Древняя Греция 3 страница

Романтический перевод. В конце XVIII в. отчетливо прояв­ляются симптомы нового отношения к тексту и его переводу. За­метны они становятся еще в эпоху Просвещения, когда людей, по­дошедших к новому этапу самосознания, начинают интересовать собственная история и собственное творчество. Человек посте­пенно начинает ощущать свою национальность. Первым замет­ным проявлением нового подхода была деятельность просветите­ля И. Г. Гердера, который в последней трети XVIII в. занялся сбором и обработкой фольклора разных народов и выпустил мно­готомное собрание «Голоса народов в песнях» (1778-1779). Зна­менательно было то, что устные тексты фольклора теперь фикси­ровались, превращались в письменные и в таком оформлении могли перейти в литературную культуру другого народа только путем перевода. Сама идея сборника «Голоса народов в песнях» свидетельствовала о том, что теперь стало очевидным: разные народы говорят разными «голосами». Безусловно, Гердер многое изменил в фольклорном материале, однако сама задача передать национальные особенности побуждала его многое в этом плане сохранять. Мы можем считать эти переводы-обработки первым опытом перевода, нацеленного на сохранение национального свое­образия. Изменение отношения к оригиналу позже очень точно сформулировал Пушкин: «От переводчиков стали требовать бо­лее верности и менее щекотливости и усердия к публике — поже-

лали видеть Данте, Шекспира и Сервантеса в их собственном виде, в их народной одежде»³⁴.

Акцент на «народной одежде» отныне становится ведущим. При этом достижения предшествующих концепций перевода послужили базой для новой, романтической. Лютеровская концепция открыва­ла переводчику все ресурсы родного языка (а они все больше расши­рялись благодаря письменному оформлению фольклора), классици­стический опыт настраивал на сохранение специфики литературного жанра и его условностей; ведь к тому времени складывается и офор­мляется светская художественная литература с ее жанровыми разно­видностями как особый тип текста. Преромантизм и романтизм разбивают прежние классицистические жанровые каноны, раз­рабатывают новые жанры, но единой остается база книжного языка художественной речи, в которую мощно вливается фольклорное язы­ковое богатство. Текст для человека того времени не представляет собой мистической святыни боговоплощения, какой была Библия, не представляет собой и несовершенной основы для достижения эстетического идеала, как в классицизме. Текст теперь воспринима­ется в первую очередь как национальная ценность, как националь­ное достояние. С этим новым настроем Шиллер в начале XIX в. пе­реводит «Макбета» Шекспира, стараясь передать и местный колорит, и своеобразие стиля. Романтики-переводчики не стремятся сохра­нить все слова подлинника, ценность пословного состава текста для них не является абсолютом. А для воссоздания национального свое­образия они все больше начинают пользоваться транскрипцией и транслитерацией экзотизмов, а также языковыми средствами соб­ственного фольклора.

На выбор произведений для перевода отпечаток наложило но­вое осознание человеком себя в истории. Поэтому не случайно в литературном достоянии других народов выбираются прежде все­го произведения, находящиеся на исторической дистанции, т. е. памятники прошлого. Интерес к современным произведениям дру­гих народов очень мал. Немецкие романтики Август Шлегель и Людвиг Тик переводят драматургию Шекспира, Людвиг Тик — еще и «Дон Кихота» Сервантеса. Шекспира на французский заново пе­реводит Альфред де Виньи; Шатобриан переводит прозой с анг­лийского на французский поэму Мильтона «Потерянный рай». Прак­тика классицистических переделок еще чувствовалась в этих первых опытах, но в каждой из этих работ отмечается качественная новиз­на: попытка разными способами передать национальную специфи­ку. Переводы романтиков остаются в национальной культуре наро­дов навсегда.

Отмеченные различия в языках разных народов, которые увязы­вались воедино с их историей и культурой, дали толчок сравнитель-

^! Roche G. Die soziale Stellung der Ubersetzen den im 18. Jahrhundert. — S. 14.

³⁴ Цит. по: Федоров А. В. Основы общей теории перевода. — М., 1983. — С. 29.

ным лингвистическим исследованиям. Появилось сравнительное языкознание. Научные выводы о специфике языков в этот период, а также романтическое представление о языке как живом организме смыкались с представлениями об уникальности каждого народа, выраженной в его «ментальности», которая, в свою очередь, есть про­явление «духа» народа. Каждый народ, согласно рассуждениям од­ного из основоположников сравнительного языкознания Вильгель­ма Гумбольдта, мыслит и чувствует по-разному, что отражается в его языке; язык же, в свою очередь, воздействует на человека актив­но. Получается такая специфика, которую вряд ли можно передать средствами другого языка.

В результате таких рассуждений в конце XVIII в. впервые зарож­дается сомнение в возможности перевода. Наиболее категорично это сомнение формулирует именно Вильгельм Гумбольдт: «Всякий пе­ревод безусловно представляется мне попыткой разрешить невыпол­нимую задачу. Ибо каждый переводчик неизбежно должен разбить­ся об один из двух подводных камней, слишком точно придерживаясь либо своего подлинника за счет вкуса и языка собственного народа, либо своеобразия собственного народа за счет своего подлинника. Нечто среднее между тем и другим не только трудно достижимо, но и просто невозможно»³⁵. Эту позицию на рубеже XVIII-XIX вв. раз­деляют А. Шлегель и другие романтики. По сути дела, такой взгляд есть первая констатация того, что перевод не может быть полной копией оригинала, и потери здесь неизбежны.

Несколько позже И. В. Гёте в послании «Братской памяти Вилан-да» (1813) высказывается в пользу некоей «золотой середины», по­зволяющей сохранить и достоинства подлинника, и красоты языка перевода. К тому времени Гете уже заявил о своей приверженности новому, романтическому подходу в переводе, бережно воссоздавая специфику восточной поэзии в «Западно-восточном диване» (1817).

Развитие взглядов романтиков на новой теоретической базе мы находим в работе известного теоретика и практика перевода первой половины XIX в. Фридриха Шлейермахера «О различных методах перевода» (1813). Не разделяя взглядов многих своих современни­ков, подчеркивавших невозможность перевода, Шлейермахер фор­мулирует четкие условия, которые способны обеспечить верность перевода оригиналу. Шлейермахер характеризует перевод как гер­меневтический процесс, подчеркивает необходимость различного подхода к текстам разного типа, проводя границу между текстами «деловой жизни» и текстами из сфер науки и искусства. Заявляя о не­обходимости передачи при переводе «духа языка», Шлейермахер опирается на принцип равенства впечатлений читателя оригиналь­ного и переводного текста и выдвигает метод «очуждения» как ос­новной при передаче своеобразия подлинника. Оттенок «чуждости»

³⁵ Цит. по: Федоров А. В. Основы общей теории перевода. — М., 1983. — С. 31.

обязателен, по его мнению, для сохранения национальной специфи­ки. К аналогичным взглядам приходит впоследствии и сам В. Гум­больдт, излагая их в предисловии к своему переводу «Агамемнона» Эсхила (1816), усматривая в переводе важное средство обогащения других культур. Поэтому нельзя согласиться с мнением современно­го немецкого теоретика и историка перевода Ханса И. Фермеера, считающего, что перевод эпохи романтизма характеризуется тенден­цией к примату максимальной буквальности с историко-филологи­ческой окраской, корни которой он видит в опоре на теологическую герменевтику³⁶. Ведь на деле речь шла о герменевтическом принци­пе как основе для обеспечения полноты передачи культурно-нацио­нальной специфики.

Дальнейшее развитие перевода в XIX в. в Европе. На протяже­нии всего XIX в. в западноевропейской традиции принципы романтического перевода лишь развиваются и упрочиваются. Ста­новление и расцвет национальных европейских литератур со­провождаются тесными их контактами через перевод. Интерес чита­телей к литературам других стран растет и не ограничивается памятниками прошлого. Теперь уже читатель жаждет новинок, и произведения, едва появившиеся на родном языке, тут же становят­ся доступны европейским соседям.

К середине XIX в. технология издания переводных книг настоль­ко разработана, что можно говорить о настоящих «фабриках перево­да» (кстати, это выражение впервые было употреблено в романе Фридриха Николаи «Das Leben und die Meinungen des Herrn Magister Sebaldus Nothauker» еще в конце XVIII в.). Вильгельм Гауф, описы­вая эти «фабрики» в XIX в. в Цвиккау, отмечает, что над выпуском переводных книг целыми днями трудились десятки переводчиков, стилистов, печатников и переплетчиков³⁷.

В Англии, Германии, Франции, Испании, Италии, России, Скан­динавских странах, между которыми идет интенсивный культурный обмен, вырастает целая плеяда значительных переводческих инди­видуальностей. Ограничимся перечислением лишь нескольких имен: в Германии — это И. Д. Грис (1775-1842), переводчик Ариосто, Тор-кватоТассо,Кальдерона;К. Л. Каннегисер(1781-1861),которыйпе-ревел на немецкий Анакреона, Горация, Данте, Чосера, Мицкевича; Ф. Боденштедт (1819-1892), страстный почитатель русской литера­туры, переводил Пушкина, Лермонтова, Тургенева, а также Гафиза, Омара Хайяма; о российских переводчиках мы поговорим ниже, а здесь назовем лишь одно имя, характерное для переводческой куль­туры XIX в., но вместе с тем — уникальное. Это — поэтесса Каро­лина Павлова (1807-1893), которая, владея восемью европейскими

³⁶ Vermeer H. J. Skizzen zu einer Geschichte der Translation. Das tfbersetzen in
Renaissance und Humanismus. — Bd 1: Westeuropa. — Heidelberg, 2000. — S. 90.

³⁷ Albrecht J. Literarische Ubersetzung. — S. 184.

языками, переводила русскую, немецкую, английскую и польскую поэзию — на французский, немецкую — на русский, русскую по­эзию, прозу и драматургию — на немецкий язык. На примере пе­реводческого творчества Каролины Павловой, которое охватывает период с 1833 по 1893 г., можно проследить те постепенно накапли­вавшиеся качественные изменения, которые обнаруживаются к кон­цу XIX в. Если в начале века представление об индивидуальном свое­образии сливалось с представлением о национальных чертах всего текста, то к концу века эти черты постепенно при переводе начина­ют разграничиваться. Формируется представление об авторской ин­дивидуальности. Именно с учетом индивидуального своеобразия Павлова переводит на немецкий язык стихи и драмы А. К. Толстого в 70-80-х гг.

Следует отметить, что благодаря настоящему расцвету перевод­ческого творчества в XIX в. создается единое общеевропейское куль­турное пространство, в которое равноправно интегрируется и Рос­сия. Важный вклад в его создание внесли крупные писатели, поэты и философы XIX в. Впрочем, традиция эта уходит своими корнями еще в «культуртрегерство» XVIII в. Напомним, что Вольтер перево­дил в свое время Шекспира, Уго Фосколо — Стерна, Шиллер — Ра­сина. При этом обаяние «экзотичности» чужих литератур очень ве­лико; на протяжении всего XIX в. мы находим неоднократные свидетельства того, что читатели проявляют больший интерес к пере­водным произведениям, нежели к своим родным. Йорн Альбрехт³⁸ отмечает, например, что русские писатели — Достоевский, Толстой, Гончаров, Гоголь, Тургенев—находят в Западной Европе гораздо боль­ший отклик, чем свои. В вильгельмовской Германии, в самом конце XIX в., встречаются даже презрительные высказывания по поводу переводов и немцев, которые «чужое любят больше, чем свое»³⁹.

Однако заметны и другие тенденции, свидетельствующие о росте социально-культурной значимости перевода. Одним из знаменатель­ных событий 80-х гг. XIX в. стало принятие Бернского соглашения⁴⁰, в соответствии с которым впервые в истории закреплялось автор­ское право на текст перевода.

6.5. Перевод в России до XVIII в.

Вернемся назад, к истокам европейской письменности, чтобы обсудить историю перевода в России. Основные тенденции и зако­номерности ее развития совпадают с западноевропейскими, но есть и черты своеобразия, присущие именно русской истории перевода.

Важно также, что культурно-литературный контекст явлений пере­вода в России русскому читателю известен лучше, поэтому есть воз­можность обсудить некоторые эпизоды истории подробно, останав­ливаясь на конкретных примерах. Да и не помешало бы российскому специалисту-переводчику знать детали родной истории перевода: в ней есть чем гордиться, но есть над чем и призадуматься.

Киевская Русь. Истоки российской истории перевода, запечатлен­ной в письменных памятниках, относятся к поре принятия христи­анства и появления на Руси письменности. Как и у всех европейских народов, абсолютным приоритетом начиная с X в. пользуется тео­рия пословного перевода, основанная на иконическом восприятии словесного знака и особом статусе текста Библии, который и зало­жил традицию пословного перевода других текстов.

Первые переводы делаются преимущественно со среднегреческого языка. Переводы выполняются зачастую не на Руси, не славянами, а греками, и не на русский язык, а на старославянский (иначе — ста­роболгарский, или церковно-славянский). Староболгарский язык ста­новится и языком православного богослужения, и литературным языком христианских памятников, исполняя функции, аналогичные функциям латыни для народов, объединенных под эгидой римской ортодоксальной церкви. Единый язык православия — еще одно под­тверждение тому, что в средние века в Европе различия в вероиспо­ведании значат больше, чем национальные.

Православный славянский мир представлял собой культурную общность, и эта общность обладала общим фондом текстов. Наибо­лее авторитетные универсальные произведения славянского Сред­невековья — все переводные. Исследователи отмечают, что в домон­гольском письменном наследии русской литературы, например, не более 1% собственных сочинений, а 99 % памятников — переводы. В XI-XII вв. по обилию переводов Русь опережает все славянские

государства.

Среди переводов этой поры — сочинения церковных деятелей: Иоанна Златоуста, Григория Нисского, Василия Великого; жития: «Житие Св. Ирины», «Житие Алексея, Человека Божия»; хроники: «Хроника Георгия Алтартола» и «Хроника Иоанна Малалы». Все эти ранние переводы отмечены стремлением держаться как можно ближе к подлиннику. Анализируя «Хронику Ионанна Малалы», М. И. Чер­нышева отмечает наличие не только доминирующего пословного принципа, но и поморфемную передачу, которая заключалась в пе­реводе каждой греческой морфемы в отдельности⁴¹.

Наряду с христианской литературой в XI-XIII вв. переводятся произведения вполне светские, но с нравоучительной тенденцией. Популярностью пользуются «Повесть об Акире Премудром», «По-

³⁸ Albrecht J. Literarische Ubersetzung. — S. 334.

³⁹ Ibid. — S. 185.

⁴⁰ Berner Ubereinkunft, 1886.

⁴¹ Чернышева М. И. Замечания о приемах передачи портретной лексики из «Хрони­ки Иоанна Малалы» // История русского языка. Памятники XI-XVIII вв. — М., 1982.

весть о Валааме и Иосафате», «Девгениево деяние» (основой для которого послужил, по-видимому, рыцарский роман), «Александрия», «Троянская притча». В переводах этих произведений заметно боль­ше свободы в обращении с подлинниками, большее разнообразие стилистических средств, что объясняется не только их светским ха­рактером, но и влиянием живого русского языка⁴², а также высокой стилистической культурой языка перевода — староболгарского.

В ходу и переводные книги, содержащие естественно-научные представления Средневековья: «Физиолог» и «Шестоднев».

Но особую славу завоевала «Иудейская война» Иосифа Флавия, и это, безусловно, не случайно. Историография, написанная ярким, образным языком, который обнаруживает тенденцию к ритмизации, переведена в традициях, напоминающих римские, с существенными отступлениями от принципов пословного перевода. Переводчик вы­держивает симметрию построения фразы, сохраняет риторический период, передает метафоры, т. е. ориентируется на передачу стиля подлинника. Естественный порядок слов свидетельствует о том, что переводчик стремился не искажать языка перевода и сделать текст понятным для читателя. Более того, переводчик повышает эмоцио­нальную наполненность подлинника и динамизм повествования: косвенную речь он заменяет прямой, конкретизирует описания, уси­ливает эмоциональную окраску пейзажных описаний. Для этого пе­реводчику приходится вносить в текст некоторые добавления. Та­ким образом, помимо пословного перевода в киевский период российской истории перевода успешно используется и традиция воль­ного переложения подлинника.

Московский период. В XIV-XVII вв., в московский период, по­степенно начинает ощущаться сдвиг в восприятии текста как связу­ющего звена между человеком и Творцом. На смену теории послов­ного перевода приходит грамматическая теория. И если раньше акцент приходился на идеальные связи плана выражения и плана содержания, то теперь он переносится на структурное своеобразие языка оригинала.

Поначалу перемены едва заметны. Переводов по-прежнему мно­го, и среди них, как и раньше, преобладает христианская литерату­ра. Важным событием явился, например, перевод в XIV в. сочине­ний Псевдо-Дионисия Ареопагита, а также перевод поэмы «Диоптра» Филиппа Монотропа (Пустынника), где при пословной основе была предпринята попытка частичного сохранения ритма подлинника. Однако и в усвоении христианского текстового наследия появляют­ся новации. К ним можно отнести первый полный перевод Библии с латыни (а не с греческого!) на старославянский. Его выполнил в XV в. с латинской Вульгаты новгородский толмач Дмитрий Герасимов, ко­торый служил при Новгородском архиепископе Геннадии.

' Федоров А. В. Основы общей теории перевода. — С. 36.

Вместе с тем к XV в. уже отчетлива тенденция к нарастанию свет­ских компонентов в культуре. Наиболее популярные сочинения свет­ского характера не только тиражируются в новых списках; делаются и новые переводы. Так, старый перевод «Александрии» вытесняется в XV в. новым, сербским. Все больше становится переводов разно­образных книг светского содержания — по географии, алхимии; по­пулярны переложения рыцарских романов.

Однако в наибольшей мере перемены дают о себе знать в следую­щем, XVI в. Именно в это время происходит утверждение граммати­ческой концепции перевода, и связано оно с деятельностью Макси­ма Грека, ученого монаха, который прибыл в Москву из Греции, с Афона, в 1518 г. по приглашению Василия III и стал крупнейшим деятелем книжного просвещения на Руси.

Максим Грек мыслил себя просветителем, толкователем и ком­ментатором. Видимо, именно эти его убеждения послужили основой для той школы перевода, которую он основал в Москве и в которой культивировалось тщательное, всестороннее изучение подлинника. Уже в первом переводе Максима Грека — «Толковой псалтыри», ко­торый, как и большинство последующих, он выполнил с греческого языка, наметились те принципы, которые Максим Грек и впослед­ствии всячески пропагандировал. Он считал, что переводчик должен обладать высокой образованностью, досконально знать грамматику и риторику, уметь анализировать подлинник и, следуя пословному принципу, учитывать при выборе слова в некоторых случаях кон­кретный контекст и общий стиль произведения. В школе Максима Грека практиковался также и устно-письменный способ перевода, с которым мы сталкивались уже ранее в некоторых древних восточ­ных культурах: Максим устно переводил с греческого письменного оригинала на латынь, а его помощники переводили этот вариант «с голоса» на церковно-славянский, диктуя окончательный вариант писцам. Этот окончательный вариант тут же подвергался обсужде­нию и правке.

Известна борьба Максима Грека за употребление тех или иных конкретных грамматических форм — фактически он предлагал обо­гатить пословный принцип установлением закономерных граммати­ческих соответствий. Такой подход прослеживается в переведенном им совместно с Нилом Курлятевым с латыни известном произведе­нии итальянского гуманиста Энея Сильвия «Взятие Константинопо­ля турками». И собственное, и переводческое творчество Максима Грека обладало воистину энциклопедическим размахом⁴³. Его перу принадлежали переводы произведений Григория Богослова, Васи­лия Великого, Иоанна Златоуста, Иосифа Флавия и многих других. И выбор книг для перевода, и собственное творчество Максима сви-

⁴³ Об этом подробнее см.: БуланинД. М. Переводы и послания Максима Грека. — Л., 1983.

детельствовали о его горячей заинтересованности в насущных воп­росах русской жизни, стремлении участвовать в их обсуждении. Его серьезное отношение к качеству переводов не случайно: в деле куль­турного просвещения Руси роль перевода представлялась ему нео­бычайно важной. Из его сочинений и переводов русские люди чер­пали сведения об античных авторах, о выдающихся представителях итальянского Возрождения, об открытии Америки и т. п. Именно про­светительская активность, сопровождавшаяся пламенной публицис­тичностью, эмоциональностью, привела Максима Грека к печально­му концу: на церковных соборах 1525 и 1531 гг. он был осужден как еретик и заточен сначала в Иосифо-Волоколамский, а затем в Твер­ской Отроч монастырь. Ученики и последователи Максима Грека: Нил Курлятев, Дмитрий Герасимов, Власий, старец Сипуан, князь А. М. Курбский — продолжили его дело. Кстати, Нил Курлятев од­ним из первых стал отмечать важность хорошего знания русского языка для переводчика.

Диапазон языков, с которых выполняются переводы, в XVI в. на­чинает расширяться. Появляются переводы с польского, немецкого, латинского языков. Это в основном сочинения светского характера: по географии (например, сочинение Максимилиана Трансильвана, где, в частности, рассказывается о плавании Магеллана, — с латы­ни), по истории («Всемирная хроника» Мартина Вельского — с поль­ского).

В XVII в. светская литература по количеству переводимых про­изведений начинает конкурировать с христианской. Публикуются первые переводы с французского. Тематическая палитра чрезвы­чайно широка: география, история, экономика, военное дело, ариф­метика, геометрия, медицина, анатомия, астрология, риторика... Заявляет о себе и бытовая литература — спросом пользуются кни­ги об охоте, о лошадях, поваренные книги. Наконец, популярность приобретает и беллетристика. Однако по количеству наименова­ний религиозно-нравоучительная литература пока превосходит остальные жанры.

Стихийно происходит дифференциация языка перевода. Лите­ратура всех жанров переводится на церковно-славянский язык с примесью русизмов. Беллетристику же, наоборот, переводят на русский язык с примесью церковнославянизмов. В ходу разнооб­разные словари: латинско-греко-славянский, русско-латинско-швед-ский и др.

Исследуя литературу Московской Руси, А. И. Соболевский выде­ляет четыре группы переводчиков, занимавшихся переводческой де­ятельностью в XVII в.⁴⁴:

1) «приказные переводчики»;

⁴⁴ Соболевский А. И. Западное влияние на литературу Московской Руси XV-XVII вв. — СПб., 1899. — С. 12-14.

2) переводчики-монахи: Епифаний Славинецкий, Арсений Грек,
Дионисий Грек;

3) случайные, разовые переводчики;

4) переводчики «по желанию», в основном приближенные царя:
Андрей Матвеев, Богданов, князь Кропоткин.

Самую любопытную группу, пожалуй, составляли «приказные», т. е. переводчики московского Посольского приказа. Среди них пре­обладали выходцы из южной и западной Руси — они хорошо знали латынь и греческий и плохо знали русский язык. Помимо них, среди «приказных» было много поляков, немцев, голландцев и других ино­странцев, которые русского почти не знали, да вдобавок были ма­лообразованными людьми. Зато именно они, толмачи Посольского приказа, начинают выполнять перевод на заказ, за деньги. Теперь московские бояре получали возможность заказать перевод тех книг, которые их интересовали, не довольствуясь тем, что им предлагали. Так, они заказывают перевод стихов известного поэта немецкого ба­рокко Пауля Флеминга, который в 1634 г. в составе Голштинского посольства посетил Москву. Известно, что именно в Посольском приказе переводилась с польского языка популярная в то время «По­весть о Петре Златых Ключей», имевшая французский источник, — одна из первых книг в русской истории перевода, где развлекатель­ность не отягощена дидактикой.

Следует отметить, что толмачи Посольского приказа брались фактически за каверзную задачу, которую и сейчас редко ставят в практике письменного перевода: они переводили тексты, часто художественные (и даже, как мы знаем, поэтические) с родного языка на иностранный им русский; при этом они переносили свой опыт устного перевода на гораздо более сложный с точки зрения переводческой техники письменный текст. В результате переводы пестрели ошибками, часто были либо неоправданно дословными, либо неполными, оказывались далеки от русских литературных норм, но часть содержательной информации исходного текста все же передавали. Впрочем, часто именно она и была важна: ведь по­сольские толмачи ввели в русский обиход немало книг, несущих «положительное знание»; среди них, например, перевод «Кос­мографии» Г. Меркатора, выполненный служащими Посольского приказа Богданом Лыковым и Иваном Дорном (образ последнего причудливо преломился в одном из многочисленных романов пло­довитого современного беллетриста Бориса Акунина: это фон Дорн в романе «Алтын-Толобас»).

Среди беллетристических произведений этой поры можно отме­тить восходящую к рыцарскому роману повесть «О Бове Королеви­че», сборники новелл, отчасти сближающихся со сказками: «Повесть о семи мудрецах», «Римские деяния», «Великое Зерцало», «Фаце­ции». В переводе беллетристики царит дух вольного переложения подлинника, а перевод нередко перемежается пересказом. Кстати,

с переводом одного из таких произведений — «Фацеций», над кото­рым трудилось пять переводчиков, связано упоминание об оплате переводческого труда: «Дать им по 100 свечей сальных»⁴⁵.

Обращаясь к так называемым «переводчикам-монахам», восполь­зуемся уточнением, которое сделал Д. М. Буланин⁴⁶. Все они в той или иной мере были преемниками традиций XVI в., все пренебрега­ли беллетристикой и отвергали средневековую славянскую письмен­ность; однако среди них прослеживалось явственное размежевание на грекофилов и латинофилов. Среди переводчиков-грекофилов сле­дует прежде всего упомянуть Епифания Славинецкого, трудивше­гося на ниве перевода сначала в Киево-Печерской лавре, а затем в Москве. Епифаний переводил с греческого, латыни, польского, при­чем как христианскую, так и научную литературу. В частности, он перевел «Космографию» И. Блеу, где сообщаются сведения о систе­мах Птолемея и Коперника; правда, книга широкой известности не получила и осталась в рукописи. В 1674 г. по инициативе царя Алек­сея Михайловича он вместе с учениками приступает к новому пере­воду Библии. К сожалению, Епифанию удалось перевести только часть Нового Завета — смерть прервала его труды; рукопись же впос­ледствии затерялась. К греческой партии относились также иероди­акон Дамаскин, Евфимий Чудовский и братья Лихуды. Во всей московской интеллигенции конца XVII в. эти переводчики были са­мыми плодовитыми, но их переводы оказывались слишком сложны для чтения. Принцип максимального соответствия оригиналу пре­вращал их переводы в полные подстрочники. Но философская осно­ва их взглядов была уже иной, чем в русском Средневековье, так как они не стремились через оригинал максимально приблизиться к Богу, а имели скорее филологические соображения точного следования гре­ческой грамматике.

Наиболее яркой фигурой среди переводчиков-латинофилов был, пожалуй, Симеон Полоцкий (1629-1680). Перевел он, правда, не так много: «Книгу пастырского попечения» Григория Великого и от­дельные фрагменты из сочинений Петра Альфонса и Винцента де Бове. Но именно Симеон Полоцкий окончательно провозгласил грам­матический принцип перевода, представляя в Москве культуру за­падноевропейского типа. В его трактовке языка оригинала подчер­кивается важность понимания его грамматической структуры и никакого значения не придается связи между языковым знаком (сло­вом) и божественным прообразом. Представление об иконическом характере знака теряет свою актуальность для перевода. Все решает взаимоотношение двух систем условных знаков — греческой и сла­вянской, а регулирует эти взаимоотношения грамматика.

Семенец О. Е., Панасьев А. Н. История перевода (От древности...). — С. 238. ⁴⁶ Буланин Д. М. Древняя Русь // История русской переводной художественной ли­тературы. — С. 66-70.