В дальнейшем развитии переводческого мастерства в России укрепляются и развиваются разнообразные приемы, позволяющие передать национальное своеобразие подлинников, которое понимается предельно широко: оно включает и отличительные черты литературного направления, и жанровую специфику, и особенности индивидуального стиля автора. Набор языковых средств, оформляющих все эти черты, представляется переводчикам как некая сумма значимых признаков, не передать которые нельзя — на языке современной теории перевода мы назвали бы их инвариантными. Стремление передать непременно всю эту сумму нередко приводит к расширению текста, которое пороком не считается. Однако в разряд значимых попадают далеко не все известные нам фигуры стиля: переводчики XIX в., как правило, не передают игру слов, ритм прозы, не находят средств для передачи диалектальной окраски подлинника.
На протяжении XIX в. в поле зрения русских переводчиков попадают все значительные произведения европейской литературы — как предшествующих веков, так и современные. Особенно популярны Шекспир, Гете, Шиллер, Гейне. Шекспира, например, переводят такие крупные переводчики, как Н. А. Полевой, А. И. Кронеберг, П. И. Вейнберг, Н. А. Холодковский, А. Л. Соколовский и многие другие. Появляется несколько поэтических версий «Фауста» Гёте —
4 Але
среди них выделяются ранний перевод М. Вронченко (1844) и более поздний — Н. А. Холодковского, который не утратил популярности у читателя до сих пор.
Переводчики этой поры — в основном переводчики-профессионалы, которые переводили много, часто — с нескольких европейских языков и имели плановые издательские заказы. Кроме уже названных переводчиков, миссию обогащения российской словесной культуры успешно исполняли также: Н. В. Гербель, переводчик произведений Шекспира и Шиллера, редактор и организатор изданий собраний сочинений этих авторов; Д. Е. Мин, всю жизнь посвятивший переводу «Божественной комедии» Данте Алигьери; В. С. Лихачев, переводчик комедий Мольера, «Сида» Корнеля, «Марии Стюарт» Шиллера, «Натана Мудрого» Лессинга.
Творчество крупных французских, английских, немецких (в меньшей мере) прозаиков становилось известно русским читателям вскоре после выхода в свет оригиналов. Это были Гюго, Дюма, Бальзак, Доде, Мопассан, Золя, Флобер, Диккенс, Теккерей, Гофман, Жюль Верн и многие другие авторы. Выборочно переводились также произведения польских, чешских и болгарских писателей.
Новые требования, которые предъявлял к качеству переводов XIX в., привели к возникновению новых переводов уже популярных и переведенных прежде произведений. Среди таких неоспоримых лидеров помимо Шекспира, следует назвать «Дон Кихота» Сервантеса, «Робинзона Крузо» Дефо, «Путешествие Гулливера» Свифта, философские повести Вольтера.
О важном месте, которое занимали переводы художественных произведений, свидетельствовало и активное участие литературной критики в обсуждении качества переводов64. Среди критериев качества перевода, выдвигаемых русской литературной критикой, — полноценное понимание языка и художественного замысла подлинника, соблюдение норм литературного русского языка, сохранение национальной специфики и, наконец, передача «впечатления» от подлинника, которое многие критики толкуют весьма субъективно и которое дает почву для «вкусовых» и идеологизированных оценок. Именно они дают себя знать в критических статьях Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева. Явно идеологический заряд имели и упреки по поводу произведений, выбираемых переводчиками, отчетливо звучащие в известной статье Д. И. Писарева «Вольные русские переводчики» (1862). Напротив, мало места в критических работах уделялось технике художественного перевода, передаче конкретных языковых средств стиля, отражающих индивидуальный стиль автора и историческую дистанцию. И это вполне согласовывалось с уровнем лингвистических знаний: лексикология, история языков, стилистика находились еще в стадии формирования и не предо-
64 Об этом см. подробнее: Федоров А. В. Основы общей теории перевода. — С. 53-62.
ставляли объективной опоры для оценки переводного текста во всех этих аспектах.
Особое место в переводческой культуре XIX в. занимают переводы известных русских писателей — И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского. Пожалуй, обо всех этих опытах можно говорить лишь как о части собственного творчества этих авторов. Но если Тургенев, переводя повести Флобера, выбрал автора, близкого по духу и системе художественных средств, и поэтому Флобер в его передаче похож на Флобера, то другие два автора — Толстой и Достоевский — всецело подчинили переводимый материал собственным художественным принципам. Переводя роман Бальзака «Евгения Гранде», Достоевский наделил речь героев интонациями и лексикой своих собственных героев; Толстой же, переводя «Порт» Мопассана, даже изменил название новеллы, назвав ее «Франсуаза», и не стремился вообще точно сохранить текст.
Во второй половине XIX в. у русских переводчиков появляется интерес к решению новых задач, которые раньше часто отходили на второй план. Речь идет о попытках освоения формального богатства подлинника. Наибольших успехов в этом достигли поэты — сторонники направления «искусство для искусства»: А. К. Толстой, Каролина Павлова, Мей, Майков, Фет. В подлиннике их интересовала прежде всего изощренность ритма, причудливость чередования рифм, контраст длины стихотворных строк, редкие размеры. Их опыт обогатил русскую поэзию, а большинство переводов прочно вошло в русскую культуру (хорошим примером могут служить переводы баллад Гёте «Коринфская невеста», «Бог и баядера», выполненные А. К. Толстым).
На противоположном полюсе находились поэты-разночинцы: Плещеев, Курочкин, Минаев, Михайлов. Они видели в поэзии, а значит — ив переводе средство просвещения народа и, исходя из этой сверхзадачи, допускали разнообразные изменения при переводе. Одним из методов было «склонение на свои нравы», русификация реалий подлинника — ведь она позволяла приблизить содержание подлинника к читателю — метод давно испытанный. В результате своеобразие подлинника не сохранялось, но иногда возникали тексты, которые очень нравились людям, потому что были стилизованы в духе родной им фольклорной основы. Такая счастливая судьба постигла поэзию Беранже в переводах Курочкина, где Жан и Жанна заменены на Ваню и Маню, monsieur le comissair — на околоточного, но усиление простонародного колорита сделало эти тексты очень популярными, и они быстро стали достоянием русской культуры. Менее удачны были переводы разночинцев, которые ориентировались только на передачу социального акцента в содержании, а форму передавали механически, без учета отечественной традиции. Таков Гейне в переводах М. Л. Михайлова, который попытался искусственно «насадить» в русской поэзии дольник. Успеха его опы-
ты не имели, а дольник пришел в русскую стиховую культуру позже, с поэзией Блока.
Говоря об искусстве передачи формальных особенностей оригинала, или, на современном языке — формальных доминант его стиля, стоит отметить переводчика Диккенса и Теккерея — Иринарха Введенского, который стал известен еще в середине 50-х гг. В XIX в. он был очень популярен, а затем осмеян и забыт. Осмеян он был из-за неуклюжих оборотов речи («облокотился головою», «жестокосердные сердца»), из-за комической смеси канцеляризмов и высокого стиля («за неимением красной розы жизнь моя будет разбита... и я добуду себе таковую»). Не устраивала критиков XX в., среди которых наиболее всесторонний анализ представил К. И. Чуковский65, и неумеренная вольность перевода, многочисленные добавления от себя. Но ради справедливости стоит отметить, что в истории перевода той поры это был, пожалуй, самый яркий опыт передачи индивидуального стиля писателя. И читатели высоко оценили это: Диккенса в переводах Введенского полюбили как яркого явтора, стиль которого не спутать со стилем других английских писателей. А сохранять стиль писателя и в то же время полноту текста в тот период еще не умели; попытки сохранять эту зыбкую гармонию стали задачей следующего, XX в. Но Введенский и без того намного опередил своих современников-переводчиков. Ему интуитивно удавалось то, что было осознано и описано только в середине XX в.: передать ритм прозы и «чувствительную» окраску речи персонажей. И поскольку «чувствительной» лексики он добавил, в переводе получилась так называемая усиленная стилизация, которая способствовала сохранению мягкой юмористической окраски диккенсовского повествования.
Таким образом, российское искусство перевода на протяжении XIX в. обогатилось в основном представлениями и техническими приемами, позволявшими во все большей мере передавать богатство художественных произведений. Среди них: необходимость сохранения национального, жанрового и индивидуального своеобразия подлинника. Стало окончательно ясно, что в рамках пословного, «буквального» перевода решать такие задачи невозможно; напротив — вольный перевод приветствовался, если он способствовал сохранению «впечатления».
Единственным стойким апологетом буквального перевода выступал известный русский поэт А. А. Фет. Фет считал подлинник непостижимым в его красоте и призывал переводчика к максимальной буквальности перевода, за которой «читатель с чутьем всегда угадает силу оригинала»66. Однако на деле такой подход приводил к внеконтексту-альному восприятию слова и многочисленным ошибкам. Так, перево-
дя Шекспира, Фет неверно прочитал английское слово «wit» (остроумие) как «writ» (написанное), и возник загадочный текст перевода:
Ведь у меня ни письменного нет,
Ни слов, ни сильной речи, ни движений,
Чтоб волновать людскую кровь67.
Итак, на протяжении XIX в. российские переводчики накапливали солидный опыт перевода художественных произведений, вскрывая в тексте оригинала все новые слои его особенностей и пытаясь их передавать. Это были прежде всего национальное, жанровое и индивидуальное своеобразие подлинников в их конкретных языковых проявлениях: эмоциональной окраске, ритме и т. п.
6.7. Перевод в XX в.
Рубеж XIX-XX вв. Процессы, происходившие на рубеже веков в России и в других европейских странах, в целом схожи. Уже к концу XIX в. появляются симптомы, знаменующие новый период в развитии теории и практики перевода. Расширяются знания человека о мире, развитие техники приобретает лавинообразный характер, искусство во многом освобождается от ритуальных функций, и самым важным для человека становится прикладное его использование, что ярче всего проявилось в искусстве модерна. Все это порождало повышенную потребность в обмене информацией, который обеспечивался в первую очередь переводом. Как в России, так и в других европейских странах потребность в переводе в этот период чрезвычайно велика.
Одновременно во всех европейских языках (исключение составляет, пожалуй, только норвежский) установилась и официально закрепилась к началу XX в. литературная письменная норма языка. Она способствовала окончательному формированию тех типов текста, которые основываются на норме, в первую очередь — научных и научно-технических текстов. Появление литературной нормы и ее высокий общественный статус изменили представление о том, каким должен быть перевод. Это изменение часто трактуют, как незначительное, упоминая о нем вскользь и с негативной оценкой. Речь идет о так называемой «технике сглаживания» (нем. «mapigende Technik» — термин Г. Рааба), которая якобы была связана с низким уровнем переводческого искусства в то время. На деле же произошел незаметный, но качественно важный скачок в практике перевода, отражающий новое представление о его эквивалентности. Только что утвердившаяся литературная норма языка была авторитетна. Она постепенно сводила воедино устные и письменные языки офи-
65
См. об этом: Чуковский К. И. Высокое искусство. — М., 1968. — С. 299-310. ' Цит. по: Федоров А. В. Основы общей теории перевода. — М., 1983. — С. 52.
Цит. по: Чуковский К. И. Высокое искусство. — М., 1968. — С. I
циального общения, стала показателем уровня образованности человека, поставила на единую основу языки науки. Авторитет нормы подействовал и на перевод художественных текстов. Многие из переводов художественных произведений той поры выглядят сглаженными, однообразными лишь по той причине, что переводчики осознанно стремились использовать авторитетную норму языка. Это безусловно уменьшало возможности передачи индивидуального стиля автора и отчасти — национального своеобразия произведений. В результате зачастую Шиллер оказывался похож в переводе на Гёте, Гейне — на Шекспира. Но это происходило скорей всего вовсе не из-за небрежности переводчиков, невнимания их к оригиналу и упадка уровня культуры. Просто — на некоторое время — литературная норма стала эстетическим идеалом.
Вместе с тем интерес к художественной литературе на рубеже веков был высок, причем намечалась явная тенденция к системности чтения. Читатель желал иметь в своей библиотеке не отдельные произведения, а собрания сочинений любимых авторов. Расширяется и географический диапазон переводимых авторов: например, в России к традиционным странам — Франции, Англии, Германии — добавляются Скандинавские страны, Испания, Италия, США. Вновь вспыхивает интерес к народному творчеству — как на родном языке, так и на языке других народов, которое активно усваивается через перевод. В России появляются переводы произведений народов Российской империи: К. Бальмонт переводит с грузинского поэму Шота Руставели «Носящий барсову шкуру». Под редакцией В. Брюсова выходит антология армянской поэзии.
Расцвет издательского дела на рубеже XIX-XX вв. обеспечивает рост читательских потребностей. Книги перестают быть предметом роскоши, повсюду, где есть крупные издательства, выпускаются, наряду с дорогими изданиями для богатых, книги в твердом переплете для публики среднего достатка, а также дешевые издания в мягкой обложке. Важный вклад в формирование книжного дизайна внесла эпоха модерна, превратившая книгу в произведение прикладного искусства.
Издательствам требуется много переводчиков, количество заказов на переводы растет. Письменный перевод окончательно становится профессиональным делом. Повышается общественный вес профессиональной переводческой деятельности. Однако основной принцип перевода рубежа веков — приведение к норме — открывает возможность переводить для любого образованного человека, поэтому перевод текста как средство дополнительного заработка рассматривают многие.
Расширение и усложнение представлений о сущности языка, накопление исторического и диалектального материала разных языков, а также развитие психологического направления в языкознании вновь порождают сомнения в возможности перевода. Это сомнение обо-
сновывают многие филологи того времени, в частности известный русский лингвист А. А. Потебня. Однако сомнение не означало отказа. Ярче всего этот парадокс выразил В. Брюсов в статье «Фиалки в тигеле»: «Передать создание поэта с одного языка на другой — невозможно, но невозможно и отказаться от этой мечты»68. Для практиков это сомнение означало скорее постановку более сложных переводческих задач и готовность к попытке их решения.
Ведущие тенденции в переводе начала XX в. удобнее всего проиллюстрировать на примерах из российской истории. К этому времени помимо доминирующего принципа ориентации на литературную норму обнаруживаются, пожалуй, еще два.
Первый опирается на традиции XIX в. и представляет собой успешный опыт передачи национального своеобразия и формальных особенностей оригинала. К числу таких переводов можно отнести переводы А. Блока из Гейне, Байрона, финских поэтов, а также переводы трагедий Еврипида, выполненные И. Анненским.
Другим путем, который можно охарактеризовать как неоромантический, шли русские поэты-символисты, приспосабливая произведение в переводе к своему стилю. Характерным примером такого пути является переводческое творчество К. Бальмонта. Индивидуальный стиль Бальмонта сквозит в любом его переводе. Например, строгая, но причудливая стилистика английского романтика Шелли, со сложным синтаксисом и вселенскими возвышенными образами, обрастает изысканной пышной образностью, присущей Бальмонту:
Шелли (подстрочник): Бальмонт:
1) лютня рокот лютни-чаровницы
2) сон роскошная нега
3) ты так добра Ты мне близка, как ночь сиянью дня,
как родина в последний миг изгнанья.
4) зимний сучок Средь чащи елей и берез
Кругом, куда ни глянет око, Холодный снег поля занес69.
К. И. Чуковский не случайно прозвал Бальмонта — переводчика Шелли «Шельмонтом»: за этой образной характеристикой стоит наряду с публицистически заостренной негативной оценкой признание того факта, что переводческий метод Бальмонта сродни методу переводчиков-романтиков XIX в., стремившихся отразить в переводе собственный художественный стиль.
Итак, начало XX в. оказалось временем переводческого бума. Открывались новые горизонты, традиции переплетались с новыми взглядами на перевод, накапливался богатейший практический опыт,
Брюсов В. Я. Французские лирики XIX в. // Брюсов В. Я. Поли. собр. соч. — СПб., 1913. — Т. 21.— С. XI.
69 Цит. по: Чуковский К. И. Высокое искусство. — М., 1968. — С. 25-27.
и одновременно формировались новые представления о языке и тексте. Все это нашло свое продолжение в XX в. и привело затем к формированию теории перевода.
XX в. в России. История перевода в России в минувшем XX в. — явление сложное и неоднозначное. Существенную роль в его специфике сыграли социальные и общественные перемены, произошедшие после революции 1917 г. Однако объяснять все перемены только социальными причинами было бы необоснованной вульгаризацией. Перевод как неотъемлемая часть культуры человечества развивался по своим самостоятельным законам, часто противоречащим социально-общественному контексту своего развития. Особенности перевода как практической деятельности и особенности взглядов на перевод, как и в прежние столетия, зависели от уровня филологических знаний и — шире — от меры и характера представлений человека о самом себе и об окружающем мире. И какие бы препоны ни ставили этому процессу социальные катаклизмы, он в конечном счете оказывался поступательным.
Разумеется, 1917 г. внес в развитие перевода в России грандиозные коррективы. Попробуем разобраться в основных тенденциях этого развития и обозначить его ключевые этапы. Очерк советского периода в истории перевода в этой книге поневоле окажется фрагментарным —• здесь еще много белых пятен, неучтенных текстов и имен, много вопросов, на которые пока нет ответа. Все они ждут своих исследователей.
«Мы свой, мы новый мир построим...». Первые годы после революции были отмечены колоссальной агрессией по отношению к старому, которое надлежало разрушить, — и эйфорией созидания: будет построен свой, новый мир! Энергия ниспровержения и энергия созидания сталкивались, приводя к причудливым результатам.
К старому миру относилась и христианская вера. Освобожден- ] ный от веры человек решил, что он все может и что ему все позволено, моральные границы исчезли. В области перевода это обернулось, во-первых, уверенностью, что все переводимо, которая быстро перерастала в догму, и, во-вторых, возможностью и допустимостью любой переделки оригинала. Оба представления сопровождают советский период истории письменного перевода вплоть до 60-х годов, а устного — до начала 90-х (см. раздел «Этика переводчика»).
Культуру — в массы! Новому миру нужна была новая культура. | Согласитесь, странное, парадоксальное представление, ведь культура вся строится на преемственности традиций. При новом строе, который быстро устремился к консолидации власти в одних руках, к военизированному диктаторскому режиму, все его потребности, нацеленные на эту консолидацию, формулировались в упрощенных лозунгах — для масс. Лозунг «Культуру в массы!» был очень важным, потому что культуру можно было идеологизировать и она становилась мощным оружием в руках власти.
Для ознакомления масс с мировой литературой в 1919 г. были созданы план серии книг «Всемирная литература» и государственное издательство «Всемирная литература». Инициативу, которую официально выдвинул М. Горький, активно поддерживал В. И. Ленин. Так появился первый план изданий художественной литературы, находящийся под полным контролем государства. Понятие «всемирная литература» также контролировалось. Народ следовало знакомить только с произведениями, написанными после Великой французской революции 1789 г., так как книги, написанные до нее, были объявлены идеологически незрелыми. Предполагалось выпустить 1500 томов по 20 печатных листов каждый в основной серии и 2500 книг по 2-4 печатных листа в серии «Народной библиотеки». К работе были привлечены крупнейшие научные и переводческие силы: поэты А. Блок и В. Брюсов, начинающий переводчик М. Лозинский, известные переводчики А. В. Ганзен, В. А. Зоргенфрей и многие другие. Издательство просуществовало до 1927 г. и затем было закрыто. За это время было выпущено 120 книг. В список разрешенных и изданных книг вошли произведения Гюго, Бальзака, Беранже, Флобера, Доде, Мопассана, Гейне, Шиллера, Шамиссо, Клейста, Диккенса, Марка Твена, Бернарда Шоу, Джека Лондона и др.
Инициативное ядро серии составили Н. С. Гумилев и К. И. Чуковский. Они вдвоем и выпустили в 1919 г. книгу «Принципы перевода», которая должна была обозначить принципы работы переводчиков серии и фактически указывала на зависимость выбора средств от их функции в художественном тексте. Именно эта зависимость легла в основу разработанной А. В. Федоровым концепции полноценности перевода.
Несколько иных принципов придерживалось издательство «ACADEMIA», возникшее в 20-е гг. и разгромленное в 30-е за «академический формализм». Видные филологи, собравшиеся в редакции «ACADEMIA» под руководством академика Веселовского, также поставили перед собой задачу познакомить народ с мировыми литературными шедеврами, но они не ограничивали список, исходя из идейных соображений, как это сделала «Всемирная литература». Они начали действительно с европейских истоков — с эпохи античности. Трагедии Эсхила и Софокла, комедии Аристофана, «Золотой осел» Апулея, «Декамерон» Боккаччо, «Песнь о Роланде» и много других книг было выпущено издательством «ACADEMIA», кстати, в лучших традициях издательского оформления эпохи русского модерна начала века. Что касается особенностей перевода, то «ACADEMIA» придерживалась собственных принципов. Во-первых, переводу предшествовал детальный, научный филологический анализ подлинника со стороны его формы, содержания, исторических особенностей языка и стиля, жанровой специфики, национального своеобразия. В этом «ACADEMIA» была наследницей и продолжательницей традиций переводческой школы Максима Грека. Во-вто-
рых, свой отпечаток на принципы перевода наложила бурно развивавшаяся и популярная в 20-е гг. школа русского формализма в языкознании и литературоведении, в духе которой были выработаны два критерия верности перевода: эквивалентность — точность в передаче лексического и семантического содержания подлинника и эк-вилинеарностъ — полнота передачи характера синтаксических структур. Таким образом, перевод был несколько перегружен экзотизмами и необычными для русского языка особенностями синтаксиса. Однако соблюдение литературной нормы русского языка оставалось в силе, только само понимание нормы расширялось за счет ориентации на специфику подлинника. Принципы эквивалентности и эк-вилинеарности и послужили поводом для издевательской критики и уничтожения издательства. Государство в 30-е гг. уничтожает издательские альтернативы и всю издательскую деятельность сосредоточивает под эгидой «Гослитиздата».
Языки — в массы! Как ни парадоксально, этот лозунг, выдвинутый в 20-е гг. и воплощенный в жизнь, необычайно повысил роль перевода в жизни советского человека. Внешняя сторона этого лозунга была чрезвычайно привлекательной: превратить иностранный язык из элитарного средства коммуникации, доступного лишь избранным, в средство, доступное всем и каждому. Если раньше языку обучали гувернантки и приходящие учителя-иностранцы в богатых семьях, да и учить язык в гимназиях и реальных училищах было доступно далеко не всем, то теперь каждый должен был получить такую возможность. Поэтому обучение иностранному языку стало обязательным для всех. Но только методика и задачи обучения резко изменились. Постепенно исчезли живые носители языков — ведь СССР стал закрытой страной. Задача обучить говорить не ставилась. Главной была задача научить читать. Причем чаще всего — в рамках идеологически нацеленных элементарных текстов о классовых противоречиях, о бедных и богатых, и затем, на этапе обучения в вузе — только на материале текстов по своей узкой специальности. Была введена система сдачи так называемых «тысяч» (имелось в виду определенное количество знаков специального текста). В результате знание языков действительно распространилось широко, но стало ущербным, неживым. В основу методики обучения был положен грамматико-переводной метод, основанный на сопоставлении систем двух языков: родного и иностранного. Полученные знания оказывались прочными и основательными, но страдали неполнотой и были оторваны от живой устной речи. Советский человек не мог общаться на иностранных языках и был лишен возможности свободно читать любые книги на иностранных языках — ему доступны были только книги по своей специальности. Следовательно, без переводных текстов ему было не обойтись. Но прочитать в переводе он мог только те книги, которые допустило к переводу государство. А то, насколько текст, предлагаемый в изданном переводе, соответствовал
подлиннику, было зачастую неизвестно — различия, обусловленные идеологически, скрывал подстрочник (см. раздел «Подстрочник»). Так, благодаря лозунгу «Языки— в массы!» настоящему знанию иностранных языков была поставлена преграда, а перевод стал мощным средством контроля над тем, что люди читают.
Лозунг интернационализма. Единственным языком, которым население СССР должно было овладеть по-настоящему, был русский. Лозунг интернационализма провозгласил братство всех народов, вошедших в разрастающуюся империю СССР, но русский народ был «старшим братом», и его язык насаждался повсюду. Народы нуждались в руководстве старшего брата, конституции Республик СССР создавались по образцу Конституции Российской Республики, средства массовой информации — радио, печать — подчинялись единому центру — Москве, указы и инструкции единственной в стране партии — КПСС — шли также из Москвы и распространялись по СССР.
Все это открыло переводчикам широчайшее поле деятельности. Колоссальный объем должностных, деловых, юридических, информационных текстов переводился с русского языка на языки народов СССР. Значителен был и поток переводов со всех этих языков на русский язык. Содержательная точность здесь была основным принципом, поэтому метод ориентации стиля перевода на литературную норму был основным, благодаря чему создавались вполне эквивалентные тексты, несмотря на то что переводчиков-профессионалов явно не хватало.
Многое было сделано в области перевода художественных текстов с языков народов СССР, и это было, пожалуй, самым позитивным результатом воплощения лозунга интернационализма в жизнь — результатом в области перевода. В 20-30-е гг. многие произведения грузинской, армянской, туркменской, таджикской, киргизской, казахской литературы получили русские текстовые воплощения и вошли в русскую культуру.
Правда, на некоторые из переводов накладывала свой отпечаток догматическая концепция перевода 30—40-х гг. (см. раздел 6.7.2.7), но в целом все они отмечены стремлением сохранить национальное своеобразие, специфику формы — и довольно однородный лексический состав, соответствующий русской книжной литературной норме.
Подстрочник. Советский период истории перевода обнаруживает много парадоксов. Один из них: призывы стремиться к максимальной точности при переводе (эквивалентность и эквилинеарность) — с одной стороны, и возможность идеологической обработки текста — с другой. Тексты часто переделывались в духе господствующей идеологии. Так, при переводе в 1924 г. романа начала века немецкого писателя Вальдемара Бонзельса «Пчелка Майя и ее приключения» переводчик превращает сцену разделения улья, которую Бонзельс изображает как естественный природный процесс в жизни пчелиного сообщества, — в социальную метафору: рабочие пчелы страдали под жестоким гнетом Царицы пчел (в нем. Bienenkonigin — вовсе не
«царица», а попросту «пчелиная матка»), подняли восстание, разрушили старый мир и решили строить новый.
Особую роль в советское время стал играть подстрочник, т. е. буквальный, близкий к подлиннику рабочий переводной текст. Подстрочник как подручное средство в филологическом исследовании текста известен был давно, но в советской практике перевода он стал играть совершенно особую роль. Издаваемые книги часто проходили два этапа: подстрочный перевод и обработку. Такой подстрочный перевод вовсе не был пословным; он был вполне добротен и близок к подлиннику, но в нем могли обнаруживаться «вредные» высказывания. Зато при обработке подстрочника тексту придавались те акценты содержания, которые были идеологически «полезны». При этом автор подстрочника не указывался, и поэтому ответственность за опубликованный текст дробилась, и неизвестно было — кто виновник допущенных искажений. Да и сравнить перевод с подлинником мало кто мог. Нравственная сторона такого нарушения авторского права исполнителей не беспокоила. Надо сказать, что и приобретение прав на перевод стало считаться буржуазным предрассудком: вплоть до середины 90-х гг. в специальных каталогах ЮНЕСКО Россия была зарегистрирована как страна, где переводится незаконно самое большое число книг.