Глава X. Первые письма и посылки, приходящие в заключение, были сенсационными событиями в жизни не только получателя

Первые письма и посылки, приходящие в заключение, были сенсационными событиями в жизни не только получателя, но и всей камеры. Ведь никто не верил в возможность связи с родными. Некоторые были по три-четыре года оторваны от них, а иные – и того больше.

В один из дней надзиратель подошёл к кормушке и спросил:

– Кто тут у вас на «с»? Ответило сразу несколько голосов. Надзиратель сказал: «Нет», и стал спрашивать в соседних камерах.

В третий раз он открыл кормушку камеры, где сидел Александр:

– Так кто тут у вас на «с»? Ответ был прежний.

– А такой «Са-ла-мо-но-вич», у вас есть?..

– Боже мой! Неужели?! Клейн Рафаил Соломонович! – крикнул Александр.

– Так что ж ты раньше молчал?

– Так это же моё отчество.

– Откуда ждёшь?

Саша назвал Куйбышев, Москву. Дежурный мотал головой.

– А в Киеве у тебя никого нет?

– Клейн Борис Ильич!

– Вот он и прислал. Выходи.

Так Александром была получена первая посылка. Он за многие годы тюрьмы понял, что не забыт, что чудеса в этом мире случаются.

На другой день Александра привели в кабинет начальника. Он предложил ему сесть, а потом спросил:

– Кто у вас есть из родных видный советский учёный?

Зная, что чем меньше Саша будет называть своих родных, тем им лучше, он сделал вид, что крепко задумался.

– А кем вам приходится профессор Борис Ильич Клейн?

– Дядей, братом покойного отца, – Александр в заключении умалчивал о том, что он числится его отцом, так как усыновил его.

– Так вот, профессор Клейн писал мне письмо, – и он стал читать его.

«Глубокоуважаемый т. Начальник. К Вам обращается с убедительной просьбой старейший микробиолог Союза, профессор Академии наук УССР. Мне 73 года, мои научные труды пользуются известностью в Советском Союзе и за рубежом.

Просьба моя состоит в следующем. Как мне сообщено ГУЛАГом, в тюрьме № 5, находящейся под вашим начальством, содержится сын моего умершего брата, врача, мой племянник Клейн Рафаил Соломонович, бывший студент Ленинградского театрального института. И я убедительно прошу Вас, глубокоуважаемый т. Начальник, разрешить ему:

1) написать мне письмо;

2) получать от меня высылаемые мною деньги, а также посылки с продуктами и вещами.

Буду Вам глубоко признателен за исполнение моей просьбы. С глубоким к Вам почтением, Доктор медицинских наук Б. И. Клейн.»

– Так что пишите ему и получайте посылки, – заключил чтение «кум»[50].

Александр вернулся в камеру. Он понимал, что хорошо до тех пор, пока даёшь. Люди предпочитают богатство или грубую силу. В этот раз Александра посчитали дурачком: получил много махорки и задаром раздал. А другие были поумнее и берегли курево, меняя его на хлеб.

Через неделю Саша получил открытку от тёти Гольды. Эта мужественная женщина не боялась связи с «врагом народа». Она писала, что дядя Арон умер в конце сорок первого. И скоро она приедет к Саше на свидание.

Александр не верил, что через шесть лет его скитаний по этапам единственная родная душа, будь благословенно её имя, не побоится встречи с ним. Так оно и произошло, но уже в конце 1949 года.

*

*

*

Сцены для выступлений самодеятельности в каторжных зонах Воркутлага находились в столовых.

Перед сценой первые два-три ряда занимало начальство, далее на скамейках к концу зала и на столах, жались друг к другу остальные зрители. В 1953 году многие заключённые уже разменяли от семи до десяти лет своих сказочных сроков. Они уже привыкли к подконвойному распорядку жизни. По утрам будили, кое-как кормили, одевали и обували на работу. С работы уводили под конвоем, спать укладывали по сигналу, словом, чувства притупились. Интересы сузились; многие уносились в мир приукрашенной свободы, где ходят, не держа руки за спиной, без конвоя с собаками; не носят номеров на одежде; где обитают… женщины.

Лагерь двадцать пятой шахты считался спокойным. Здесь пятьдесят восьмая статья – «измена Родине» – загнала в подполье блатных и сук и установила порядок без явных «лап»[51], воровства, избиений и убийств.

В январе-феврале 53-го горняки-каторжники двадцать пятой добились крупных успехов в угледобыче, и это требовалось отметить по намеченному плану 4 марта (обычным концертом). И вдруг, в газетах появилось сообщение о болезни И. В. Сталина. Отнеслись к этому заключённые по-разному. Одни – безучастно, другие – с опаской, третьи – со страхом. Большинство же считало, что сводки о здоровье вождя – очередная провокация.

Между тем, наступил вечер 4 марта 1953 года. Начальник КВЧ (культурно-воспитательной части) с перепугу решил на всякий случай отменить концерт.

Начальство, местное и приезжее, срочно собралось на совещание: как быть?.. Нельзя же веселиться в Воркуте, в то время как в Москве болеет «отец народов и гений человечества».

Александр был ведущим этого концерта. Он читал монологи, исполнял сатирические скетчи и куплеты, интермедии.

Начальник КВЧ срочно вызвал его к себе в кабинет и приказал:

– Так, ведущий Клейн… – и тут же поперхнулся, – Заключенный Клейн, необходимо срочно пересмотреть программу.

– В каком смысле? Номера уже выстроены, исполнители готовы, – Саша стал подыскивать ещё аргументы, но его резко прервали.

– Я сказал! На лагерной сцене имя Ленина и Сталина не употреблять! В стихах, особенно Пушкина, никаких «Сижу за решёткой в темнице сырой», или «В глуши, во мраке заточенья…».

– Но это же великий русский классик, – попытался урезонить Александр.

– Знаем мы этих стихоплётов. Одни бабы на уме, да пьяные балы, – начальник обиженно набычился.

– Но это не разврат, а история того времени, – Саша не знал, как и что доказывать твердолобому глупцу.

– А «Полнее бокал наливайте»? А застольные песни Бетховена «Шотландская» или «Ирландская» – это не распущенность?..

– Конечно. Из режимных соображений не допускаются такие произведения. Я постараюсь всё пересмотреть

– И чтобы никаких произведений о побегах из плена!

Александр, кивнув в знак одобрения головой, вышел из кабинета «великого» культурного деятеля. Тупость, невежество начальства начисто исключали всё живое в концерте.

Отрепетированную программу пришлось в спешке безжалостно перекраивать, исключать, переставлять, заменять номера и вводить новые, «беззубые».

Нервничавший начальник КВЧ, ничего не смысливший ни в каком искусстве, тут же лез со своими указаниями, чтобы, не дай Бог, что-нибудь «не то» не прозвучало со сцены «Кремлёвского концерта». Наконец все «горячие точки» из программы исключили. Тут участники стали отказываться выступать, матерясь почём зря. Подоспевший на помощь начальник режима с трудом навёл порядок, посулив «отказчикам-артистам» по десять суток штрафного изолятора.

С большим опозданием «жизнерадостный концерт» начался. С каждым номером он всё больше и больше разочаровывал зрителей.

Александр наигранно-бодро произносил штампованные фразы приветствия:

– Начинаем концерт, посвящённый сверхплановой добыче угля! Песня «Слава шахтёрам», поёт осуждённый по статье 58, пункт 1, Мироненко!

Выходил исполнитель и, отсутствующим взглядом пялясь в потолок, пел оду шахтёрскому труду.

Звучали редкие аплодисменты. Единственным светлым пятном в концерте осталось выступление трио баянистов, исполняющих попурри. Начали с «Элегического полонеза» Огинского, а в заключении от… похоронного марша «Шопена» резко перешли к бравурному «Ехал я из Берлина» Дунаевского. Слова припева этой патриотической песни знал каждый:

Эх, встречай, да крепче обнимай,

Чарочку хмельную полнее наливай!

Придремавшая публика очнулась и стала подпевать припев о будущей встрече, о чарочке.

Начальник КВЧ, сидевший неподалёку от начальства, побагровел. «Откорректированный» концерт только раздосадовал горняков.

– Повеселили, – говорили они, матерясь.

– Только и знай, что работай, как проклятые, – поддержали другие.

Хмурые зрители и участники разошлись по баракам без слов.

Утром Всесоюзное радио принесло известие о смерти Сталина. Начиналась новая эра обновления и очередных «чисток рядов».

*

*

*

Театр Иосифа Сталина – явление уникальное во времени и пространстве. Спектакли шли непрерывно… Сценой служила вся страна – от Красной Площади до Колымских лагерей. В Киевском доме врачей многие квартиры были давно опечатаны ОГПУ[52].

Оставшиеся соседи, когда проходили мимо этих квартир, пытались промелькнуть незаметно, искоса поглядывая на ставшую «вражеской» жилплощадь. Двери опечатывали широкими полосками бумаги со штампом или печатью.

Рафаил долго не мог понять: как добрейшие и умные люди в одночасье становились «троцкистами», «уклонистами», «космополитами», «указниками», «вредителями»?.. И по своему разумению он решил навести справедливость в отдельно взятом доме.

Как-то, придя домой, нашёл красный карандаш, забежал к соседу, другу и товарищу Аркадию Лейбову и решил посвятить его в свои «аполитичные» планы.

– Аркашка, ты видел опечатанные двери? – Рафа пристально посмотрел в глаза соседу, – Так вот, нам необходимо восстановить советскую справедливость.

– Как? Мы же ещё дети!

– Молчи! Ты будешь на «шухере», следить, чтобы никто не шёл, а я напишу на листах-опечатках слова: «Здесь жили люди Правды».

– Ты что?! Это же статья! Нас расстреляют.

– Ну ты и трус! Тогда я буду действовать сам, а ты молчи и не проболтайся!

– Да я, да ты… – Аркаша стал заикаться и клясться в верности и дружбе.

– Болтать некогда! Пошли!

Подойдя к первой двери учёного врача Ваймана, чья семья около года находилась в ссылке, левой рукой Рафа стал тщательно выводить буквы протеста. Стоявший на верхней лестничной клетке Аркадий заговорчески шипел:

– Рафка, торопись!

– Да не трусь, я быстро! – огрызался Рафа.

Через несколько минут на шести опечатанных квартирах ярким почерком были выведены печатные буквы: «Здесь жили люди правды!»

Вся процедура заняла минут тридцать и, только когда оставалось подписать последнюю квартиру, раздался женский голос, голос мамы Аркашки:

– Где вы, Аркадий?.. Вам пора домой! – она почему-то всегда называла сына на «вы». Может быть, для придания своему чаду более высокого статуса? Рафаил так и не разгадал этой семейной тайны никогда. Наступила угрожающая тишина.

На другой день дом лихорадило. Какие-то люди в военной форме вместе с домкомом Гриненко ходили по квартирам и опрашивали жильцов. Дошли и до дверей Клейнов. Рафа открыл дверь.

– Квартира Клейн? – спросил офицер с красным околышком на фуражке.

– Так точно! Они самые, – Рафаил сразу догадался, о чём пойдёт речь.

– Кто-то вчера в вашем доме провёл антисоветскую акцию, испортил государственную печать на казённом листе и написал противоправный текст. Вы никого в подъезде подозрительного не видели? А?..

– Простите, не понял, – Рафа прикинулся тугодумом, – Не понял…

– Вчера кто-то…

Рафаил перебил спрашивающего офицера.

– Нет. Я никого не видел! Был в школе. Скоро экзамены. Время тяжёлое нынче.

– Какое время?! – встрепенулся вояка, – Ты о чём?

– Учить много приходится, – уточнил Рафа.

– Ах, да, советская школа самая лучшая в мире!

– Конечно… – Рафу перебил домком Гриненко.

– Да он у нас тихоня, всё учится, никогда не хулиганит, в будущем профессором станет, – добавил он.

– Ладно. Пошли смотреть дальше.

Рафаил закрыл дверь. Прислонился к косяку. Словно волна морского отлива, от него отлегла вся душевная тяжесть. Он впервые понял, что играл с огнём. А это была всего лишь «морская пена»: Аркаша тоже держался молодцом. Он молчал, не подавая вид о случившемся. Совместная акция двух мальчишек навсегда соединила их дружбу и преданность справедливости и правде.

*

*

*

Как-то в бараке, по распоряжению начальника КВЧ (культурно-воспитательной части) поставили репродуктор. Нередко после работы заключённые имели возможность слушать радио. Особенно нравились радио-спектакли, музыкальные передачи.

После очередного шмона и прожарки нар горячим кипятком от кровососущих клопов каторжане стали укладываться спать. Сквозь разбитое размытое внутреннее состояние Саша услышал голос диктора радио, который объявил о том, что «начинается прямая трансляция из московского Центрального детского театра спектакля «»Волынщик из Стракониц», в главной роли феи Росавы – Валентина…

– Ребята! – закричал Саша, – Сейчас будет говорить моя Валя! Послушайте! Она меня ждёт!

– Да заткнись ты! – ответил бывший полицай Грудинин, Без твоей Вали тошно! Вырубай «Мандолину Ивановну»!

Так иногда заключённые называли чудо техники – радио. К голосу Грудинина присоединились ещё несколько недовольных.

– Ишь ты, артистка-невеста… Всю войну небось в штабах на диванах лежала? Гы-гы-гы…

– Цыть! Блатари! Илья будет сам слушать.

Давиденко из Винницы считался уважаемым в бараке зэком. Он обладал силой ума и большим авторитетом среди каторжан и охраны. Мгновенно наступила покорная тишина.

– Большое тебе спасибо, в долгу не останусь, – Саша подошёл ближе к радиопродуктору.

Радио, то с треском, то с писком передавало из столицы страны самое дорогое и единственное, к чему Александр стремился многие годы лишений – хоть на секунду услышать родной голос Валентины.

Саша слушал глубокий, поставленный голос Вали. Узнавал и не узнавал его. Лишь лёгкие, с придыханием, звуки знакомые ещё со студенчества, выдавали родной, свойственный только ей тембр. Многие в бараке уже спали, где-то раздавался многоголосый храп и прерывистые гаммы с присвистом.

Но Александр ничего и никого уже не слышал. Он мысленно был в Москве, вместе с Валей, на сцене театра.

Когда спектакль закончился, диктор стал перечислять роли и исполнителей. Одной из первых прозвучала родная фамилия: «Фея Росава – Валентина Борецкая». Саша заплакал. Он лёг на нары, укрывшись с головой одеялом, и слёзы непроизвольно бежали ручьём: «Пусть будет так! Я не виноват! Мы поженимся!» – разбегались и вновь соединялись путаные фразы. К утру он успокоился и заснул.

В шесть утра подъём – и в шахту. Только трудом «пятьдесят восьмой» возводились шахты. А блатные, всякие воры, бандиты, мошенники лишь числились в бригадах, ничего не делали, «прогоняли дуру»[53]. Начальство про всё это прекрасно знало, но закрывало глаза.

«Политические» всегда обрабатывали тунеядцев. В редкие дни, когда появлялась проверка «сверху», уголовники выходили якобы на работу. А потом всё повторялось вновь и вновь, торжествуя на круге вечности…

*

*

*

Евреи в школе были, конечно, в меньшинстве, но Рафаилу повезло, потому что он учился в одном классе с пятью ребятами еврейской национальности. Отношение к евреям было вполне нормальным. Рафе казалось, что антисемитизм находится в обратной зависимости от культурного и интеллектуального уровня развития, и в советской стране ему не место.

Году в тридцать пятом все одноклассники готовились к вступлению в комсомол. Тогда считалось очень достойным быть в рядах рабоче-крестьянского ленинского коммунистического союза. Рафа, как и все, изучал Устав. На него классный руководитель Вера Петровна написала краткую характеристику, где в конце было приписано:

«Из интеллигентной семьи. Еврей. Не всегда понимает рабоче-крестьянскую культуру».

Эта заключительная фраза и лишила Рафу комсомольской судьбы на долгие годы. Наступил день приёма. В помещении актового зала школы, за столом, покрытым бордовым плюшем, восседало строгое ком-бюро. Лица принимающих были надменно суровы. Казалось, что юные комсомольцы во всём подражают партийным лидерам. От манеры одеваться, разговаривать с рядовыми людьми до манеры перечёркивать судьбы. Так случилось и в этот раз.

Длинная очередь одноклассников Рафы смиренно стояла перед парадной дверью в зал. Кто-то бормотал, как молитву, слова из устава, кто-то читал последние газетные статьи о пленумах партии. Словом, все готовились к «новой» жизни. Рафаил ещё задолго несколько раз прочитал Устав, пытаясь запомнить суть казённо-протокольных фраз, и усилием воли всё же одолел лексическую шараду.

Подошла очередь Рафаила. Белесая, бесцветная на вид десятиклассница Ганна Гилевич выглянула, приоткрыв дверь:

– Товарищ Клейн, проходите! – Рафа с напускной весёлостью вошёл в зал:

– Чему улыбаетесь, товарищ пионер? – категорический голос председателя бюро сбил с лица Рафы всю непринуждённость.

– Да нет… Просто весна, хочется жить и радоваться…

– Как аполитично он выражается. Никакой серьёзности, – прошептал на ухо председателю член комитета РКСМ Сидоренко.

– Читаем вашу характеристику и поражаемся. Как вы, товарищ Клейн, можете не верить союзу рабочих и крестьян?

– Простите, я не понимаю, о чём вы? – Рафа покраснел.

– Культура в СССР всегда была рабоче-крестьянской и пролетарской.

– А вы говорите, что нет! – бесцветная Гилевич утвердительно замахала головой.

– Извините меня, неграмотного. А Пушкин по происхождению кем был? Рабочим? Или крестьянином? В Рафаиле вскипела ненависть к молодым людям, бессмысленно повторяющим чужие партфразы.

– Да как ты смеешь! Не на евреях же держится вся культура! – вспыхнул секретарь комитета комсомола Соколов.

– Может быть. Но нация здесь ни при чём. Просто я очень хотел быть нужным своей Родине. Раз вы считаете, что я неправ, решайте, как быть мне с комсомолом!

– Выйди вон! – крикнул секретарь.

Рафа с достоинством развернулся и вышел из аудитории.

Только перед самой войной в театральном институте его без проблем приняли в комсомол за примерное служение советскому искусству.

*

*

*

Как-то после очередного казуса в бараке, будучи в ужасной депрессии, Саша решил наконец-то покончить счёты с жизнью. В час после получения утренней пайки, в выходной, когда добрая половина укладывалась уже спать, а вокруг стола не пестрело лохмотьями голодное шествие в ожидании добавочной баланды, Александр прилёг на свои нары. Он сделал вид, что задремал. Тщательно укрылся бушлатом с головой и положил его так, чтобы незаметно, засучив рукава гимнастёрки, выполнить задуманное действие. Ещё вчера, будучи на работе в шахте, он поднял острющий кусочек стёклышка.

Стиснув зубы, он решительно резанул им по венам на пульсе, и изнутри на локтевом сгибе. Вдруг почувствовал, как над рукой набирает влагу бушлат: кровь пошла обильно. Александр, стараясь громко не дышать, продолжал спокойно лежать, изредка сжимая и разжимая кулак, чтобы кровь шла быстрее. Мелькнула мысль: «Может быть, я это зря?.. Лучше бы проглотил кусочек мыла, чтобы вызвать смертельный понос? И всё?..»

На нижних нарах под Сашей обитал Бабай. Кличка уголовника соответствовала его внешнему образу. Лицо было всё в шрамах и оспинах. При виде его пробегала холодная дрожь. Вдруг, он закричал:

– Эй, ты! Наверху! Охренел! Кровью всю мою шконку[54] захаркал?!

Он приподнялся с места, недовольно откинул бушлат с головы Александра…

– Ё моё! Ему капец, ребята! – крикнул он в глубину барака, – Недовольно-возмущённые обитатели ночной пещеры «нелюдей» зашевелились:

– Заткнись! Дай хоть поспать, сволочь!

– Правду говорю, Сашка сдыхает. Вены…Того самого! Я говорил ему, в тёплой воде резать надо. Не так больно. Дурррак!!!

– Зови дежурного!

Дальше Александр уже ничего не слышал и не помнил. Он был «в провале без глубин».

Очнулся лишь в медицинском бараке. Рука уже была перебинтована. Фельдшер Круглова, эдакая бой-баба, подошла к нему:

– Ну, гражданин Клейн. Закосить от шахты решил?! Не выйдет! Будешь как миленький Родине отрабатывать под землёй! Завтра сниму швы – и в забой!

Саша не боялся физического труда, единственное, что удивляло, так это «урки». Они никогда не утруждали себя физическим трудом, а «политические» – тянули всё на себе. Даже здесь, в медбараке, блатные лежали неделями, как в санатории Крыма.

Рядом с кушеткой Саши расположился здоровенный урка по кличке Мишель. Так он раз десять делал себе «мастырки». То проглотит градусник, то ложку алюминиевую, то загонит что-нибудь под кожу, чтобы вызвать гнойные фурункулы… Словом, на ОЛПе Мишель был знатным мастером «мастырок».

– Эй, Сашка! Ты слишком просто решил сдохнуть. Зря! Житуха здесь клёвая. Хочешь – болей, а хочешь рабом быть – рабствуй! – Мишель хитро прищурился.

Но ты не дурак, на фига тебе гнить в тундре? Ещё на сцене настоящей не был, а хочешь…

Александр перебил Мишеля:

– Как это не был? Был. И даже очень, – Саша осёкся.

Мишель быстро переметнулся к нему и сел на кушетку с краю.

– Да что ты лапшу вешаешь? Я людей как сам себя знаю. Салага ещё. Попаши лет с десяток на сцене, тогда поверю. А так… Каждый может. Только в тебе всё для театра имеется, надо опыт работы иметь.

Александр, удивившись такой проницательности матёрого урки, не знал, что и ответить.

– Может, ты и прав. Опыта ещё маловато. Да и война, плен, тюрьма…

– Это не оправдание. Человек, решивший идти вверх, всегда идёт к цели. Так и ты, не сдавайся! – Мишель хитро улыбнулся. Легко вскочил, сделал немыслимый пируэт вокруг себя и плюхнулся на кровать, – Будем страдать и болеть дальше, – повернулся на другой бок и захрапел.

Александр был очарован игрой стильного преступника Мишеля. Его способность переключаться из одного состояния в другое, а главное – искренним умением утверждать то, что «жизнь не говно, а радость!».

Через сутки Сашу выписали из медчасти. Швы приживались плохо, места надрезов сочились сукровицей, но положение зэка, а тем более его здоровье, никого здесь, увы, не интересовало.

*

*

*

Рафаил с детства любил играть в разведчика или в революционера. Советские фильмы и литература тех лет вклинивали в каждого юного патриота образ будущего героя, защитника Великой Страны. Общесоюзная борьба со «шпиономанией» чуть ли не на генном уровне «вросла» в юное поколение.

Однажды классный руководитель Ольга Петровна попросила Рафу остаться после уроков и помочь ей заполнить классный журнал. Из тридцати семи фамилий одноклассников имён родителей и адресов, необходимо было записать номера домашних телефонов. Телефоны уже были у некоторых из них и считались роскошью.

– Но чтобы никто не узнал об этом, пускай тайна останется тайной, – Ольга Петровна пожелала удачной работы Рафе и, хлопнув дверью, вышла из класса.

У Рафаила мгновенно созрел план «секретной» операции. Почти на цыпочках, чтобы не вызывать лишнего шума, он подошёл к двери, выглянул в коридор. Никого не было. Взяв в углу швабру, Рафа попытался с трудом, но всё же закрыть дверь. Воцарилась «конспиративная» изоляция от внешнего мира и тишина.

Рафа открыл журнал. Знакомые имена, фамилии друзей. «Так не должно быть, – решил он, – А вдруг они станут достоянием врага?! Необходимо всё срочно поменять. Буду шифровать фамилии и адреса. Рафа перелистнул чистую страницу, первой стояла фамилия Абраменко Николая, соседа по парте:

– Так… Абраменко. Абрам… Абрам… – Рафа глубокомысленно повторял знакомое созвучие, – Мы всё перевернём. Абрам с еврейского станет Иваном. Значит запишем: «Иваненко». А «Коля» станет «Олей». Вроде нормально изменено, до невозможности узнать истину. Так… Бабий Глаша… Пишу ей как «Мужий Паша».

Рафа повторял и повторял как бы для себя изменяемые фамилии и имена. Когда список «зашифрованных» друзей был готов, он принялся сочинять номера телефонов, домов и квартир, применяя при этом свою особую «шпионскую» нумерологию. И, когда оставалось аккуратно переписать его начистовую… В дверь постучали. Требовательно и громко.

Рафа быстро спрятал журнал под рубашку. «Если что… я должен съесть список!».

Он подошёл к двери, с трудом вытянул запор. На пороге стояла уборщица тётя Тоня, она выругалась, как и было положено её статусу:

– Эй, ты, четвероклашка! Ты чего запер дверь? А ну-ка, выметайся!

– Да я, да я… – Рафа быстро взял себя в руки.

«Мне необходимо самообладание», – повторял про себя и более уверенно уже продолжал диалог:

– Я дополнительно изучаю арифметику, а двери постоянно дёргают старшеклассники. Спасибо, что напомнили о времени, мне пора домой.

– Ух ты! Учёныш! Давай-ка, иди гулять! Хватит книжки трепать, дай им отдохнуть!

Рафаил быстро собрал свои учебники, вышел из класса и бегом, соблюдая конспирацию, стал добираться до дома, но никто из спешащих людей не обращал на него внимания. Все были заняты своими проблемами и заботами.

– Неужели всё так тайно и гладко прошло? – Рафаил сидел на любимом кресле дяди Бориса и мечтал о награде от всего класса за его неоценимый труд «разведчика».

На другой день дядю Бориса пригласили для беседы в школу.