Ни ясности, ни желания

Оздоровление страны требовало решительных мер. Восстановление хозяйственной жизни и обеспечение широким слоям населения хотя бы жизненного минимума не могло быть осуществлено без радикальных реформ. Куда и как надо было направить тонущий корабль немецкой экономики, но какому новому курсу экономической политики? На эти вопросы убедительного ответа не было. Вернее, был ряд ответов и каждый из них мог казаться правильным.

Именно тогда, перед реформами 1948 года, ясно обнаружилось, как сильно владело умами Запада материалистическое мышление. Почти все проекты хозяйственных реформ базировались на подсчете сырьевых запасов н оборудования; в основе почти всех планов лежали статистические данные о материальных ресурсах промышленности и сельского хозяйства, имевшихся в наличии. эти проекты и планы совершенно игнорировали то исключительное значение, которое и для экономической жизни имеют духовное состояние населения и его вера в правильность принятого пути. Последующая практика Западной Германии наглядно показала, что любой наличный экономический потенциал может оказаться ни к чему не пригодным, если его не одухотворяют воля н устремление людей.

Угадать эту волю и эти стремления было тогда не так просто. Этому мешали, с одной стороны, господствовавшие представления политических организаций (партий) н специалистов экономистов. С другой стороны - были и чисто внешние обстоятельства, поначалу существенно затруднявшие переход к конструктивной экономической политике, а поэтому и выяснение реакции населения на те или иные политико-экономические мероприятия. Этими обстоятельствами являлись оккупация Германии и потеря ею своих внешних торговых связей.

Катастрофическое положение Германии и ставший к 1947 году очевидным окончательный отпад советской зоны заставили западные державы пересмотреть свои представления о будущей Германии. Уже в 1946 году, чтобы не допустить возникновения эпидемий и волнений в народе, оккупационные власти сами стали настаивать на укреплении немецкой экономики; летом 1947 года они предложили довести промышленный потенциал страны до 75% довоенного (вместо 50% по плану Моргентау), переводя работу предприятий на самоокупаемость. Однако, они еще продолжали сохранять принцип лимитирования производства и особенно немецкой внешней торговли. Ведущее место, которое в то время занимали в немецком экспорте сырье и полуфабрикаты, взамен традиционного и отвечающего возможностям и интересам страны вывоза готовых промышленных изделий, вполне отражает создавшееся тогда гротескное положение вещей.

Препятствием являлось и то, что в первое время оккупационные власти не хотели и слышать, чтобы в Германии была введена какая-либо форма рыночного хозяйства. Только полный развал немецкой экономики и отсутствие денежных средств для ведения продолжительных экспериментов по оздоровлению немецкого хозяйства вынудили оккупационные власти согласиться на реформы в соответствии с рекомендациями профессора Эрхарда, бывшего тогда президентом Экономического совета западных оккупационных зон. Эрхарду, в конце концов, позволили проводить его реформы лишь потому, что дело все равно казалось безнадежным и его эксперимент, в который мало кто верил, казалось, ничего существенно «испортить» не мог.

Такое отношение оккупационных властей к проекту Эрхарда не должно, однако, умалять их роли в реформах 1948 года. Здесь не следует забывать об огромной помощи Западной Германии со стороны США, по плану Маршалла и еще до этого плана, в общей сложности в 3,12 миллиарда долларов. Далее—американский генерал-губернатор Л. Клей согласился с доводами сторонников реформ Эрхарда (хотя и после того, как немцы уже приняли решение о проведении этих реформ) и, несмотря на сопротивление других западных союзников, поддержал их. Наконец,— и это, пожалуй, самое важное,— радикальную денежную и хозяйственную реформы вряд ли вообще можно было провести без наличия «военной диктатуры» оккупационных властей: только они обладали для этого достаточным авторитетом и властью и были вне досягаемости немецкой критики. Дело здесь не только в том, что в 1948 году еще не существовало авторитетного центрального германского правительства: важнее то, что тогда еще не было возможности для демократического сопротивления тем или иным мерам центральных органов, которое несомненно возникло бы, если бы проведение столь далеко идущих реформ зависело исключительно от немецкого парламента и правительства. Групповые интересы и борьба политических сил помешали бы осуществлению этих реформ или, во всяком случае, придали бы им расплывчатость, лишили их радикализма: ведь тогда, как я уже упоминал, противников реформ было больше, чем сторонников.

И ПЛАН, И СВОБОДА...

Только в одном участники дискуссий о будущем немецкой экономики были едины: о возврате к экономическому либерализму в его «чистой» форме не могло быть и речи. Экономический кризис 1929—1933 годов был еще жив в памяти; в «классическом либерализме» видели также виновника возникновения тоталитарных режимов фашистского толка (как результат «неизбежной» тенденции капитализма к кризисам и монополиям). Кроме того, на путях «классического либерализма», при всех его несомненных успехах в отношении поднятия продуктивности производства, оказалось невозможным разрешить проблему социальной справедливости, т. е. добиться справедливого распределения результата общественного труда. Поэтому взоры многих невольно обращались к государству как к центральному арбитру экономической жизни, обеспечивающему плановое развитие всего народного хозяйства в интересах населения и способному предотвращать «неизбежные» в противном случае кризисы. Вместе с тем необходимое для выполнения этой роли усиление государства одновременно и отпугивало сторонников «плана»: недавнее нацистское прошлое и результаты советского эксперимента были у всех перед глазами.

Поэтому поиски шли главным образом в направлении смешанных систем, которые могли бы обеспечить планирование народного хозяйства, предотвращающее возможность экономических кризисов и засилие монополий, и вместе с тем оставались бы демократическими. Из этих соображений исходили в первую очередь социалисты. Но и они уже не видели в государстве единственно возможного «хозяина» всего народного хозяйства. Обобществление предприятий представлялось им, поэтому, не столько, как их огосударствление, сколько как создание новых форм контроля над работой промышленных единиц, частично находящихся в собственности государства (тяжелая, горнорудная промышленность и транспорт), частично руководимых кооперативными объединениями, и частично остающихся в руках отдельных предпринимателей. Ремесленничество и сельское хозяйство из круга подлежащих обобществлению отраслей народного хозяйства вообще исключались.

Высшей целью социалистические программы объявляли осуществление «полной политической демократии при полной демократии экономической». Что следовало конкретно понимать под этой формулой, было не совсем ясно, ибо с одной стороны указывалось на «неизбежность» государственного планирования и концентрации производства (в руках государства или общественных организаций), а с другой признавалась регулирующая роль рынка. При этом социалисты особенно настаивали на принципе «полной занятости» (т. е. обеспечении государством рабочего места для каждого трудоспособного) и на тезисе о «государстве общественного благосостояния» (в смысле социального обеспечения не только для временно нетрудоспособных, больных, безработных, престарелых, но и вообще для всех, по тем или иным формально независящим от них обстоятельствам попавших в затруднительное материальное положение). Практически социалистические теории предусматривали осуществление социализации «холодным» путем: все возрастающее усиление государства и общественных организаций постепенно должно было бы ликвидировать частную собственность на орудия и средства производства без, так сказать, формального ее уничтожения.

Эти взгляды, как уже отмечалось, были следствием недвусмысленного примера централизованного планового хозяйства как в Советском Союзе, так и в нацистской Германии. Опасность превращения центрального управления и планирования экономики в прямую диктатуру сначала над экономической, а затем и над политической жизнью страны, была настолько очевидной, что после 1945 года почти никто в социалистических кругах не решался поддерживать тезис о полной «социализации». Утверждения сторонников государственного «дирижизма» в экономике, стоявших за частичное ее огосударствление и возможно более широкое «обобществление», и доказывавших, что перерастание центрального управления и планирования народным хозяйством в политическую диктатуру при демократическом режиме не обязательно, в атмосфере настороженного недоверия к государству звучали не очень убедительно.

Некоторые критики социалистических программ указывали также на несостоятельность ссылок немецких социалистов на пример ведения хозяйства в Англии во время войны и на реформы лейбористского правительства в послевоенные годы. Во-первых, говорили они, военное хозяйство — это специфическое хозяйство, преследующее узкую конкретную цель и не имеющее своим заданием регулирование всей экономической жизни, а лишь подчиняющее эту жизнь задаче победы в войне. Во-вторых — военное хозяйство может регламентировать и предложение, и спрос (карточная система), что в мирное время, без режима политической диктатуры, невозможно. В-третьих — военная обстановка создает особую психическую настроенность, позволяющую ожидать от каждого гражданина максимума полезной деятельности без соответствующего вознаграждения. Кроме того, эта же обстановка позволяет привлекать к работе по планированию и управлению хозяйственной жизни лиц с высокой квалификацией и большими организационными способностями, которые в мирное время, как правило, предпочитают работать не в государственном аппарате, а в рамках частной предпринимательской деятельности или научной. Наконец, именно руководство хозяйством в военное время показало, что осуществление более или менее точного планирования из одного центра практически невозможно: оно оказывается неизбежно связанным с постоянными импровизациями, допустимыми во время войны, но немыслимыми в мирное время.

Что касается реформ лейбористского правительства, то скептицизм по их адресу был легко понятен: уже первые результаты этих реформ показали, что они принесли Англии скорее больше вреда, чем пользы. Не улучшили они и атмосферу на английских предприятиях. Экономический их эффект был почти равен нулю и Англия, ее народное хозяйство, не в последнюю очередь из-за этих реформ только к середине пятидесятых годов начала выбираться из того тяжелого положения, в какое попала она еще в военное время.

Вместе с тем, как уже отмечалось, тяга к «государству общественного благосостояния» перед лицом разрухи, нищеты, бедственного положения миллионов беженцев была всеобщим явлением. В то время многим наблюдателям не без основания казалось, что предпринимательская инициатива угасла, что готовность взять на себя риск «пионерской» работы была минимальной, тогда как умами людей владело стремление к обеспеченному, хотя бы и скромному, существованию.

Эти общие настроения нашли отражение в референдуме, проведенном в 1946 году в провинции Гессен, предусматривавшем социализацию ряда отраслей промышленности и транспорта: три четверти голосов было подано за социализацию. В результате этого референдума было обобществлено 150 предприятий, что тотчас же привело к серьезным трудностям. Прямое огосударствление, как и создание смешанных обществ (с участием в капиталовложениях и прибылях рабочих и служащих предприятий) было отклонено, остановились на «социальных обществах», созданных по принципу акционерных обществ, подчиненных объединениям, контролируемым правительством провинции Гессен. Однако, неясность программы, невероятная бюрократическая волокита и предпочтение партийных единомышленников при занятии постов в обобществленных предприятиях и объединениях немедленно показали, что демократическая социализация приводит по существу к тем же результатам, что и тоталитарная. Экономический провал этого эксперимента выяснился несколько позже: к середине пятидесятых годов 148 предприятий из 150 были «десоциализированы», так как они оказались неспособными конкурировать на свободном рынке с предприятиями частными.

Бесславный конец гессенского эксперимента, правда, был следствием не только бесплодной попытки совместить несовместимое (план и рынок), но и отсутствия политического и экономического единства Германии. При частичной социализации во всей Германии (или хотя бы в ее западной части) такой эксперимент мог бы оказаться и более удачным. Другой вопрос, насколько он был бы экономически целесообразен. Во всяком случае, он недвусмысленно показал меньшую рентабельность обобществленных предприятий по сравнению с частновладельческими, при одновременном существовании обоих этих способов ведения хозяйства.

Надо отметить и еще одно обстоятельство, делавшее все планы социализации экономики весьма сомнительными: международное положение побежденной страны, окруженной атмосферой недоверия после господства нацизма и вызванной им войны. Английская, шведская, норвежская практика, как и другие формы социализации и создания «государства общественного благосостояния», для Западной Германии были малоприемлемы уже потому, что ей, теперь еще в большей степени, чем после первой мировой войны, было жизненно необходимо включиться в мировое хозяйство. Зависимость страны от ввоза сырья и продуктов питания не требовала доказательств и мысль о возможности «автаркии» немецкой экономики никому больше в голову не приходила. Но завоевать место на мировом рынке было бы невозможно, если бы на этом рынке, рядом с иностранными фирмами, выступило немецкое государство, а не отдельные предприниматели (а это стало бы неизбежным при централизованном управлении и планировании экономики). Поэтому и международное положение Западной Германии толкало ее в сторону, противоположную социализации.