2015-09-06
191
Взять его чемодан Лукач не позволил, и, налегке переступая позади него по ступенькам, я размышлял о том, что старшие советские командиры обладают значительно более широким общим развитием, нежели я предполагал. Хотя, [400] может быть, Лукач и не типичен. Все же он венгр. Как бы то ни было, его начитанность впечатляла. Вообще в нем несомненно билась литературная жилка. Импровизация по поводу пепельницы, например, вполне приемлемый черновой набросок новеллы немножко, увы, во вкусе Стефана Цвейга. Похоже, что, посвятив себя военной службе, наш комбриг загубил в себе писателя...
В отрочестве, а то и в первоначальной юности сильная и внезапная радость вызывала удивительное ощущение, будто сердце прыгает. После долгого перерыва я вновь испытал нечто подобное, неожиданно увидев Пьера Гримма. Луиджи подвел «Пежо» к ажурным стрельчатым воротам, по ту сторону которых прохаживался часовой в каске, но не с винтовкой, а держа в обеих горстях эфес обнаженного палаша. За часовым простирался до каменности утрамбованный двор. Вокруг него была вскопана замкнутая дорожка. По ней одна за другой, пофыркивая и поматывая головами, рысили разномастные лошади, а на них в седлах с подвязанными стременами тряслись бойцы. По центру, волоча манежный бич, передвигался обучающий и по временам щелкал, как в цирке. В стороне, ближе к воротам, стояли двое: ближний — спиной к нам, другой вполоборота. В этом втором, невзирая на расстояние и очень изменявшую его фуражку, я сразу узнал Пьера. Он обратил внимание собеседника на машину командира бригады, и оба заторопились к воротам. По мере их приближения стало возможным различить, что худощавый и еще похудевший Пьер благодаря форме выглядел не тощим, но стройным. Выражение же его лица и в комиссарской должности почти не изменилось, в нем, как и раньше, сочеталась грустноватая серьезность взгляда с добродушно насмешливым складом рта. Рядом с Пьером на кривых ногах старого кавалериста — их кривизну подчеркивали высокие, до колен, черные сапоги из толстой кожи, какие носят ездовые в конной артиллерии, — передвигался вразвалку багроволицый брюнет со свисающими острыми усами под орлиным носом. Под мышкой, как носят зонтик, он нес кривую саблю в никелированных ножнах. Ясно, что это и был командир эскадрона Массар.
Лукач выбрался из машины и, постукивая штатской своей тросточкой, пошел навстречу. Я за ним. Раньше нас подоспев к железной двери, Массар вышел на улицу, поставил блистающие ножны между носками сапог и звякнул, вскидывая кулак, громоздкими шпорами с торчащими вверх зубчатыми колесиками. Пьер остановился в полушаге сзади. Шпор он не [401] носил. Лукач подал руку командиру и комиссару и оглянулся на меня:
— Поздоровайтесь же с вашим другом.
Я вторично отдал честь Массару и повернулся к Пьеру. Он взял меня за плечи:
— Рад тебя видеть...
Но Массар, слегка склонив ухо к Пьеру и раздвинув усы улыбкой, заговорил, и Пьер, не теряя времени, перевел шутливый вопрос: зачем это командир бригады нагрянул так рано, уж не рассчитывал ли он застать их спящими? Лукач, тоже улыбаясь, отвечал, что заехал так, по дороге, но раз уж заехал, то хотел бы знать, каковы пригнанные вчера из Гвадалахары лошади. Массар, перейдя на деловой тон, сказал, что он расписался за тридцать шесть одров, четырех же, у которых сил останется лишь до бойни добрести, не принял. Надо сказать, что все сорок были неплохими строевыми конями, но сначала застоялись — их месяца два из конюшен не выводили, — а затем без передышки пробежали всю дистанцию по асфальту, к тому же сутки непоеные и некормленые. Массар прибавил, что кони тем не менее отойдут, нужно лишь дать им отдохнуть хорошенько, и сена не жалеть, и овса пока не сыпать, и не опоить, конечно.
— С лошадьми, как с женщинами, умелым обращением всего можно достичь, — сострил он.
Лукач на прощание напомнил, что через две недели собирается, как договаривались, произвести смотр эскадрону. Массар с готовностью предложил сейчас же назначить точную дату и назвал пятнадцатое декабря. Держа саблю вертикально, на манер маршальского жезла, он проводил Лукача до машины. Пьер шел со мной. На ходу я успел передать привет от Володи Лившица и повторил ему слова, что, как ни трудно, но он будет держаться. Пьер вздохнул.
— Володя чрезмерно требователен к себе. Как бы не надорвался... А за тебя я горд, — шепнул он перед тем, как захлопнуть за нами дверцу, должно быть, имея в виду, что мне доверена охрана штаба бригады.
— На этом вашем Гримме весь эскадрон держится, — отозвался о нем Лукач, когда мы отъехали. — Мало что говорить может — а комиссару без этого нельзя, — он и работать умеет не покладая рук. Сочетание, встречающееся не часто. А вот с Массаром беда. И ведь всем бы взял: опытный кавалерийский офицер, много лет во французской колониальной коннице прослужил... Забыл, как это называется...
— Спаги?.. [402]
— Вот-вот, в спаги. Коня он знает и бойцов может обучить всему, что требуется: и езде, и рубке, и стрельбе. Политические рекомендации отличные: проверенный коммунист. Но пьет. А точнее: алкоголик. Ежедневно с обеда пьян. И что поразительно, по наружности невозможно ничего определить, только налитые кровью белки да хрипота отчасти выдают, а все остальное в полном порядке, особенно если верхом — посадка абсолютно уверенная, даже препятствия берет. Но это в моем присутствии, а чуть я за ворота, он в кровать и спит под полушубком до ужина. За ужином опять нальется и опять в сон на всю ночь. Давно б я его снял, но, во-первых, жалко же человека, ведь тогда ему конец, хочется ж верить, что он опомнится, а потом, кого, спрашивается, на его место? Гримм, какое он ни золото, но массаровского опыта у него нет, да кроме того он же прирожденный комиссар. Ума не приложу, как дальше быть. Одно скажу: если Массар сдержит слово и до двадцатого представит боеспособный эскадрон, я все грехи ему прощу, а уж во фронтовой обстановке быть не может, чтоб совесть в нем не ожила.
Мы повернули к широкому въезду в казармы, обнесенные глухой стеной. Часовой беспрепятственно пропустил «пежо» на пустой плац, но, выйдя из будки, предупредил с итальянским акцентом, что все в батальоне еще спят.
— Ну и пусть себе спят на здоровье, — решил Лукач. — Тогда мы с вами прокатимся дальше, мне полезно было бы, хоть оно и не близко, одного старого знакомого повидать. Думается, до обеда обернемся, к обеду же они, надо надеяться, проснутся. Фуэнкарраль, — приказал он Луиджи.
По разбитой дороге, связывающей шоссе вдоль Мансанареса с фуэнкарральским, Луиджи вел «пежо» осторожно, и мы подъехали к превращенному в прифронтовой штаб домику священника, когда солнце уже взошло. Оставив меня внизу, в обществе Ганева, вышедшего на звук остановившейся машины, Лукач взбежал к Белову, но едва я собрался отхлебнуть из ганевской фляжки, как комбриг появился на пороге.
— Скажите Луиджи, чтоб вез в Аранжуэц, — открывая дверцу, распорядился он, — а сами сюда садитесь, ко мне, удобнее разговаривать будет.
На «Аранжуэц» Луиджи приподнял невероятно черные, будто накрашенные брови.
— Аран-ху-эс! — поправил он. — У них нет ни «ж», ни «з», ни этого немецкого «тс», как только вы его выговариваете.
Я вежливо повторил, куда ехать, на сей раз произнеся название весенней резиденции испанских Бурбонов правильно. [403] Ох уж эти закрепившиеся у нас французские искажения испанского, на которые постоянно натыкаешься здесь носом, убеждаясь, что привычный «Жуан» в действительности «Хуан», а «Хозе» — «Хосе», а что «гадая по руке Цуниги» и того хуже — одинаково непроизносимо ни по-испански, ни по-французски. Так же переврано все и в географии, вплоть, как только что выяснилось, до самых прославленных наименований. И отныне для моего слуха навсегда испорчена знаменитая строка про «златые дни в садах Аранжуэца». Между тем «пежо» мчался к Мадриду, и вскоре мы уже проезжали знакомое рабочее предместье, изуродованное устрашающими следами недавней бомбардировки — наваленными среди уцелевших домишек бесформенными грудами камней, балок и щебня. Немного спустя мы пересекли озаренный по-летнему ярким солнцем центр. Несмотря на ранний час, тротуары были переполнены спешащими на работу, а от гофрированных железных штор продовольственных магазинов уже протянулись очереди женщин, с головы до пят в черном, будто все они носят траур. По мостовым в разных направлениях сновали, неистово гудя, легковые машины, некоторые под трепыхающимися в утренних лучах анархистскими штандартами. На перекрестках громко стучали по рельсам и пронзительно названивали старомодные мелкокалиберные трамваи, обвешанные людскими гроздьями, совсем как в Петрограде в 1917 году.
— Сегодня как пить дать опять город бомбить будут, — заверил Лукач, поглядывая на ясное небо.
Широкая, с двумя облетевшими бульварами по бокам, улица впадала в необъятную необстроенную площадь, через которую бригада проследовала из Чинчона две недели назад.
— Арена для боя быков, — Лукач показал на круглое вавилонское сооружение слева. — Вам приходилось наблюдать это зрелище?
Слегка смущенно, словно это было с моей стороны упущением, я признался, что нет, не приходилось, но, если верить Бласко Ибаньесу, оно захватывает; и потом, я еще читал во французском переводе необыкновенно лирический роман одного американского писателя, так у него бой быков показан ну почти как мистерия в Обераммергау.
— Какая там мистерия! Я-то в Альбасете видел. Одного из быков даже в мою честь убивали, и мне отрезанное ухо с не совсем еще запекшейся на нем кровью преподнесли. Отвратительно. И вообще, по- моему, все это не что иное, как удовлетворение кровожадных инстинктов толпы. Коллективный [404] садизм. Ничуть не лучше римских сражений гладиаторов или скармливания львам христиан... Простите, да вы не про «Фиесту» ли Хемингуэя упомянули?
— Нет. Та книга иначе называется и довольно трудно переводимо с французского: «Все же солнце поднимается», что ли. Но автор тот же, только я не читаю по-английски и думал, что произносить надо «Хэмингвай».
— Тогда это и есть «Фиеста», точное название: «И восходит солнце». А вы его же «Прощай, оружие!» читали?
Ни «Прощай, оружие!» и ничего другого, кроме «Le soleil se lève aussi!», я не читал, но такой ответ разочаровал Лукача настолько, что я почувствовал необходимость оправдаться. Ведь последние годы мне было не до чтения художественной литературы. На это попросту не хватало времени. Если прикинуть, что чистка двухэтажных витрин в универсальном магазине «Лувр» занимала в среднем семь часов в день плюс час на дорогу, да к этому прибавить еженедельную четырехчасовую вечернюю работу (мытье витрин изнутри перед сменой декораций), а каждую субботу часа четыре отнимали окна в конторе кинофирмы Марселя Паньоля, не считая, что иногда приходилось соглашаться, чтоб не раздражать подрядчика, трудиться все воскресенье, то мой рабочий день составлял минимально десять часов, пусть я и зарабатывал не хуже квалифицированного металлиста. При этом я ежедневно прочитывал пять или шесть газет: «Юманите», запоздалую — ее везли через всю Европу поездом — «Правду», леворадикальное «Эвр», где международное обозрение вела Женевьев Табуи, милюковские «Последние новости», выходившие в середине дня, осведомленнейшее, поскольку она обслуживало биржевых дельцов, «Пари-миди» и конечно же «Се суар»...
— И все равно для «Прощай, оружие!» необходимо было найти время, — прервал мои оправдания Лукач. — Это же лучший антивоенный роман.
Лавируя между мчащимися один на другого грузовиками, автокарами и легковыми машинами, Луиджи на бешеной скорости гнал «пежо» по тому самому перегруженному пригородному шоссе, по которому мы прибыли в Мадрид. Наибольшим испытанием ловкости нашего шофера был момент, когда попутный и встречный транспортные потоки с разгону вжались в главную улицу одноэтажного городка с возвышавшимся над ним, подобно утесу над пенящимся морем, старинным собором.
— Ишь торчит, — не одобрил Лукач, после того как мы [405] целыми и невредимыми выскочили на открытые просторы, причем слова его относились не к громаде собора, а к возвышавшимся по горизонту справа башням. — Неужели не узнаете? Серро-де-лос-Анхелес! Да, да! Всякий раз, проезжая по этой дороге, испытываю досаду и стыд. Знаю, что не могли мы взять его тогда, но разве от этого легче? Оттуда ж и большой кусок валенсийского шоссе как на ладони — каждая машина с юга со всем своим содержимым ими учитывается, — и Вальекас, вот что проехали, под прямой, можно считать, наводкой.
Из похорошевшего под солнечными лучами Чинчона мы повернули к Аранхуэсу. Но прославленных красот его мне повидать не пришлось. У въезда Луиджи взял вбок и остановился перед обособленно стоявшей виллой.
— Идемте, — пригласил Лукач.
Мы прошли в калитку, поднялись по бетонным ступенькам. Входная дверь была приоткрыта.
— Можно? — по-русски спросил он.
— Входите, входите. Кого б ни принесло, гостями будете, — откликнулся чей-то грубый голос.
Навалившийся этаким репинским запорожцем на стол с неубранным завтраком и старательно писавший большой человек в длинном кожаном пальто повернулся к нам, и я убедился, что бритой, пускай и без оселедца, головой, изломом бровей и тяжелыми скулами он и впрямь был неотразимо похож на одного из написанных Репиным запорожцев.
— А, Лукач, здорово.
— Здравия желаю, Григорий Иванович. — Лукач, повесив палку на сгиб локтя, пожал могучую длань даже не привставшего Григория Ивановича и щелкнул каблуками. — Позвольте вам представить... — он на мгновенье запнулся, — моего ординарца Алешу.
— Купер, — произнес сидевший, протягивая мясистую, но оказавшуюся неожиданно твердой ладонь.
«Уж не Фенимор ли?» — мелькнула у меня игривая мысль.
Из соседней комнаты вышел высокий статный военный, чего не могла скрыть полуштатская одежда. Он приветливо, как с добрым знакомым, поздоровался с Лукачем, а подавая руку мне, назвался совершенно фантастически — Вольтером.
— Коньяку выпьешь? — предложил Лукачу, подвигая рюмку, Купер.
— Вы же знаете, Григорий Иванович, не могу: контузия. Сразу голова разболится. Вот пусть Алеша выпьет, он парижанин, привык к коньяку. [406]
Мне очень хотелось попробовать коньяк, но, опасаясь показаться нескромным, я поблагодарил и устоял перед искушением, тем более что и Купер и Вольтер поглядывали на меня не без любопытства. Я в свою очередь украдкой рассматривал их. До чего ж они были разные, эти два советских командира. Дать бы Куперу вышитую сорочку, синие шаровары да свитку — и без грима можно выпускать его на сцену в пьесе Кропивницкого «Невольник» по поэме Шевченко петь с хором плененных турками казаков: «У недiлю вранцi рано сине море грало». До революции Купер явно должен был служить боцманом на флоте или, еще вероятнее, подобно Буденному, вахмистром какого-нибудь драгунского полка, а в мировую обязательно стал Георгиевским кавалером всей четырех солдатских степеней. Вольтер же был совсем из другого теста. Выправка, манеры, породистое лицо — все подсказывало, что он из молодых офицеров, примкнувших в революцию к большевикам.
Лукач, блестя глазами, поделился с Купером и Вольтером радостью: наконец-то бригада получила заслуженную десятидневную передышку и — будьте уверены — сумеет использовать ее как следует.
— Вы нас уже через недельку не узнаете. Вместо того, что сейчас, настоящую шоколадку получите, — пообещал он, приглашая своих собеседников приехать к этому сроку на бригадное учение. — Но раньше чем на одиннадцатый день, что б ни случилось, хоть пропади все пропадом, ни одного человека на фронт не дам. Только через мой труп!.. Мне чрезвычайно бы хотелось, — обратился он к Вольтеру, назвав его по имени-отчеству, причем оказалось, что того зовут совсем не Ф-рансуа-Мари, но Николаем Николаевичем, — чтоб вы нашу батарею проинспектировали. Командира ее, Клауса, у нас, вы знаете, забрали, но нашелся, по счастью, под рукой один толковый мадьяр, тоже из Большой Деревни...
На обратном пути Лукач подчеркнул, что приезд генерала Купера в Испанию весьма знаменателен.
— Он же видный герой гражданской войны, участник обороны Царицына, еще с тех пор лично известный Сталину. Вообще-то, он по специальности артиллерист, но здесь на ролях общевойскового начальника. Сначала помогал организовывать оборону Мадрида, да там вышла одна неловкость, и его передвинули сюда — здесь уже другой фронт считается — советником к генералу Посасу.
— А Вольтер, он кто? — отважился я спросить.
— Он тоже артиллерист, но иной формации. Оч-чень [407] образованный командир и не меньше того инициативный. Испанцы, между прочим, именуют его Вóльтером, и я предпочитаю это ударение, не так нарочито получается.
Я признался, что сразу же угадал в Вольтере, или Вóльтере, бывшего царского офицера и даже решил, что он непременно окончил не какое иное, а именно Михайловское артиллерийское училище.
(Мне и потом доводилось присутствовать при деловых переговорах Лукача с полковником Вольтером, состоявшим советником при начальнике артиллерии республиканской армии. Наиболее часто коронель Вольтер появлялся в нашем расположении в период Харамского сражения, а в последний раз я видел его неподалеку от Фуэнтес-де-Алькаррия в разгар наступления муссолиниевского корпуса на Гвадалахару. К тому времени мне стала известна его подлинная фамилия. Не забыть, при каких условиях я услышал ее через пять лет.
В ночь на новый, 1943 год мы вместе с бывшим секретарем Комсомольской организации Института химии Н. И. Родным и кем-то еще, уловив доносившиеся с другого берега реки Воркуты позывные Москвы, выскочили из барака, репродуктор которого отключался с десяти вечера. Снег под нами визжал от мороза, северный ветер пробивал поношенные лагерные бушлаты, но мы, замерев на месте, вслушивались в вырывающийся из сверхмощного громкоговорителя и подобно гласу архангельскому разносящийся над тундрой нечеловечески торжественный и по-человечески торжествующий голос Юрия Левитана, провозглашающего ошеломляющие итоги шестинедельного контрнаступления на подступах к Сталинграду. Восторг переполнял нас. Мы почти забыли о своей судьбе. Но во мне к этому бескорыстному восторгу примешивалась гордость: среди перечисленных руководителей грандиозной операции я в раскатах левитановской валторны уловил «генерал-полковника артиллерии Воронова H. H.», а между теми, чьи войска отличились в грозных боях, расслышал предшествуемые генерал-лейтенантским званием настоящие имена еще двух товарищей по Испании — нашего Фрица и коронеля Малино, бывшего в середине января 1937 года советником при проведении Двенадцатой и Четырнадцатой интербригадами при участии бригады танков контратаки на Махадаонду.
С той, внезапно озаренной победой беспросветной воркутинской ночи миновало ни много ни мало восемнадцать лет, когда, приглашенный Романом Карменом на премьеру его фильма о Кубе, я в фойе Дома кино увидел возвышающегося [408] над нарядной публикой величественного маршала артиллерии и опознал в нем знакомого испанского коронеля. Кармен под руку подвел меня к нему, и поплотневший, но все такой же, как и четверть века назад, прямой H. H. Воронов дружески поздоровался со мной. А года через два, на одном из собраний новорожденной испанской группы Комитета ветеранов, на которое пришел и «Вольтер», я напомнил ему о поездке Лукача к ним в Аранхуэс и не удержался, чтоб не нахвастаться, как сумел тогда по внешнему виду, не колеблясь, угадать в нем артиллерийского офицера старой армии. «Так-таки ничуть не колебались?» — улыбнулся Николай Николаевич. «Нисколько», — подтвердил я, ожидая получить комплимент моей проницательности. «Ну и ошиблись. Никакой я не царский офицер, я, как говорится, из простых и не то что Михайловского артиллерийского училища не кончал, но и обыкновенного реального не смог по бедности закончить. Пришлось работать, а экзамены на аттестат зрелости сдавать экстерном. Только уж после Октябрьской революции я поступил на командные артиллерийские курсы. Они, верно, помещались в здании прежнего артиллерийского училища, но и то не Михайловского, а Константиновского». Дабы окончательно посрамить себя, переписываю начало мемуаров H. H. Воронова: «По странному стечению обстоятельств, мой дед Терентий Ермилович некоторое время работал поваром у инспектора артиллерии царской армии. Мог ли он думать тогда, что его внук станет впоследствии командующим всей отечественной артиллерией?»)
Перекусив и посовещавшись в Фуэнкаррале с Беловым, Лукач во второй половине дня отправился посмотреть, как отдыхают батальоны. Он еще не возвращался, когда мотоциклист привез запечатанное сургучом письмо на его имя. Спустившийся вниз Белов сорвал сургуч и, пробежав бумажку, изменился в лице. Но тут подъехал «пежо», и Белов устремился к нему.
— Неприятность, и большая, товарищ комбриг, — раскрывая дверцу, начал он вполголоса. — Тут за минуту до вас записочку доставили. Не зная, когда вы будете, я позволил себе ее распечатать. Оказалось, от Роазио. Скоро после вашего от них отъезда генерал Клебер нежданно-негаданно вызвал к себе командира батальона, объявил, что отдых прерывается, приказал привести людей в боевую готовность и ждать, пока подадут грузовики. У Посуэло-де- Аларкон — это к западу от Каса-де-Кампо — за Аравакой фашисты наступают. [409]
Лукач остался внешне спокоен, будто только того и ждал, но пальцы его впились в спинку переднего сиденья.
— В первую очередь, необходимо заготовить приказ, которым строжайше указать командирам батальонов, командиру батареи, командиру эскадрона, а также начальнику медицинской части, — одним словом, всем, что, находясь в составе Двенадцатой интербригады, они подчинены ее командованию и не имеют права помимо него принимать ничьих приказаний и распоряжений! Закончишь, сажай Алешу с Клоди переводить, а сам — на мотоцикл и в Эль-Пардо, к Гарибальди. Им, между прочим, при мне легкие минометы подвезли. Галло там?
— Там.
— А Реглер здесь не появлялся?
— Был. Уехал к французам.
— Молодец. А то Галло все больше со своими, будто других и нет. Но раз Реглер во франко-бельгийском, я спокоен. А Клебер? Клебер-то каков? Мало ему, что до сих пор батальон Домбровского в своем личном резерве держит, еще и гарибальдийцами через мою голову командует!.. Я покатил в Мадрид. Добиться отмены приказа, если прорыв, не рассчитываю, но нахлобучку за свой образ действий Клебер от наших товарищей получит, или я буду не я. На случай до ночи не обернусь, прошу: повидайся ты с Галло и передай мое требование, да и сам наблюдай, чтоб, когда ни подадут машины, до полной темноты пусть и близко никто к ним не подходит. Ехать придется по Кордовскому шоссе, а оно где-то рядом с мостом Сан-Фернандо, под прицельным ружейным огнем, говорят. Посему: двигаться с интервалами в пятьдесят метров и хоть шагом, но без фар. Франко-бельгийский тоже поднимай. Хочет того Клебер или не хочет, а переброшена к Араваке будет вся бригада. Я не дам ему выдергивать из нее батальоны, как гадалка тянет из колоды карты.
Опять никто из нас всю ночь не спал. Телефонисты и охрана штаба двинулись в путь позади всех, уже поздним утром. Краснокожий старик Варела, взявшийся, пока штабной автобус ремонтируется, за руль полуторатонки, отвел ее уже километра на два от моста Сан-Фернандо, но почему-то по нас не стреляли. Впрочем, сидя на прикрытом брезентом добре Морица и не без трепета всматриваясь в даль, везде, где она не была заслонена деревьями или строениями, я нигде не углядел малейших признаков неприятельских позиций. А я смотрел сверху, следовательно, из фашистских окопов, [410] при всей близости их к шоссе, оно было еще менее видимо.
Вскоре мы свернули влево и остановились в оголенном зимними ветрами парке. Варела выбрался из-за руля и ушел вперед проверить дорогу. Тишину нарушало вырывавшееся из кабинки сладкое похрапывание Морица. Вернувшийся Варела, учитывая аудиторию, выругался по-французски и проворчал, что так, когда все указатели поснимали, ничего не стоит и к фашистам заехать. По счастью, это была лишь риторика. К фашистам мы не заехали, а, еще раз повернув, подкатили по узенькой, но тем не менее асфальтированной дорожке к стоявшему посреди пустынного сада неприветливому дому с закрытыми ставнями. Возле него среди выцветшей травы чернели плешины от костров, а в ближней из них валялся недогоревший подлокотник кресла или дивана. Мориц, соскочивший с подножки уже, что называется, ни в одном глазу, потребовал, чтобы мы помогли разгрузить его сокровища, после чего Варела уехал за завтраком.
Темный внутри дом оказался почти без мебели; она, очевидно, пошла на поддержание костров, вокруг которых грелись его прежние постояльцы. В обширной угловой комнате, единственной, где были открыты ставни, не осталось ничего, кроме бильярда без луз для игры в карамболь и явно втащенных сюда из сада негорючих чугунных скамеек. Петров, каким-то чудом дознавшийся о нашем новом местопребывании, расстелив на зеленом сукне свою карту величиной с чайную скатерть, что-то горячо объяснял по ней Белову. Я отсалютовал им, и Белов, оторвавшись от карты, посоветовал поставить часового, и лучше двух, чем одного, не у входа, а в глубине сада, обращенной к врагу, и даже показал мне в окно, куда именно.
Пока я выбрал два места с достаточным обзором и развел по ним Гурского и Казимира, остававшиеся свободными Ганев, Юнин, Лягутт и Фернандо, а также телефонисты, исключая Морица, нахохлившегося снаружи над своим имуществом, завалились спать в одной из темных комнат прямо на полу. Открыв дверь в бильярдную, я увидел, что Белов и Петров подняли головы и прислушиваются, и тоже разобрал приближающийся рокот множества авиационных моторов. Качающиеся за окном сухие ветки мешали разглядеть, что это за самолеты и куда летят, но едва я направился к выходу, как раздался резкий свист и громовые удары разрывов. Стены комнаты заколебались, а из ближнего окна с жалобным звоном вылетело и вдребезги разбилось стекло. Петров бросился раскрывать второе окно. [411]
— Станцию бомбят, а гарибальдийцы, должно быть, еще там, — заволновался Белов.
Моторы низко летящих бомбардировщиков взревели над крышей, темные их тени промелькнули по саду, однако вопреки моему ожиданию бомбы больше не падали. И странно, я почувствовал легкое разочарование, что испытание нас не коснулось.
Минут через десять после того, как мы с Морицем уже не могли рассмотреть растворившийся в бледном небе клин «юнкерсов», приехал Лукач. Насколько я понял, он предложил вскочившему с брезента Морицу отвезти весь телефонный инвентарь в Фуэнкарраль, так как бригада долго тут не пробудет и он не понадобится. Обойдя сад, Лукач одобрительным «толково» оценил притаившихся у ограды часовых, пронаблюдал, как Луиджи устанавливает «пежо» под старым платаном, до того ветвистым, что, хотя с него и опали все листья, сверху машина не могла быть видна, потом спросил, где Белов, и вошел в дом.
К удивлению моему, присутствие Петрова в столь ранний час Лукач воспринял безразлично, но, как вскоре выяснилось из разговоров за сервированным на бильярде в консервных банках завтраком, к нам, вместе с переходом батальона Домбровского, по тому же языковому принципу, переводился на должность заместителя командира бригады и Петров, не знавший никаких языков, кроме болгарского и русского, да еще с грехом пополам объяснявшийся по-сербски.
Во время завтрака Петров информировал Лукача и Белова о положении к юго-западу от Каса-де-Кампо. Он хорошо освоил этот участок уже раньше, в начале сражения за Мадрид. По мнению Петрова, фашисты предприняли наступление на Посуэло-де-Аларкон без далеких целей, но лишь желая расширить опасно узкий выступ, который образовывали в этом месте их линии. Позавчера с утра они крепко пробомбили оборонявшую подходы к Посуэло недавно сформированную испанскую бригаду, вслед за тем провели внушительную артиллерийскую подготовку и только тогда ввели в дело пулеметные танки, а за ними табор марокканцев. Уже обстрелянная Третья бригада — в день попытки захватить Серро-де-лос-Анхелес она совместно с Одиннадцатой и колонной Барсело наступала здесь, на правом фланге, и оттеснила фашистов на два-три километра — в прошлом познакомилась и с авиационной бомбежкой, и с артиллерийскими обстрелами, видывала она, правда, издали, [412] и танкетки и даже марокканцев, но все это вразбивку, по отдельности. Когда же франкисты обрушили на нее весь набор сразу, а находившаяся у нее на фланге колонна Барсело дрогнула, не выдержала и она. Однако ею командовал кадровый военный и в то же время сознательный революционер Франсиско Галан, один из двух братьев известного капитана Галана, расстрелянного в 1930 году за участие в восстании против монархии. Франсиско Галан сумел удержать бегущих. Потеряв окопы перед Посуэло, кладбище и прилегающую к нему окраину, он все же удержал большую часть селения. Клебер подкрепил его спустившейся с Гвадаррамы колонной полковника Мангада, задержал отвод в тыл домбровцев и прервал отдых батальона Гарибальди, чтобы Галан мог контратаковать и вернуть утерянное.
Мы заканчивали завтрак, когда «юнкерсы» совершили второй налет. Теперь они сбросили бомбы намного дальше, и мы сначала услышали бомбардировку и лишь после нее различили усиливающееся гудение. Раньше, однако, чем Лукач, а за ним и все выскочили наружу, «юнкерсы» уже прогремели над потолком. Вдали медленно оседали грязно-бурые тучи вздыбленной земли.
— Надо думать, это в Посуэло, — предположил Белов. — А к нам, смотрите, кто-то жалует.
На управляемой красивым молодым шофером американской шестиместной машине жаловал не кто иной, как Фриц. Пока Лукач просил Петрова неотлучно находиться при домбровцах, чтоб никто не вздумал воспользоваться их безнадзорностью и прибрать к рукам, Фриц наскоро прожевал кусочек намазанного джемом хлеба, запил кофе со сгущенным молоком и пешком отправился с Лукачем на поиски командного пункта Галана.
