело солдатское, – говорит солдат, – иду туда – незнамо куда, иду за тем – незнамо зачем!

– И-и, родимый, служба-то у вас куда мудрена!

– Мудрена, бабушка, мудрена, – говорит солдат. – А я вот к тебе с запросом, вижу, что ты старушка бывалая, знаешь многое. Объясни-ка наш давнишний солдатский спор. Говорят мои землячки, что в вашей стороне звонять не по-нашенски.

– Как можно такое, – говорит старуха, – чай, и у вас и у нас колокола медные, а звон один.

– Так-то так, – отвечает солдат, – да хотелось бы мне для верности выслушать, как у вас звонят.

– Чудак ты, землячок, – как звонят? Да очень просто, слухай: тинь-тинь-тинь – дон-дон, тинь-тинь-тинь – дон-дон!..

Смешно старухе, разошлась старая, не остановить:

– Тинь-тинь-тинь – дон-дон, тинь-тинь-тинь – дон-дон!..

– Невелика разница, – отвечает солдат, – а звон не тот. В нашем краю звон малиновый, чуть пореже, вот этак: тяни-тяни – потягивай, тяни-тяни – потягивай!..

– Как, как, землячок? – покатилась со смеху старуха.

– А все так же, бабушка: тяни-тяни – потягивай, тяни-тяни – потягивай!..

Совсем ослабла старуха смеявшись.

А другой солдат тем часом, не будь плох, перетянул из кустов бабкины холсты, сложил в сумку и был таков.

Уж кое-как отдышалась старуха, слова не вяжет.

– Ну, служивый, – говорит, – звон-то ваш куды чуден! Досыта насмеешься.

И опять покатилась старуха.

– А вот ужо, так досыта и наплачешься, – говорит солдат. – Прощевай, бабушка, да не поминай лихом!

Поднялся солдат и пошел в свою сторону – шапчонка набекрень.

Под вечер стали бабы холсты считать, а старухиных холстов нет. Обегала старуха поле, обшарила все кусты, облазила на лугах кочки: нет, пропали холсты! Припомнила старуха солдатское слово и заплакала горько: «Эх, лучше б и не слушать мне солдатов малиновый звон!»

Тороча

За речкой Невестицей, под Веселым Городищем, в деревне Кочаны, жил-поживал дед Артюх с бабкою Просой, и народился у них сын Иван, да таковой продувной малый: ни пахать, ни сеять. Бывало, из-под вороны яйца повынимает, вороне и невдомек.

Под самого Покрова свезли Артюха на погост, и остались на дворе жить вдвоем – старуха да сын Иван.

Напряла старуха за зиму два мотка пряжи, повесила сушить над печкой. И Иван – ни пахать, ни сеять – говорит с печи старухе:

– Эх, матушка, отпустила б ты меня в город, на широкий на торг, продал бы я твою пряжу за хорошую цену, – зажили бы мы с тобою по-богатому.

– Что ты, дитятко, да много ли дадут тебе за мою пряжу!

– Небось, матушка, пустым не ворочусь! – отвечает продувной малый Иван.

Поехал Иван в город на ярманку, повез продавать пряжу. На рубль продал да накрал на девяносто. Накупил себе пряников, меду горшок, – сел на воз, едет по дороге, знай макает в мед пряники да уплетает за обе щеки.

А ехал навстречу Ивану богатый барин Пенский на лихой четверне.

– Стой, постой! Чей таков? – замахал барин арапельником165, осадил четверню. – Как ты, серый мужик, смеешь так сладко есть! Полагается мужику один черный хлеб есть! Аль захотелось, чтоб я тебе всыпал горячих?

Остановил Иван лошаденку.

– Эх, ваше сиятельство, потому я пряники с медом ем: ездил я на ярманку, на широкий на торг, получил богатые барыши – на рубль продал на девяносто так взял. А с тебя хоть бы двести взять!

– Как так? – стал барин.

Говорит Иван барину:

– А давайте, ваше сиятельство, положим уговор. Расскажу я тебе сказку, ни малу, ни велику, а ты слухай да мотай на свой барский ус. Коли ты мне скажешь: врешь! – то с тебя двести рублев, а коли вытерпишь, промолчишь, так и быть, сам лягу, сам и портки спущу: секи меня вволю, угождай твоей барской светлости.

– Ладно, – говорит барин, – я согласен.

Ударили они по рукам, слез барин с брички, и стал Иван сказывать свою сказку:

– Лет тому ни длинно, ни коротко – а много воды утекло, ходил я у отца-матери без порток, не умел от носу откинуть сопель. Пошел я в те поры в лес по дрова, увидел в дубу дупло, а в дупле – жареные перепелята гнездо свили. Сунул я в дупло руку – не лезет, сунул я ногу – не лезет, разбежался с горки и вскочил в дупло. Наелся-накушался, захотел вылезть, – ан не тут-то было: от еды брюхо толсто! Я, добрый молодец, был догадчив, сбегал домой за топором, прорубил дыру и вылез на божий свет…

– Так, так, – говорит барин, – все это правда истинная.

– Вздумалось мне напиться: пришел я к морю, снял с головы череп, зачерпнул воды. Все бы ладно, да уронил я череп в воду, гляжу – а череп средь моря плавает, утки-гуси в нем гнездо свили, яиц нанесли. Что тут делать? Раз топором кинул – не докинул, другой кинул – перекинул, а третий – совсем не попал. Так-то и перебил я всех уток-гусей, поклал в сумку, а яйца за море улетели. Зашел я в конец моря, высек огонь да и подпалил море. Горело море пять ден, на шестой все выгорело. Достал я череп и пошел по белому свету…

– Так, так, – говорит барин, – продолжай, молодец. Все это правда истинная.

– Поехал я в лес за дровами, привязал лошаденку к березе, а сам пошел дрова собирать. А пока там-сям бродил, набежали серые волки, прогрызли у моей лошаденки брюхо. А я догадчив был: кишки собрал, поклал в брюхо и зашил березовым прутом. Наложил воз дров и стал собираться в путь, – тронул лошаденку, ан ни с места! Что за диво? – смотрю, а березовый прут за облака задевает. Полез я по пруту на небо, все выглядел, все высмотрел, пора и назад. На беду, дернула лошаденка, и повалился прут. Как мне быть, чем пособить горю? Набрал я на небе пыли-копоти, что с дымом на небо летит, свил из пыли-копоти потуже канат, зацепил за облака и давай спускаться. Уж я лез-лез, лез-лез, чуть было до земли не добрался, да малость не хватило канату. Полез я назад – сверху от каната отрезал и на низ надвязал. Стало меня ветром качать, бросать во все стороны. Упал я на землю, на зеленый луг, а луг не выдержал, и повалился я в тартарары на тот свет…

– Что же на том свете? – спрашивает барин.

– А на том свете жизнь распрекрасная: наши деревенские мужички чай-кофей пьют, а господа им самовары раздувают, да еще видел, как мой батюшка на твоем батьке воду возит!

– Что ты врешь, дурак! – закричал, разгневался на Ивана барин.

А Ивану того и надобно: взял он с барина двести рублев, да и был таков. Привез на двор денежки, наварил бражки, созвал на пир мужиков со всех соседних сел и деревень.