Предисловие. Данте воспевает Аристотеля, как «великого учителя сведущих, мощного мертвеца, торжественно шествующего по сумрачным чертогам невидимого мира»1

Данте воспевает Аристотеля, как «великого учителя сведущих, мощного мертвеца, торжественно шествующего по сумрачным чертогам невидимого мира»¹...

Более двух тысяч лет прошло со времени рождения Аристотеля; но он все еще живет среди нас своими мыслями, и «сведущим» все еще есть чему у него поучиться. Трудно указать область знания, в которой Аристотель не оставил бы следа, уцелевшего до настоящего времени. Каковы бы ни были наши мнения о его заслугах в области отдельных наук, мы должны признать беспримерной его сильную, более или менее деспотическую власть, продолжающуюся десятки столетий, признанную в Багдаде и в Кордове, в Египте и

________________

1 «Maestro di color che sanno» — Данте «Божественная комедия», Ад, песнь IV, 131 и ел.; ср. перевод М. Лозинского:

Потом, взглянув на невысокий склон,

Я увидал: учитель тех, кто знает,

Семьей мудролюбивой окружен.

К нему Сократ всех ближе восседает

И с ним Платон; весь сонм всеседца чтит...

Британии и оставившую многочисленные следы свое­го влияния в языке и образе мыслей каждой цивили­зованной нации.

Жизнь Аристотеля — это не то, что биографии даже таких ученых, как Гумбольдт и Дарвин, о кото­рых можно думать, что-то о них будет известно через две тысячи лет, и стараться отыскать в них ту части­цу, которая «тленья избежит». Имя же Аристотеля ста­вит нас лицом к лицу с самым величавым зрелищем, которое может представиться глазам мыслящего че­ловека: 63 года земной жизни со всеми ее обыкновен­ными радостями, печалями и болезнями и две тысячи лет загробной жизни!..

Пишущему биографию Аристотеля предстоит труд найти связь между той и другой жизнью, и перед на­чалом такого труда чувствуешь благоговейный страх, как перед алтарем. Немногое достоверно известно нам из жизни Аристотеля, однако и это немногое дает нам совершенно ясное понятие о его характере, привыч­ках, нравственных и политических убеждениях, об от­ношениях к семье, к друзьям и вообще к людям. И все эти данные его жизни рисуют нам Аристотеля таким, каким он является нам в своих сочинениях.

I

Отец Аристотеля. — Первоначальное воспитание в Македонии и в Стагире. — Переселение в Афины. Аристотель — слушатель Платона. — Школа красноречия, основанная Аристотелем в Афинах. — Путешествие Аристотеля в Малую Азию. — Смерть его друга Гермия. — Женитьба Аристотеля на Пифиаде. — Гимн Аристотеля «добродетели». — Аристотель — воспитатель Александра Македонского. — Вторичное переселение в Афины. — Открытие философской школы. — Смерть Пифиады. — Вторая женитьба. — Смерть Александра Македонского. — Отношение Аристотеля к афинским демагогам. — Удаление в Халкиду. — Смерть Аристотеля. — Завещание Аристотеля. — Главные черты характера Аристотеля, влияние их на его философию

_______________

Аристотель родился в Стагире, недалеко от Афонской горы, в 384 году до Рождества Христова. Отец его, Никомах, был придворным врачом при Аминте, царе Македонском; Никомах происходил из семейства, в котором врачебное искусство переходило из рода в род. Он пользовался большой славой как врач. Гален¹ упоминает

___________

1Гален – великий врач Древней Греции, живший во II в.н.э.; в области философии примыкал к Аристотелю.

об одном медицинском средстве, открытие которого приписывается отцу Аристотеля. Занятие отца имело большое значение в жизни и деятельности Ари­стотеля. Стремление к наблюдению природы было у него в крови. Отец был его первым наставником и передал ему свои познания в естествознании и меди­цине. Пятнадцати лет Аристотель лишился своих ро­дителей, и заботы о нем принял на себя опекун его, Проксен. Проксен был родом из Атарнеи, но жил в Стагире. Аристотель наследовал от отца значитель­ные средства, это дало ему возможность продолжать образование под руководством Проксена. Книги тогда были чрезвычайно дороги, но Проксен покупал ему даже самые редкие; таким образом, Аристотель в юно­сти привык много читать, а это в то время было боль­шою редкостью. Из дальнейшей жизни Аристотеля видно, как глубоко он был привязан к Проксену; в бла­годарность за его попечение он после смерти своего опекуна заботился о его вдове, усыновил сына его Никанора, любил мальчика как родного и впоследствии выдал за него замуж дочь свою Пифиаду.

Из того немногого, что нам известно о юности Аристотеля, он представляется нам юношей в высшей степени пылким, который в жизнь вошел «с неробким упованьем». Македонский двор, где провел он свое раннее детство, оказал на него большое влияние; Ари­стотель привык видеть людей, приобрел уменье обхо­диться и с низшими и с высшими. Он был в юности очень дружен с Филиппом Македонским, вероятно их связывали общие умственные интересы и ненависть к Персии, которая занимала тогда их умы. После смер­ти родителей Аристотель жил у своего опекуна в мес­те своего рождения, в Стагире. Стагира находилась на

западном берегу Стримонского залива, в том самом месте, где береговая линия поворачивает к югу. Юж­нее этого города выступал по направлению к востоку мыс, совершенно защищавший город и его малень­кую гавань Капр (образуемую островом того же име­ни) от сильных порывистых ветров, дувших с Эгейс­кого моря.

Блексли говорит: в извилинах, идущих уступами чрез померанцевые рощи Сорренто, путешественник мог бы без труда представить себе узкую и крутую до­рогу, по которой, по словам древнего историка и гео­графа, путники спускались с горных отрогов, выхо­дивших из Македонии, в Аретузскую долину, где на­ходилась могила Еврипида и расположен был город Стагира. Но весьма может быть, что имя этого по­этичного уголка исчезло бы из памяти людей, если бы не было Великого «Стагирита». В Стагире было легко и удобно заниматься естественными науками, то есть наблюдать явления природы; к этому распола­гала Аристотеля тихая жизнь города, мягкий климат, роскошная природа и влияние Проксена, во всех отно­шениях заменившего ему отца. Под руководством Про­ксена начал он собирать редкие растения и сравнивать между собой животных. Многие историки утвержда­ют, что Аристотель наследовал от отца не только ма­териальные средства, но также многие сочинения, представлявшие тщательно записанные наблюдения над органической и неорганической природой. Итак, прежде, чем окунуться в умозрительные науки, Арис­тотель приобрел большой навык наблюдать и записы­вать факты, делать разные догадки относительно за­конов природы и проверять их с помощью опыта.

Период юности Аристотеля относился к тому времени,

когда сильная полуварварская Македонская мо­нархия достигала полного расцвета, а истощенная де­мократия Аттики приближалась к своему упадку. По­беды Хабрия¹ восстановили до некоторой степени пре­обладание афинян на море, но блистательная карьера Эпаминонда², возвысив на время Фивы, только внесла в Грецию еще больше разъединения и еще больше умалила ее способность сопротивляться возрастающе­му могуществу Македонии. По своему образованию и языку Аристотель был грек и питал в юности симпа­тии к народным учреждениям, но в то же время он был подданным македонского государя. Это обстоя­тельство, как мы увидим далее, имело также большое влияние на дальнейшую жизнь Аристотеля и его фи­лософскую и научную деятельность.

Как ни любил Аристотель свою очаровательную, хотя полуразрушенную Стагиру, его, однако, неудер­жимо влекло в Афины. Уступая грубой силе, разлага­ясь внутренне, Афины все-таки были центром умствен-' ной жизни и сохраняли долгое время свою нравствен­ную власть и свое величие. Филипп, разбив афинян при Херонее³, внимательно и почтительно говорил с заклятым врагом своим, Демосфеном. Позднее Алек­сандр Македонский тщательно и глубоко скрывал, как ценно было для него мнение афинян, однако это вы­рывалось у него в те минуты, когда он терял власть над собой. Во время своего похода в Азию, переправ­ляясь через быструю реку, Александр выбился из сил

____________________

¹Хабрий — афинский полководец, погибший в 354 г. до н. э.

²Эпаминонд — беотийский государственный деятель и полко­водец, в 362 г. до н. э. погибший в битве при Мантинее.

³В 338 г. до н. э.; с этого момента Греция перестала существо­вать как независимое государство.

и чуть было не утонул, а тут еще пришлось взбирать­ся на совершенно крутой, отвесный берег. Описывая это, Александр восклицает: «О афиняне, если бы зна­ли, какие трудности приходится мне испытывать, чтоб удивлять вас своими победами!»

И в Македонии, и в Стагире Аристотель слышал рассказы об афинских мудрецах, о Сократе и Платоне. Греки со свойственной им живостью и пластичностью передавали подробности о жизни и деятельности ве­ликих людей. И прежде чем Аристотель увидел наяву Платона, философ не раз снился ему в Стагире, но гордому «Стагириту» не хотелось явиться в Афины ма­лообразованным, неподготовленным; он откладывал свой отъезд и, наконец, решился отправиться, когда Проксен передал ему всю свою мудрость. В этом по­ступке рано обнаружилась та сдержанная страстность, которая составляла отличительную черту характера Аристотеля. Итак, в 367 году до Рождества Христова он отправился завершать свое образование в Афины. И прибыл туда как раз не вовремя. Платона Аристо­тель там не застал; он в это время на три года уезжал во второй раз на Сицилию. Можно себе представить удивление и огорчение Аристотеля. Это неприятное событие в жизни Аристотеля имело, однако, очень важные и хорошие последствия. Хотя в то время в Афинах «слона»-то и не было, но все же Аристотель нашел там много людей, прекрасно знакомых с гре­ческой философией вообще и с учением Платона в осо­бенности. Не теряя времени, он принялся за изучение философии. К приезду Платона он был уже хорошо знаком с основными положениями его философии. Может быть, этим объясняется то, что Аристотель не подпал совершенно под влияние учения Платона, а мог

отнестись к нему критически. Результаты оказались бы другие, если бы он впервые познакомился с учени­ем Платона от него самого и подчинился бы обаянию его личности.

В то время как любознательная молодежь со всех сторон стекалась в Афины, горя желанием учиться у Платона, философ странствовал по извилистым бере­гам или по обширным равнинам, предаваясь своим размышлениям и мечтам... Наконец он вернулся на родину и стал опять учить в Академии безвозмездно. Академия, то есть общественный сад в окрестностях Афин, была любимым местопребыванием Платона; от нее получила название основанная им школа. В саду Академии, украшенном статуями и храмами, росли величавые платаны; здесь же протекала с легким шу­мом небольшая речка, напоминавшая журчащий, скры­тый зеленью ручеек, убаюкивающий тихой песней дремлющие леса. Это был восхитительный уголок, как бы предназначенный для размышления. Его и потом воспевали поэты, он навсегда сохранился и в памяти философов. Но в этой роще, где птички Аттики все лето выводили свои громкие трели, ждало слушате­лей не одно приятное препровождение времени, но также упорный труд, сопряженный с продолжитель­ным отвлеченным мышлением. Сам Платон был все­гда погружен в глубокую меланхолию. Его большой, широкий лоб, от которого он получил свое прозвище, был постоянно нахмурен. Мощные плечи его были опущены, точно под тяжестью дум; это бывает иног­да у мыслителей. Он улыбался редко и никогда не смеялся. «Грустен, как Платон» — это вошло в пого­ворку. И в отношении нравственности поэтичный Пла­тон был нетерпим и суров. Из числа его новых учеников

Аристотель выделялся решительно всем, не ис­ключая своей внешности. И зоркий взгляд великого учителя вскоре остановился на великом ученике. Вне­шность для грека имела громадное значение, потому что греки были великие художники. Грек свое отли­чие по сословию и происхождению выражал не в бо­гатстве внешнего украшения, как это бывает на восто­ке, но большей тщательностью в ношении одежды и прежде всего в умении держать себя с достоинством. Высокообразованный афинянин отличался от варвара тем искусством, с каким он носил гематион, то есть переброшенный через плечи плащ. И в этом ношении плаща выражалось не только сословное отличие, но также и чисто индивидуальные особенности. Сравним в этом отношении два изображения — Демосфена и Аристотеля. И тот и другой представлен в сидячем положении, в задумчивой позе, закутанный плащом. И все же какая разница! Демосфен сидит низко опус­тив голову, лоб его сморщен, как бы под гнетом печа­ли. Плащ совсем не по нему — широк и велик, — он как будто не надет им самим, а наброшен кем-то дру­гим ему на плечи; он, видимо, спустился на пол, а Демосфен наскоро захватил его рукой, сжатой в ку­лак, оттого образовались самые беспорядочные склад­ки. Совершенно иной вид представляет плащ Аристо­теля; он, как видно по складкам, из хорошей, тонкой материи, и складки его такие ровные, свободные. Плащ облегает тело, как будто нечто неотъемлемо ему при­надлежащее. У Аристотеля видна и свободная манера держать себя, голова его не наклонена, а несколько подалась вперед. Думы, очевидно, его не тяготят, а действительно увлекают вперед, переносят в далекое будущее человечества. Нужно изумляться искусству

греков выражать свои духовные особенности внешни­ми признаками, а также их художникам, подмечав­шим и передававшим все эти тонкости.

Крайняя живость Аристотеля возбуждала в Пла­тоне постоянное желание его сдерживать. Аристотель же с юности своей не приучен был к лишениям и стес­нениям, имел свои привычки и нравы, иногда не вхо­дившие в кодекс греческого философа. Аристотель не терпел, чтоб ему предписывали — как есть, пить и оде­ваться. Он любил женщин, хотя невысоко их ценил, и, вопреки обычаю, не находил нужным скрывать пер­вого. Всем этим Аристотель вооружил против себя афи­нян, не желавших признать его за истинного филосо­фа. Отношения же Платона и Аристотеля имеют та­кое важное значение для уяснения личности послед­него, что мы будем говорить о них в следующей главе отдельно.

Свободный образ жизни Аристотеля послужил ос­нованием для различного рода клеветы. Говорили, что он в кутежах спустил свое состояние и для прииска­ния средств избрал себе ремесло дрогиста¹. В действи­тельности же Аристотель, не терпевший стеснений, никогда не предавался излишествам; он знал медици­ну и в Афинах оказывал медицинскую помощь, когда за ней к нему обращались. Но в то время каждый ме­дик изготовлял и продавал лекарства своим больным; отсюда возникла нелепая басня.

Аристотель провел в обществе с Платоном сем­надцать лет. Есть основание думать, что Платон лю­бил своего гениального и непокорного ученика и не

_______________

¹ Дрогнет (нем.) — торговец аптекарскими и парфюмерно-галантерейными товарами.

только передал ему все свои познания, но перелил в него всю свою душу. Между учителем и учеником об­разовалась самая тесная связь со всеми ее необходи­мыми последствиями — временными размолвками, го­рячим примирением и т. д.

Аристотеля часто обвиняли в неблагодарности к Платону; но лучшей защитой против этого обвинения служит то, что Аристотель сам говорит о своих отно­шениях к Платону. В элегии на смерть одного из сво­их любимых учеников он вспоминает своего учителя и говорит: «Ему не решился бы сделать вреда самый злейший человек». Затем в «Этике Никомаха» он, как всегда, в немногих, но сильных словах высказывает, как тяжело ему, истины ради, говорить против Плато­на. Действительно, в полемике с творцом идей он все­гда говорит в сдержанном и глубоко почтительном тоне. До смерти Платона Аристотель не открывал своей школы, хотя философские его воззрения давно были разработаны со всеми подробностями. Несмотря на это, он учил только риторике. В своих чтениях он полеми­зировал с софистом Исократом, поражая его насмеш­ками. Исократу в то время было около восьмидесяти лет. С ним, собственно, не стоило и сражаться, но Ари­стотель в его лице побивал всех софистов. В числе учеников Аристотеля в риторике был Гермий, раб Атар-нейского¹ тирана; впоследствии, благодаря дружбе со своим господином и своему высокому образованию, он сделался его преемником. Итак, Аристотель жил около двадцати лет, занимаясь больше, как теперь при­нято говорить, кабинетным трудом. Он стоял в стороне

______________________

¹Атарней— греческий город на западном побережье Малой Азии напротив Лесбоса.

от всего, что наполняло политическую жизнь афи­нянина. В то время в Афинах все дышало глухой не­навистью к Филиппу Македонскому. Аристотель не мог разделить ее, потому что любил даровитого и про­свещенного Филиппа, но не мог также не понимать, на чьей стороне была справедливость. Достоверно из­вестно, что Аристотель оставил город Афины в 348 году до Рождества Христова, в год смерти Платона, для того чтобы путешествиями дополнить свое обра­зование. Вместе с Ксенократом, преемником Плато­на, он посетил Среднюю Азию и принял приглашение любимого ученика Гермия, тирана Атарнея, погостить у него. Воспитанный в Афинах и преданный филосо­фии, пылкий Гермий лелеял мечту освободить все греческие города Малой Азии от персидского ига, что было также заветной мыслью Филиппа Македонско­го, а для сына его Александра служило вечным пред­логом для нескончаемых войн. Желания Гермия не мог не разделять Аристотель; нет сомнения, что у него была общая политическая программа с друзьями, и весьма вероятно, что ему в этом отношении принад­лежала инициатива. Это можно заключить из того, что путешествию Аристотеля в то время все придава­ли характер дипломатической миссии. Диоген Лаэртий, однако, несправедливо говорит: афиняне отпра­вили Аристотеля послом к македонскому царю. Из уцелевших данных Гермий рисуется нам человеком горячим, благородным, но малоосмотрительным. Бег­лый грек Ментор, находившийся на службе у персид­ского царя, вовлек Гермия в заговор и затем выдал его Артаксерксу, который велел лишить жизни тирана Атарнея. Эта смерть глубоко огорчила Аристотеля, может быть, еще более потому, что Гермий погиб за

идею, созревшую в уме самого философа. Свое горе Аристотель излил в двух стихотворениях, которые уцелели и дошли до нас; одно из них было переведено на французский язык в 1832 году поэтом Дидо; это гимн добродетели. Вот его начало: «О добродетель, заставляющая людей покорять свою природу, ты пер­вая из сокровищ, которое человек должен стараться себе завоевать. Ради тебя Греция, счастливая своим страданьем, неизменно переносит бесконечное горе. За твою святую красоту, благородная и чистая дева, она видит смерть своих сынов. Так прекрасен вечный плод, которым ты пленяешь души героев. Греки этот плод предпочитают знатности происхождения, золоту и сладкому покою». Другое стихотворение — четверо­стишье, представляющее надпись над монументом, воздвигнутым Аристотелем Гермию в Дельфийском храме: «Один персидский царь, противник всех зако­нов, умертвил того, кто здесь изображен. Великодуш­ный враг постарался бы победить его открыто оружи­ем; изменник выдал его, опутав сетями ложной друж­бы».

И только! Сколько слов наговорил бы в подоб­ных случаях современный нам человек!

Но древние греки выражали печаль свою немно­гословно; вообще у них не в ходу был лиризм. Внут­ренняя жизнь лучших представителей этого народа вы­ражалась всегда в создании чего-нибудь объективно­го. Греки никогда не говорили от своего лица о чув­ствах, а всегда влагали их в уста героев своих траге­дий и комедий. И в настоящем случае Аристотель поступил как истинный грек: погиб его друг, которого он, несомненно, считал чистым душой и образцом добродетели; и он не оплакивает потери в своих стихах,

не выражает своих чувств, а поет в честь его гимн добродетели. Этот гимн послужил Горацию мотивом для создания одной из его лучших од. Весь этот эпи­зод в жизни Аристотеля весьма важен для нас еще потому, что бросает свет на политические убеждения великого «Стагирита». Он был врагом персов, иго ко­торых считал величайшим злом для Греции. С маке­донским царем его сближала общая ненависть к пер­сам, к варварству, а не глубокий космополитизм, как предполагали некоторые.

Итак, мы видим, что Аристотель далеко не безу­частно относился к окружавшей его действительнос­ти. Он был вообще человеком, умевшим глубоко и сильно чувствовать, и своим сдержанным поведени­ем оправдывал слова Гете: «Только из замкнутых сил тонкая прелесть сквозит».

В Атарнее Аристотель женился на младшей сест­ре своего друга Гермия, Пифиаде; девушка осталась после смерти брата без защиты и без всяких средств к жизни. Аристотель принял в ней братское участие, а потом их сблизило общее горе.

Гнев персидского царя был так велик, что Арис­тотелю пришлось спасать жизнь молодой девушки и свою собственную. Ксенократ же возвратился в Афи­ны. Дружба с Ксенократом, безусловно преданным уче­ником Платона, служит также доказательством доб­рых отношений между Платоном и Аристотелем.

Мы предположили, что Аристотель принимал ак­тивное участие в политической деятельности Гермия; это подтверждается фактом, что царь персидский упор­но искал смерти философа, и для того, чтобы спасти свою жизнь, Аристотель удалился на остров Лесбос вместе с Пифиадой. Пифиада долго жила с Аристотелем,

чувствовала себя с ним вполне счастливой; уми­рая, она завещала, чтобы останки ее положили в мо­гилу любимого мужа. Пережив Пифиаду, Аристотель, как мы увидим, в завещании своем упомянул об этом желании Пкфиады. Однако союз Аристотеля с Пифиадой представляется нам тихим, дружеским союзом. От Пифиады у Аристотеля была дочь, носившая то же имя.

После смерти Пифиады Аристотель женился на своей красивой рабыне Герпимиде, от которой родил­ся у него сын Никомах.

Во время пребывания на острове Лесбосе Аристо­тель получил приглашение от македонского царя Фи­липпа приехать в Македонию и сделаться воспитате­лем его сына Александра.

Предание гласит, что в год рождения наследника престола Филипп написал Аристотелю письмо следу­ющего содержания: «Царь Македонский приветствует Аристотеля. Извещаю тебя, что у меня родился сын; но я благодарю богов не столько за то, что они дарова­ли мне сына, сколько за рождение его во времена Ари­стотеля; потому что я надеюсь, что твои наставления сделают его достойным наследовать мне и повелевать македонянами».

Воспитанию Александра Аристотель посвятил три года. Философ занимался со своим царственным уче­ником всеми образовательными предметами, руковод­ствуясь при этом тем чувством меры, которое было ему свойственно всегда и во всем. Ученик и учитель жили то в Пелле¹, то в Стагире, где для них был пост­роен роскошный дворец Нимфеум², окруженный тенистьми

___________________

¹Пелла — столица Македонии с 400 г. до н. э.

² Или «нимфей», что букв, означает «святилище нимф».

садами; там долго сохранялась белая камен­ная скамья, на которой сидел Аристотель, беседуя с Александром. Во время восьмилетнего пребывания в Македонии Аристотель более занимался наблюдени­ем природы; это можно приписать отчасти влиянию воспоминаний, отчасти тому, что слишком разнооб­разная придворная жизнь мешала занятиям, требовав­шим большой сосредоточенности и напряжения ума. Филипп, а потом Александр не жалели ничего, чтобы обеспечить Аристотелю возможность заниматься на­уками. Александр, обладавший сам склонностью к наукам, подарил Аристотелю сумму денег, составляв­шую на наши деньги около 1000000 рублей; сверх того более тысячи человек были заняты доставлением ему редких животных, растений и т. д. Отношений Александра к Аристотелю мы коснемся подробно в следующей главе. Смерть Филиппа застала Аристоте­ля еще в Македонии; он провел со своим воспитанни­ком первые годы его царствования, но, когда Алек­сандр отправился в поход в Азию, Аристотель уехал в Афины, дав Александру вместо себя племянника сво­его и ученика, философа Каллисфена. Аристотелю в то время было пятьдесят лет.

Как ни отрадно было Аристотелю любоваться ус­пехами своего бывшего воспитанника, он задумал пе­реселиться из Македонии в Афины; к такому пересе­лению не существовало, по-видимому, никаких вне­шних поводов. Благодарный ученик восстановил раз­рушенную Стагиру, родной город своего учителя. При­знательные соотечественники воздвигли в его честь великолепное здание, где он прекрасно мог учить сво­ей философии, окруженный любовью и почетом, но Аристотеля влекла в Афины какая-то внутренняя сила,

в те Афины, где он не мог без опасения сказать слова, где его только терпели благодаря тому, что ему покро­вительствовали македонские государи. Аристотель от­правился туда с женой своей Пифиадой, с дочерью и с воспитанником Никанором. В Академии в то время главою платоновской школы был Ксенократ. Аристо­тель открыл свою новую школу в Л иксе¹; прогулива­ясь по тенистым аллеям, он учил два раза в день — утром и вечером; по утрам он беседовал о трудных предметах с учениками, знакомыми с началами фило­софии, а по вечерам учил начинающих.

Некоторые историки утверждают, что Аристотель сопровождал своего ученика в первых походах в дале­кие страны, и приводят в подтверждение своих дога­док наблюдения Аристотеля за жизнью животных, ко­торых нелегко было перевезти в Македонию. Досто­верно известно только, что в начале царствования Алек­сандра связывали с его бывшим учителем общие ин­тересы, живой же связью между ними служил философ Каллисфен.

Любопытной чертой крайней живости Аристоте­ля служит то, что он не мог излагать лекции стоя, но говорил, ходя по тенистой аллее ликея в сопровожде­нии слушателей. Блексли утверждает, что это дела­лось с гигиенической целью. Диоген Лаэртий говорит: эта привычка развилась вследствие заботы Аристоте­ля об Александре, которому он запрещал много си­деть. Как бы то ни было, от этой привычки школа

____________________

¹ Ликей («лицей» — латинизированная форма) — северо-восточ­ный пригород Афин с храмом Аполлона Ликейского, недале­ко от которого находился гимнасий, где преподавал Аристо­тель. Позднее этот гимнасий стали называть «ликеем».

Аристотеля получила название перипатетиков, то есть гуляющих философов.

Итак, мы видим, что Аристотель рано принялся учиться и поздно начал учить; в этом состоит его пре­имущество. Исключая немногие годы, отданные Алек­сандру Великому, он всю жизнь посвятил приобрете­нию знаний и самостоятельной работе мысли. Арис­тотель сам утверждает, что после пятидесяти лет ум­ственные силы слабеют; это пора, когда надо пожи­нать то, что раньше посеял. Так поступил и сам Аристотель; большая часть его сочинений написана в Афинах в последние тринадцать лет его жизни. Это был такой труд, который способен был поглотить все время. Вскоре после переселения Аристотеля в Афи­ны умерла жена его Пифиада; Аристотель горько оп­лакивал свою потерю и воздвиг ей мавзолей. Через два года после ее смерти он, однако, женился на своей рабыне, которую также нежно любил.

Все эти события жизни Аристотеля признаются всеми; сомнение вызывает одна только хронология, да и то в известных пределах, не имеющих для нас большой важности.

Ксенократ, имея много учеников, установил для них определенную дисциплину, назначал по очереди архонтов и давал им банкеты. Это понравилось Арис­тотелю, и он завел то же самое в своей школе, присо­единив, однако, новое правило, чтобы на банкеты уче­ники являлись не иначе как в чистой одежде. Это ха­рактеризует Аристотеля и выдает неряшливость дру­гих философов его времени.

В те годы, когда Аристотель одно за другим пи­сал свои сочинения и терпеливо разъяснял своим уче­никам особенности своей философии, Афины представляли

собой настоящий вулкан, готовый к извер­жению. Ненависть к македонянам клокотала в груди афинян; страсти готовы были вспыхнуть и произвес­ти разрушительное опустошение.

Хотя Аристотель держался в стороне и вел себя как истинный мудрец, положение его с каждым днем становилось не только неприятным, но даже опасным. После же смерти Александра ему невозможно было оставаться в Афинах. Не имея никаких причин к его удалению, афиняне обвинили его в неуважении к бо­гам, потому что он чтил память друга своего Гермия и жены Пифиады и воздавал им почести, подобающие только богам. Обвинителями Аристотеля были двое подставных свидетелей. Аристотель оставил Афины, чтобы афиняне вторично не совершили бы преступле­ния против философии; он имел в виду смерть Сокра­та. Из Афин Аристотель уехал в Халкиду¹, где вскоре и умер (в 322 году до Рождества Христова) от болезни желудка; он страдал ею более или менее всю жизнь, и она в его семье была наследственной болезнью. Кле­вета преследовала Аристотеля всю жизнь; когда он умер естественной смертью, то распустился слух, что Аристотель убил себя, не желая предстать на суд пе­ред Ареопагом. Но Аристотель был всегда против са­моубийства. Поступки же его никогда не шли вразрез с убеждениями.

Некоторые отцы церкви впоследствии утвержда­ли, что Аристотель утонул, бросившись в пролив, от­деляющий остров Эвбею от Греции. Это приписыва­ют отчаянию философа из-за невозможности объяснить

__________________

¹ Город на острове Эвбея; здесь находилась вилла матери Аристотеля — Фестиды.

в то время явление прилива и отлива. Такой вы­мысел заслуживает, однако, внимания потому, что сви­детельствует о страстной любознательности Аристо­теля, память о которой переходила из рода в род. Упо­мянутый же пролив представляет действительно одно из немногих мест Средиземного моря, в которых яв­ление прилива и отлива особенно заметно.

Диоген Лаэртий сохранил нам завещание Арис­тотеля, в подлинности которого мы не имеем основа­ний сомневаться; таково мнение о нем многих автори­тетов. Исполнителем своей последней воли Аристо­тель назначил Антипатра, полководца Александра Ма­кедонского. Мы приведем содержание этого завеща­ния. «В случае моей смерти, — говорит Аристотель, — пусть Антипатр возьмет на себя исполнение моей по­следней воли. До тех пор, пока Никанор в состоянии будет принять управление моим имуществом, пусть о нем пекутся: Аристомен, Тимарх, Гиггаарх и Феофраст; то же самое относится к моим детям и к Герпиллиде. Когда моя дочь вырастет, пусть ее отдадут Ни-канору; если она умрет до замужества или не оставит детей, Никанор наследует все мои богатства и делает­ся властелином всех моих рабов. Никанор обязан за­ботиться о моей дочери и моем сыне Никомахе, чтобы они ни в чем не терпели недостатка; он должен заме­нить им отца и брата. Если Никанор умрет до женить­бы или не оставит детей, распоряжения его надлежит исполнить. В таком случае, если Феофраст захочет взять к себе мою дочь, то ему будут принадлежать и все права, предоставленные мной Никанору; если же Феофраст не пожелает женитьбы на моей дочери, тог­да судьбой детей моих пусть распорядятся опекуны с Антипатром. Я прошу опекунов и Никанора помнить

меня и не забывать, какую привязанность питала ко мне Герпиллида. Если она после смерти моей захочет выйти замуж, опекуны должны позаботиться о том, чтобы она не выбрала бы человека, стоящего ниже меня по рождению. В случае замужества дать ей сверх все­го, что она от меня получила, талант серебра и три служанки, если она пожелает взять последних. Если она захочет жить в Халкиде, то дать ей помещение, смежное с садом; если же предпочтет Стагиру, пусть занимает дом моих предков... Я даю свободу Амбракиде и назначаю ей в приданое пятьсот драхм и одну рабу, а Фале сверх того участка земли, который я ей купил, одну молодую рабу и тысячу драхм... Тихон получит свободу после замужества моей дочери. Тог­да же освободить Филона и Олимпию с ее сыном. Детей моих слуг не продавать, но отдать их в услуже­ние моим наследникам до их совершеннолетия, а за­тем, если окажутся достойными, освободить. Я про­щу также окончить и поставить на место заказанные мной статуи (в честь Проксена и его жены). В мою могилу положить останки Пифиады, как она сама того желала. Завещаю также выполнить обет, данный мной за сохранение жизни Никанора, — поставить в Стагире статуи животных из камня в честь Зевса и Афины Спасителей». Тело Аристотеля было перевезено из Халкиды в Стагиру, где его сограждане воздвигли ему роскошный мавзолей, носивший его имя; он существо­вал довольно долгое время, затем исчез с лица земли, как ни был он прочно построен. Нерукотворный па­мятник, как всегда, пережил мавзолей; имя Аристо­теля сделалось бессмертным. В данном, впрочем, слу­чае нас интересует главным образом то, что было в Аристотеле простого, смертного. В этом отношении

завещание является для нас весьма ценным докумен­том; оно освещает нам личность философа и те усло­вия жизни, в которых он находился. По всей вероят­ности, то, что мы привели здесь, представляло толь­ко часть завещания; мы не находим в нем никаких распоряжений относительно библиотеки, которая, как известно, отказана была Феофрасту, ученику и преем­нику Аристотеля.

Несмотря на все это, повторяем, приведенное нами завещание имеет большое значение. Философа при­нято считать человеком не от мира сего, равнодуш­ным ко всему житейскому, взирающим с высоты сво­его величия на мелочи жизни. Не таким является нам Аристотель в своем завещании. Заботливость его о близких ему людях отличается теми подробностями, которые характеризуют истинную привязанность. В нем сквозит та нежность, которую сам Аристотель считал украшением мужчины; он говорит: если муж­чина желает быть пленительным, он должен занять у женщин грации и нежности, и, если женщина желает покорять сердца, она должна обладать известной до­лей мужества.

Следует также обратить внимание на отношение Аристотеля к своим рабам; Аристотеля принято счи­тать ревностным защитником рабства. Из завещания же его видно, что в сердце своем он не мог не при­знавать в них тех же людей; он заботился об их уча­сти после своей смерти так же, как о членах собствен­ной семьи. Нас поражают все житейские подробнос­ти, в которые входит этот великий человек, успев­ший сделать так изумительно много для отдаленных времен. Это тесное общение с действительностью и внимательное отношение ко всему окружающему составляло

особенность Аристотеля, резко отличающую его от всех других философов. Что касается его отно­шения к рабам, то лучшим доказательством тому, что он не считал их низшими существами, служит то, что сам он женат был на рабыне, а лучший друг его Гермий был раб по происхождению. Когда мы будем говорить о политике Аристотеля, мы приве­дем его мнение о рабстве, и читатель увидит, что счи­тать Аристотеля защитником рабства — тоже клеве­та.

Нам остается сказать несколько слов об отноше­ниях Аристотеля к своим современникам, к той партии демагогов, которая заставила его удалиться из Афин. Он мало высказывался в этом отношении при жизни; говорить и даже писать было ему небезопасно; он на­блюдал проявления страстей с тем спокойствием, с каким отмечал явления бурь и направления ветров.

Один из древнейших писателей говорит по этому поводу:

«Во дни Соломона мудрость подняла голос на пло­щадях, ко не была услышана. Так продолжается и до сих пор. На площадях нет места для мудрости. Муд­рость требует спокойного размышления; на площадях же всегда шум и суматоха. Аристотель проникнут пре­зрением к толпе, а толпа в свою очередь питает ин­стинктивное презрение к Аристотелю. Крайние мне­ния, выраженные резким языком, имеют в толпе наи­большую популярность».

В неограниченную демократию вообще, и особен­но в крайнюю демократию того времени, Аристотель не имел никакой веры, замечая саркастически, что хотя афиняне и открыли две полезные вещи: пшеницу и свободу, но умели пользоваться только первой, а другой

пользовались короткое время, и то для того толь­ко, чтоб злоупотреблять ею.

Касаясь отношений Аристотеля к Платону, мы уже говорили, что первый ни в одежде, ни в образе жизни не подчинялся, так сказать, философскому ус­таву. Любовь к свободному проявлению своих склон­ностей была также особенностью Аристотеля, оказав­шей благотворное влияние на сохранение его сил; ей, может быть, философия его обязана своей жизненной силой.

Аристотель прожил на земле честно, свободно и просто шестьдесят три года. В этой жизни нет ника­ких нравственных подвигов, никаких особенных со­бытий, на которых мог бы остановиться всякий про­стой смертный. Но мы берем на себя смелость ска­зать, что такой должна быть жизнь человека, умствен­ная деятельность которого предназначена служить потомству и отдаленным векам. Такая жизнь должна быть достойна своей великой участи, но нравствен­ные подвиги, которыми человечество восторгается, необязательны для истинного ученого; они требуют большой затраты сил и времени. Мы будем говорить об этом подробнее, разбирая этику Аристотеля. Теперь же ограничимся замечанием, что жизнь Аристотеля служит живым выражением нравственного идеала, зак­лючающегося в его этике. Аристотель жил среди лю­дей настолько, что мог прекрасно их знать и пони­мать, но он не вмешивался в толпу, не заражался мел­кими интересами дня, а стоял в стороне, почему и мог спокойно заниматься умственным трудом, который всегда зреет в тиши. Такой мирный труд требует, мо­жет быть, больше, чем всякий другой, чистой совес­ти, поэтому жизнь ученого должна быть свободна от

всего, что влечет за собой ее упреки. В этом отноше­нии жизнь Аристотеля была безупречна. Мы видели, что его непрерывный, напряженный умственный труд не мешал ему отдать должное жизни. Он был вер­ный, нежный и постоянный друг, хороший семьянин и вообще любил людей и желал им добра, несмотря на то что клевета преследовала его всю жизнь. В юно­сти его обвиняли в черной неблагодарности к учите­лю, затем ему приписывали выдачу персам друга его Гермия и, наконец, отравление Александра Македон­ского. Мы останавливаемся здесь на самых крупных обвинениях, а сколько было еще мелких, которые всю жизнь преследовали его. Но мелкая клевета всеми за­быта, крупная клевета была настолько неправдоподоб­на, что с течением времени она неминуемо должна была отделиться от светлой личности Аристотеля и кануть в Лету. Теперь личность Аристотеля является перед нами вполне чистой, точно высеченной рукой искусного художника из куска цельного, белого мра­мора.

II

Аристотель и Платон. — Аристотель и Демосфен. — Аристотель и Каллисфен. — Аристотель и Александр Великий. — Два рода бессмертия. — Бессмертная жизнь и бессмертные мысли

________________________

Мы дали краткий очерк достоверно известного из жиз­ни Аристотеля. Мы отметили немногие, но резкие черты, которые рисуют нам личность великого «Ста-гирита» в истинном свете, хотя, может быть, и не­полно. Для того чтобы осветить главные ее особен­ности, мы сравним Аристотеля с другими известны­ми нам личностями его времени: с Платоном, с Де­мосфеном, с Александром Македонским и Каллисфеном. Платон, потомок Кодра и Солона, уже по одному своему происхождению был как бы предназ­начен сделаться автором аристократической респуб­лики, стать тем идеалистом-философом, для которо­го идея — все, а вещество есть нечто суживающее, ограничивающее идею, даже оскверняющее ее. Он смотрел на мир вдохновенным взором. Его можно назвать поэтом-философом, который тяготился действительностью

и только в области вечного и иде­ального чувствовал себя как дома. Вся умственная деятельность Платона проникнута благородной и рыцарской смелостью; он ищет приключений и лю­бит таинственное. Историк Вебер говорит: мысль Платона — это не мещанка, жизнь которой проходит на рынке и в мастерской и которая видит целый мир в своем родном уголке; нет, это аристократка, познав­шая свет и удалившаяся в свой уединенный замок; она любит с высоты своего величия смотреть в ту­манную даль: держась в стороне от всего, что волну­ет площадь, она имеет сношение только с избранны­ми и с ними она говорит благородным, изящным язы­ком, каким едва ли когда говорили в отечестве гра­ций. Аристотель во многих отношениях представлял резкую противоположность Платону; нельзя сказать, чтобы он любил людей толпы, как Сократ, происхо­дивший из семьи ремесленников, но он не чувство­вал к ним брезгливости, отличавшей Платона. Ремес­ло отца и свои собственные занятия медициной не дали развиться этому, если хотите, красивому, но вредному чувству брезгливости. Аристотель хотя и рос при Македонском дворе, но не видел примеров высокомерного обращения с людьми, потому что в то время отношение македонских государей к при­дворным было простое, дружеское, патриархальное. Это видно из того, как возмущались македоняне, ког­да Александр, плененный персидским придворным церемониалом, вздумал вводить его при своем дво­ре. Мы видели, что Аристотель пришел к Платону уже со сложившимся характером и привычками, по­этому никогда не мог вполне проникнуться его влия­нием. Платон был на сорок пять лет старше Аристотеля.

В то время как явился к нему Аристотель, он уже приобрел привычку иметь дело с учениками, бе­зусловно поддававшимися его влиянию. В Аристоте­ле для него было нечто совершенно новое, что его неотразимо влекло и в то же время глубоко отталки­вало. Пытливый и в высшей степени живой ум Ари­стотеля приводил его в восторг своей широтой, но ему не нравилось, что он направлен был на изучение действительности. В то же время он чувствовал себя бессильным изменить это ненавистное ему направ­ление ума своего ученика.

Греки были люди несравненно более цельные, чем мы; их поступки и все мелочи жизни совершенно от­вечали их убеждениям, особенностям их умственной деятельности. Форма выражения у них являлась ха­рактерным признаком содержания. Избравши форму диалога, Платон знакомит нас одновременно и со сво­ей философской системой, и с историей ее образова­ния, открывая тот путь, каким она возникла в кружке Сократа. Эта форма, наводящая скуку в других сочи­нениях, отличается у него живостью, естественностью и правдой. Перед вами открывается драма умствен­ной жизни. В отношениях Платона и Аристотеля было также много драматического. Платон называл Арис­тотеля душой своей школы и в то же время не мог равнодушно смотреть на его тщательно и даже ще­гольски обутые ноги. Ему казалось, что дерзкий, не­зависимый ученик этими самыми ногами попирает то глубокое презрение ко всему житейскому, которое он воспитал и вскормил в своей горделивой душе. И это, в сущности, так и было. Аристотель был убежден, что в жизни человека все заслуживает внимания и изуче­ния; презрительное отношение Платона к мелочам

жизни его также возмущало. Мор¹ в своей «Moral Philosophy» говорит справедливо: читатель, переходя­щий от сочинений Платона к сочинениям Аристотеля, прежде всего поражен полным отсутствием той дра­матической формы и того драматического чувства, с которыми он так свыкся. Он уже не видит живых лю­дей, с которыми он беседовал. Он уже не живет среди Протагора, Продика и Гиппия, возлежащих на ложе и окруженных толпой почтительно им внимающих уче­ников; нет более прогулок вдоль городских стен и чте­ния у берегов Илиса; нет более оживленных пиров, дающих повод к красноречивым беседам о любви, нет Крития, рассказывающего о том, что слышал он во дни своей юности, когда еще не был тираном древней и славной республики; но главным образом читателю не хватает Сократа, фигурирующего неизменно во всех группах и выделяющегося своей мощной фигурой, своей индивидуальностью, того Сократа, смотря на которого можно было убедиться в совместимости ди­алектической тонкости с величайшим юмором, чисто­сердечием и любовью к людям. Быть может, всякий, принимаясь за чтение Аристотеля, ощутил светлую грусть, не видя более перед собой прекрасных и ясных образов, но глубокий читатель все-таки сознает, что, расставшись с платоновскими диалогами, он в значи­тельной степени вознагражден ясностью мысли и сло­га. Читая Аристотеля, чувствуешь, что имеешь дело с глубокомысленным и строгим судьей.

Аристотель характеризует слог Платона, говоря, что он составляет нечто среднее между стихами и про­зой. Сохранились некоторые изречения Платона, замечательные

________________

¹ Maurice (см. список «Источников»).

по своей красоте, например следующее. «Ты смотришь на звезды, жизнь моя! О, как хотел бы я быть этим звездным тысячеоким небом, чтобы гля­деть на тебя»¹. Платону, мы знаем, не нравились ни образ жизни Аристотеля, ни его манера держать себя и одеваться. Аристотель одевался изысканно и несколь­ко причудливо; его обувь отличалась особенной оп­рятностью; волосы его были щегольски подстриже­ны, и это было также не во вкусе Платона. Тонкие, гибкие пальцы Аристотеля были украшены множе­ством колец. Его небольшой, хорошо очерченный рот неизменно сохранял саркастическое выражение, в то время как он говорил с замечательной легкостью. Все это казалось Платону несовместимым с характером философа и было причиной того, что Платон оказы­вал предпочтение Ксенократу, который впоследствии занял место Платона в Академии. Однако Платон от­давал справедливость Аристотелю; его дом он назы­вал «домом чтеца», в этом заключался намек на не­обыкновенную начитанность Аристотеля. Сравнивая Аристотеля с Ксенократом, Платон говорил, что для первого необходимы вожжи, для второго кнут, оче­видно, подразумевая необыкновенную живость Арис­тотеля, которую, как мы говорили, ему приходилось сдерживать.

Склонный к анализу и исследованию действитель­ности, Аристотель резко отличался от своего учителя.

____________________

¹Cp. поэтический перевод В. С. Соловьева (1874):

На звезды глядишь ты, звезда моя светлая!

О, быть бы мне небом, в широких объятиях

Держать бы тебя и очей мириадами

Тобой любоваться в безмолвном сиянии.

Греки были восторженные любители пламенного, цве­тистого красноречия. Изложение Платона отвечало их вкусу; скупой на слова Аристотель долгое время мало их привлекал. Аристотель нисколько не стремился нра­виться афинянам, придерживаясь мнения, что язык должен отвечать предмету, и сознавая, что его изло­жение отвечало самому духу его философии. Аристо­тель относился к Платону как-то двойственно. Созна­тельно Аристотель был проникнут глубоким уваже­нием к Платону, а инстинктивно он не мог не раздра­жаться этим вечно вдохновенным взором, не замечав­шим ничего земного. Диалектические тонкости Платона казались Аристотелю пустой тратой време­ни. Платон представлял собой тип ума дедуктивного, математического; Аристотель же, по природе своей, склонен был к индукции. Существует мнение, что Платон и Аристотель олицетворяют собой всю гречес­кую философию, можно сказать больше, они вместе воплощают в себе все свойства человеческого ума со всеми их различными оттенками. Платон любил на­ходить всюду сходство между вещами, Аристотель же с любовью останавливался на их различии. И у Плато­на, и у Аристотеля умственная деятельность преобла­дала, ею определялся нравственный характер того и другого; этот характер проявлялся во всех мелочах, которыми Платон и Аристотель постоянно кололи друг другу глаза. Здесь не место пускаться в рассуждение о причине антагонизма двух различных типов челове­ческого ума, потому что и в настоящее время суще­ствуют эти два типа умов и между ними всегда заме­чается антагонизм, выражающийся в более или менее резкой форме. Мы не имеем возможности проводить далее параллель между Платоном и Аристотелем, но

думаем, что она ведет к изучению этих двух типов. ума¹.

Если параллель с Платоном характеризует Арис-; тотеля главным образом со стороны умственной, то сравнение с его современником Демосфеном оттеняет личность Аристотеля в отношении ее к действитель­ности того времени. Жизнь Демосфена рисует нам са­мыми яркими красками то, что переживал в то время в Афинах человек не пришлый, каким был Аристо­тель, а кровно с ними связанный. Афины гибли и, чтобы спасти их, надо было прежде всего победить их беспечность и раскрыть им замыслы Филиппа. Но для последнего надо было хорошо говорить, и вот мы ви­дим, что косноязычный Демосфен подвергает себя всяким лишениям, труду и испытаниям и, наконец, достигает красноречия, которое афинянам было в то время необходимо, как воздух. Но все это только на­чало страданий человека, который в то время вопло­щал собой истерзанное сердце Афин. Это была лихо­радочная жизнь; надежда сменяла отчаяние, а отчая­ние — надежду. Любовь к погибающей отчизне брала верх у этого настоящего патриота над всеми осталь­ными чувствами. Когда разнеслась весть о смерти Филиппа, Демосфен, предаваясь неистовой радости, расхаживал по улицам Афин с пестрым венком на го­лове, несмотря на то что это было через несколько дней после смерти его нежно любимой дочери. В пер­вой главе мы говорили уже, насколько отличался сво­ей внешностью Демосфен от Аристотеля. А у грека внешность имела большее значение, чем у нас. Сознавая,

___________________________

¹ «Параллель» эта гениально изображена Рафаэлем на его зна­менитой фреске «Афинская школа», где в центре изображены Платон и Аристотель.

что отечество в опасности, Демосфен вместе с другими демагогами бесцеремонно хватал всякого за шиворот, заставляя почувствовать эту опасность. Как ненавистен был ему в это время Аристотель, спокой­но наблюдавший своими зоркими глазами симптомы этой агонии. Это еще можно было простить Платону, ум которого вечно витал в облаках, но не Аристотелю, этому земному Богу. Объективность Аристотеля обус­ловливалась не одной любознательностью, заглушив­шей все остальные чувства. Мы видели, с какой стра­стной ненавистью относился он к Персии, как живо чувствовал семейное горе и радости; безучастность его к тому, что волновало в то время афинян, имела дру­гие причины. Он был, как мы видели, полугрек, по­лумакедонянин и поэтому не мог разделять увлече­ний демагогов, а смотрел на них со стороны; послед­нее же было очень невыгодно для них. Они на каж­дом шагу творили безобразия, которых не мог не за­мечать этот вечно размышлявший наблюдатель. Демосфен был палачом всего свободного, индивиду­ального в человеке, Аристотель же, как нам известно, стоял за неприкосновенность индивидуальности.

Демосфен и Аристотель оба умерли в один год; итак, Греция почти одновременно лишилась и своего сердца, и своей головы. Аристотель, как мы видели, умер от болезни, с которой всю жизнь упорно борол­ся. Демосфен же сам лишил себя жизни, доказав, что неробкое сердце в нем билось, что умел он любить и страдать. Аристотель же не был и не мог быть вели­ким патриотом.

От Демосфена мы перейдем к философу Каллисфену, родственнику и воспитаннику Аристотеля, ко­торого Аристотель, как говорят, оставил вместо себя

при Александре Македонском. Эта своеобразная, нрав­ственно красивая личность интересна и сама по себе, и из-за отношения к ней Аристотеля, потому что в ней выразились взгляды Аристотеля на житейские отношения.

Мать Каллисфена, Геро, была племянницей Ари­стотеля. Аристотель послал Каллисфена к своему уче­нику как представителя науки и философии; Каллисфен сопровождал македонского царя в отдаленных пу­тешествиях и походах. Зная характер Александра, не выносившего противоречия, Аристотель советовал Каллисфену не выражать резко своих мнений, чтобы не раздражать македонского царя, избалованного по­бедами и привыкшего к лести царедворцев и к глубо­кой покорности.

Гордый и независимый Каллисфен не хотел или не мог следовать внушениям своего родственника. Александр, опьяненный своей славой, становился все заносчивее; он утверждал, что происходил от богов, и не знал предела своему ненасытному честолюбию. В это время ему пришлись очень по сердцу придворные обычаи персов, заключавшие в себе много унизитель­ного для подданных. Македоняне, привыкшие к благородной простоте своих монархов, возмущались такой переменой, и Каллисфен открыто принимал их сторону; он смело явился перед царем выразителем того чувства, которое питал каждый неиспорченный македонянин. Смелость в этом отношении была выз­вана не одной только природной гордостью, но также сильной привязанностью к Александру или, вернее, ко всему, что в нем было сильного, прекрасного. Вос­певать славу Великого Александра было потребностью его пылкой души, но для этого ему было необходимо,

чтобы жизнь героя не омрачалась недостойными дей­ствиями; отсюда то страстное двойственное отноше­ние к Александру, которое в конце концов привело к роковой развязке. Каллисфен был первым историком царствования Александра, от руки которого он, одна­ко, и погиб¹. Об основных причинах раздора между Александром и Каллисфеном мы уже говорили; пово­дом же к нему послужил, как утверждает Плутарх, спор Каллисфена с Анаксархом², происходивший в присутствии Александра. Речь шла о климате и тем­пературе; Каллисфен говорил, что климат местности, в которой он находился в то время, суровее климата Греции. Анаксарх придерживался противоположного мнения. Каллисфен, возражая ему, заметил между прочим: «Согласитесь же сами, что в Греции вам при­ходилось спать ночь под одним легким одеянием, а здесь вам мало и трех толстых ковров». Противник обиделся, приняв это за намек на свое прошлое бед­ственное состояние, и начал козни против Каллисфе­на вместе с другими софистами. Последние были люди мстительные и лживые, стремившиеся опровергать самые очевидные истины.

Каллисфен, будучи учеником Аристотеля, зани­мался исследованием явлений природы и записывал свои наблюдения, доставляя Аристотелю материал для выводов. Таким образом, связь Каллисфена с Аристо­телем была, так сказать, органическая. Легко понять, что должен был перечувствовать Аристотель, узнав,

что Каллисфен погиб от руки его царственного учени­ка.

Софисты и льстецы сердились на Каллисфена за то, что молодежь увлекалась его красноречием; люби­ли его и пожилые люди за глубину его мыслей, уме­ренность и правильность образа жизни. Каллисфен был родом из большого и цветущего города Олинфа, разрушенного Филиппом. Аристотель убедил его со­провождать Александра в Азию, обещая добиться от Александра восстановления его родного города и воз­вращения на родину его сограждан. Каллисфен не скрывал истинной цели своего пребывания в Македо­нии. В характере Александра в то время произошли уже резкие перемены, которые не нравились незави­симому философу; он часто отказывался от царских приглашений, а когда бывал у царя, то всегда смотрел на него мрачными глазами и хранил глубокое молча­ние. Александр чувствовал и имел полное основание подозревать, что Каллисфен не одобряет его образа жизни и поступков. Это сдержанное глубокое недо­вольство было острым ножом для Александра; он го­ворил: «Я ненавижу мудреца, у которого не хватает мудрости пересилить самого себя».

Мы говорим, что Каллисфен был нервом, соеди­нявшим Аристотеля с Александром. В отношениях Александра к Каллисфену выражалось до некоторой степени то, что хотел он выразить Аристотелю. Мы сказали, что Каллисфен вырос в доме Аристотеля и был не только его учеником, но также и воспитанни­ком. Но он был значительно моложе Аристотеля и, на беду свою, как мы видели, отличался меньшей сдер­жанностью.

Плутарх рассказывает, что однажды у царя македонского

было, по обыкновению, много гостей; в чис­ле их невольный собеседник и гость Каллисфен. Ког­да Каллисфену подали кубок с вином, то все стали его просить сказать хвалебную речь македонянам. Он вы­полнил это со своей полугрустной, полупрезритель­ной улыбкой, но говорил так хорошо, что вызвал не­истовые рукоплескания. Гости не могли усидеть на своих местах и забросали его венками. Но царь ему заметил: «На богатую тему нетрудно хорошо говорить, не так легко тебе было бы сказать что-нибудь против нас. А может быть, это было бы полезней, послужило бы к нашему исправлению». Каллисфен согласился и на это; откровенно и смело выставил он недостатки македонян, сказал, что могущество Филиппа целиком создано раздорами греческих государств между собой, и заключил свою речь стихом из Еврипида: «В мятеж­ное и смутное время возвыситься могут и злейшие люди». Эта речь возбудила к нему ненависть. Алек­сандр сказал: «Всем этим ты убедил нас больше в сво­ей к нам ненависти, чем в ораторском таланте».

Гермипп, уроженец Смирны, написавший биогра­фию Аристотеля, свидетельствует, что все это с мель­чайшими подробностями сообщено было Аристотелю Стрэбом, чтецом Каллисфена. Тот же Стрэб писал Аристотелю, что Каллисфен, заметя сильный гнев Александра, три раза подходил к нему, говоря: «Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смерт­ный». Аристотель, зная характер Александра, ужасал­ся безумной смелости Каллисфена и совершенно ее не одобрял. Это объясняется не одной житейской опыт­ностью, какой в то время обладал Аристотель, но теми воззрениями на нравственность, с какими мы позна­комимся в этике Аристотеля. Основным правилом

этики Аристотеля было: «Ничего через меру». Поступки же Каллисфена прямо противоречили этому пра­вилу. Каллисфен, хотя и был воспитан Аристотелем, все хватал через край и потому погиб. Это, может быть, еще более убедило Аристотеля в справедливости его нравственных воззрений. Во всех других отношениях Каллисфен мог служить и служил представителем Аристотеля при Македонском дворе. И к науке, и к философии, и к Александру Македонскому он отно­сился так же, как и сам Аристотель.

Нам остается теперь дополнить несколькими чер­тами историю отношений Аристотеля к Александру Македонскому, которых мы коснулись в первой гла­ве. Приехав в Македонию по приглашению друга сво­его Филиппа Македонского, Аристотель деятельно при­нялся за воспитание Александра. Молодой Александр был замечательно щедро одарен от природы. Несок­рушимая сила уживалась в нем рядом с большой не­жностью и восприимчивостью. Плутарх рисует его нам живым и целомудренным юношей. Он вскоре всей ду­шой привязался к Аристотелю и говорил сам, что лю­бил Аристотеля не меньше родного отца; отец дал ему жизнь, Аристотель же учит его жить хорошо и лю­бить добродетель. История не сохранила подробнос­тей воспитания великого монарха великим философом, но можно себе представить, какие чувства внушал Ари­стотель своему питомцу. Он сам в то время был про­никнут живейшей ненавистью к Персии и в то же вре­мя был убежден в гибельности персидского ига для цивилизованных народов. Он сознательно и бессозна­тельно разжигал честолюбие в своем ученике и вну­шал ему ненависть к Персии. Александр не расставал­ся с «Илиадой» Гомера, и любимым его героем всегда

был Ахил. Любовь к Гомеру была так велика и посто­янна, что он и в позднейшие годы никогда не расста­вался с этой книгой, даже во время походов держал ее у себя днем под седлом, а ночью под изголовьем. Ари­стотель дал чисто энциклопедическое образование Александру, сообщил ему свои медицинские позна­ния и развил вкус к исследованию природы. Извест­но, что Александр впоследствии лечил своих прибли­женных; Александр рос и развивался не по дням, а по часам и после смерти отца своего вступил на престол двадцати лет от роду. Афинские демагоги ожили и подняли свои головы при известии о смерти Филип­па. В Афинах презрительно относились к молодости Александра, который говорил: «Демосфен называет меня ребенком; под стенами Афин я покажу ему, что я теперь вырос и возмужал». Действительно, афиняне это скоро почувствовали, и надежда на освобождение покинула их снова. Первые шаги Александра на по­прище монарха Македонии были не только блестящи, но и прекрасны. Аристотелю выпало на долю счастье видеть, как все посеянное им в душе ученика прекрас­но взошло. Мы знаем, что Александр осыпал милос­тями своего учителя и тратил большие суммы для доставления ему богатых коллекций редких животных, растений и минералов. Любовь его к науке была на­столько известна, что покоренные им народы подно­сили ему свои астрономические наблюдения, которые он передавал Каллисфену для пересылки их Аристо­телю. Аристотель с глубокой страстью предавался сво­им наблюдениям, исследованиям и размышлениям, в то время как от руки его ученика падали городские стены и в его ушах постоянно раздавался несмолкае­мый гром победы македонского государя. Не так легко

было Аристотелю покорять умы афинян. Перед ним преклонялись, у него действительно учились немно­гие. Семья перипатетиков была не особенно велика. Философия Аристотеля, как мы сказали, заключала в себе чуждый элемент для афинян — естественно-на­учную подкладку. Она туго принималась и росла, как сосна, пересаженная из песчаной почвы в чернозем­ную. Слава Александра между тем все росла и росла, но сверхъестественные успехи, лесть и поклонение его опьяняли. Он редко приходил в себя, и до Аристотеля все реже и реже доносился его человеческий голос. Радуясь победам его в Персии, Аристотель сокрушал­ся, что победитель покорялся сам персидским нравам. Мало-помалу Аристотель совершенно охладел бы к Александру, если бы глубокая привязанность к уче­нику не была вырвана из души его с корнем, оставив, конечно, в душе глубокую неизлечимую рану. Нибур говорит, что Александр в юности был, бесспорно, при­вязан к Аристотелю; в этом нет ничего удивительно­го: тигренок и львенок также лижут руки у тех, кто ухаживает за ними в детстве, и это продолжается до тех пор, пока не разовьется в них зверство. То же можно сказать об Александре: удачи и постоянные войны пре­вратили в зверя этого по природе своей совершенного человека. Добросовестные историки свидетельствуют единогласно, что никаких изображений Александра не уцелело, сохранилось только следующее описание его наружности: черты лица его были чрезвычайно тонки и правильны, цвет лица матовый, нежный, орлиный нос, живые, огненные большие глаза и белокурые вью­щиеся волосы; ок был среднего роста, строен и гибок. Его тело отличалось удивительной пропорционально­стью и крепостью, мускулы хорошо развиты упраж­нениями. Слух у него был тонкий, голос сильный и

звучный. От всего его тела, белого и нежного, распро­странялся какой-то удивительный аромат. Он высоко держал голову, слегка наклоняя ее к левому плечу, по свидетельству других — к правому. В глазах его, од­нако, замечалось какое-то неправильное движение, говорившее о его чрезмерной, безумной любви к славе. Такое описание служит доказательством удивитель­ной наблюдательности греков и рисует нам Александ­ра лучше, чем всякий портрет. Можно себе предста­вить, какое сильное впечатление производил Александр на своих современников, когда даже спустя много лет его набальзамированное тело внушало восторг Юлию Цезарю и Августу. Цезарь признался, что для него это было самое интересное в Александрии, Август же вы­нул его из гроба, надел на голову золотую корону и осыпал цветами. Власть Александра над людьми зак­лючалась в обаянии его необыкновенной личности.

После смерти Каллисфена сношения Александра с Аристотелем были столько же редки, сколько и тя­гостны для них обоих. Глубокое молчание обеих сто­рон говорило яснее слов о том, что происходило в душе каждого из них. В Александре было столько хороше­го, что он не мог не чувствовать угрызений совести; необходимо же было чем-нибудь их заглушать, и бо­лезненная жажда ослепительной славы все росла и рос­ла. По временам сознание освещало ему мрак земли могильной; в такие минуты он, конечно, любил Ари­стотеля, но, разумеется, избегал таких минут, потому что тогда перед ним всплывали образы его жертв: Клита¹ и Каллисфена!

__________________

¹ Клит — командующий конницей в войсках Александра Маке­донского, спасший царю жизнь в битве при Гранике в 334 г. до н. э. В 328 г. Александр на пиру убил его за то, что Клит отказался соблюдать восточные церемонии.

Из биографии Аристотеля ничего не известно о его сношениях с Александром в последние годы жиз­ни последнего, однако видно, что философ находился в постоянном общении с лицами, пр