Национально-культурные особенности невербальной коммуникации

Любая национальная культура специфична и индивидуальна тем, что заключается в содержании понятия «национальный менталитет». Менталитет есть наиболее константная, глубинная структура национального самосознания и национального бессознательного. Это привычки сознания и стереотипы поведения, которые не осознаются самими людьми, но лежат в основе их способа видения мира и проявляются во всём, что делают и думают представители одной национальной культуры. Иными словами, это наличие у людей того или иного общества некоего общего умственного инструментария, который позволяет людям, принадлежащим одной национальной культуре, видеть и ощущать мир в принципе одинаково, по-своему воспринимать и осознавать своё природное и социальное окружение и самих себя. Американский культурантрополог Филип Бок очень удачно определил культуру как «то, что делает тебя чужим, когда ты покидаешь свой дом». Это в полной мере характеризует тот духовный, эмоционально-чувственный и социально-психологический «комфорт», который испытывают люди, находясь в своей национально-культурной среде, где им не приходится всякий раз адаптироваться к чужим ценностям, образцам поведения, нормам, встраиваться в чужую национально-культурную целостность с только ей присущими смыслами. Менталитет передаётся преимущественно через механизмы массового сознания от поколения к поколению, определяясь традицией, и обеспечивает единство духовной сферы в культуре определённого общества.

В самом деле, единство языка и образа мышления, или менталитета, лежит в самом основании любой национальной культуры. Оно находит своё выражение в разных по знаковой представленности формах языка (типах (вербальный, жестовый, графиче­ский, иконический, образный, формализованный языки) и его видах — определённых культурных порядках (язык причёсок, язык костюма и т. п.)). Иными словами, универсально-типологическое и национально-специфическое в культуре фиксируется не только вербальными средствами языка, но и невербальными. Здесь важно только дифференцировать те виды невербальных знаков или символов, которые содержат в себе отнесённость к общечеловеческому универсальному или специфическому национальному в культуре.

«Непроницаемое» японское лицо, «экспансивная жестикуляция» греков или итальянцев, русские «медвежьи объятия» и «сердечные поцелуи», англосаксонское «чмоканье в щеку». Стереотипы такого рода отражают накопленный опыт межкультурного сопоставления, и было бы глупо просто отвергать их как не основанные на какой-либо научной методологии. Как считал, например, Леонардо да Винчи, «чем больше будут говорить при помощи кожи, одежды, чувства, тем больше будут приобретать мудрости».

Как известно, одежда, костюм может быть знаком национальной принадлежности. Национальную специфику имеет употребление цвета, кроя, орнамента, конструктивных частей. Виды одежды, употребляемые в аналогичных ситуациях людьми разных национальностей, часто не совпадают. И наоборот, одинаковая по виду одежда отличается по семантике. Встречаются виды одежды, присущие только отдельно взятому народу или даже отдельной социальной группе внутри народа. Конечно, такая одежда становится знаком принадлежности человека к данной группе. Причём в таких своих характеристиках, как тип кроя, цвет, наличие или степень присутствия мелких деталей и т. п., костюм вы­ступает в качестве текста, содержащего проявления специфики национальной ментальности. Хрестоматийным здесь может быть пример различных видов одежды древних греков, или традиционная женская одежда народов Южной Азии — сари, которые сплавлены для нас с образами «древний грек» или «индианка». Это своего рода реалогические, «вещные» составляющие национально-культурных стереотипов. Другим ярким примером сугубо национального знака является кимоно. Это один из символов Японии, особенно для европейского человека. В традиционных, восточных по типу ментальности, культурах неизменно сохраняется национальный тип костюма. И сегодня в Индии по-прежнему популярно сари, а в Японии — кимоно. Использование нацио­нальных мотивов в европейском костюме выливается в фольклорный стиль (например, стиль la rus).

Другим невербальным языком, знаки которого способны быть национально маркированными, является язык жестов, поскольку человек, формируясь как личность в конкретной социальной среде, усваивает характерные для этой среды способы жестикуляции, правила их применения и прочтения. Г. Е. Крейдлин справедливо замечает, что каждый народ и каждая культура имеют своё «немое кино», не случайно Чарли Чаплин как-то сказал: «Дайте мне посмотреть, как вы двигаетесь и жестикулируете, и я сразу скажу вам, где вы родились». Существует даже специальная область знания, занимающаяся невербальными компонентами языка — кинесика. Существенно различаются и общие нормы жестикуляции, принятые у разных народов (условно — от сдержанной у северных народов до темпераментной у южных). Это можно проиллюстрировать текстом анекдота: «Тбилиси. Приезжий обращается к грузину, держащему в руках большой арбуз, с вопросом: “Скажите, пожалуйста, как пройти на проспект Руставели?” Грузин в ответ: “Подержи арбуз”. Отдав арбуз, он широко разводит руками: “Не знаю, генацвале”».

Нередки случаи, когда одним и тем же жестам в разных этикетных культурах придается различное значение, и наоборот: одно и то же содержание может быть выражено различными средст­вами. Например, жест японцев «иди сюда» воспринимается русскими как «до свидания». А вот японский жест рукой у горла — «уволен с работы» — русские понимают как «я сыт» или «мне всё это позарез надоело». Хрестоматийным примером неверного истолкования жестов при их формальном совпадении являются диаметрально противоположные движения и значения «да» и «нет» у русских и болгар.

Встречаются и жесты, специфические только для той или иной национальной культуры, т. е. в пределах данной культуры такие жесты имеют смысл, а с позиций другой культуры они не имеют какого бы то ни было значения. Например, французы и итальянцы в тех случаях, когда хотят сказать собеседнику «ты мне надоел своими разговорами», поглаживают пальцами щеку, как бы говоря, что за время беседы выросла борода. Русскими же этот жест никак не воспринимается, является нейтральным. Или, например, жест касания нижнего века. В Саудовской Аравии этот жест будет означать, что кого-то вы считаете дураком, а сеньорита из Южной Америки подумает, что вы имеете на нее виды... Межкультурное соответствие жестов может обнаруживать и антонимию, т. е. один и тот же жест в разных национальных культурах может означать противоположные по смыслу вещи. Казалось бы, что уж такого в открытой ладони? А вот в Греции нет жеста оскорбительнее. Имеет он и свое название — мудза, и ведет начало еще со времен Византии. Когда по улицам города проводили закованных в цепи узников, горожане кидали им в лица комки грязи и объедки. Естественно, при этом без ладоней не обойтись. Более того, в Греции наложено табу и на такой известный жест, как два растопыренных пальца, означающих латин­ское V — виктория — победа. В Греции же его считают за полмудзы.

Примерно так же сложно и с мочкой уха. До нее дотрагиваться вообще опасно. Этот жест имеет пять значений. Четыре из них — оскорбительные. Для испанцев, греков, мальтийцев и итальянцев рука около мочки означает совершенно разные оскорбления. И лишь португальцы таким вот жестом хотят показать, что они не расслышали сказанного. Если жительница Сардинии спросит у прохожего в Лондоне, легко ли поймать такси, а тот в ответ покажет большой палец, то он рискует столкнуться с крупными неприятностями, ибо на Сардинии такой жест адресуют женщинам лёгкого поведения.

Один из самых распространенных в мире жестов — большой и указательный пальцы сомкнуты и образуют кольцо. В США он означает «о’кей». Во Франции — ноль. В Японии — деньги, а в Тунисе: «Я тебя убью». Для сирийца этот жест будет означать: «Пошел к черту».

И поскольку кинемы обладают национальной специфично­стью, одним из важных и дискуссионных вопросов кинесики является проблема межкультурного соответствия жестов. И это проблема по своей сути экстралингвистическая, т. к. неправильная интерпретация жестов носителями одной культуры при межнациональном общении может послужить причиной возникновения подозрений, страха, неприязни и даже агрессиисостороны человека, неправильно проинтерпретировавшего культурные смыслы жестов другого.

Имеется своя специфика этикета жестов и у русских. Например, у русских очень невежливо показывать на что-либо, а особенно на человека, пальцем. Если нужно показать, указывают всей рукой. Вообще, жестикулируя, русские не сильно выбрасывают руки вперед и не отбрасывают их далеко от тела, однако не принято жестикулировать, прижимая локти. Сравнивая русский жест с жестами европейскими, надо заметить, что русские почти не пользуются синхронными движениями обеих рук, жестикуляция осуществляется одной рукой (правой). Вторая рука или совсем не жестикулирует, или в меньшей степени и не повторяет движения правой. Когда жестикулируют руками, то их не выносят далеко вперед от тела. Часто движения руки заменяют головой, плечами. Например, указывая направление, русские чаще делают движения в эту сторону головой, говоря: «Вам нужно в ту сторону», а вместо слов «не знаю» пожимают плечами. Наконец, наблюдая русских в жестикуляции, представители других наций не всегда правильно понимают стилистику жеста. Русская жестикуляция, мимика и поза определяются ситуацией, отношениями говорящих и их социальной принадлежностью. Чем человек вежливее и воспитаннее, тем более сдержан у него жест.

Насчет жестов в русской этикетной культуре существует одно непреложное правило — мера. Конечно, повышенная эмоциональность требует выхода. В то же время излишнее жестикулирование теряет всякий смысл, не говоря уже о том, что это может раздражать, быть неприятным собеседнику. Поэтому в русской культуре на формально-этикетном уровне считается невежливым во время разговора хлопать собеседника по плечу, крутить пуговицу его пальто, хватать за рукав, а также вертеть все, что только попадается под руку (ручку, ложку, очки, браслет часов и т. п.), барабанить пальцами по столу, хрустеть пальцами, почесываться и т. д. Хотя неудержимое желание прикасаться к собеседнику (стряхивать нечто несуществующее с плеча, пожимать руку, касаться локтя и т. д) является одной из ментальных черт русских. Причём черт существенных, значимых, ведь русские чрезвычайно интересуются друг другом, эмоционально переживают свою причастность судьбе всякого Другого и выражают это в прикосновениях.

При всех отмеченных различиях в жестах у разных народов в них есть то универсальное, что, по существу, и составляет общечеловеческий потенциал культуры этикета. Прежде всего, это касается содержания, внутренних смыслов жестов приветствий, прощаний, благодарности, передающих симпатию, дружеское расположение, пожелание здоровья и благополучия и т. д. При всех различиях эти жесты несут в себе единое содержание — симпатию, доброжелательство. Наиболее известный и распространенный жест — рукопожатие. (При этом в Западной Африке, например, к рукопожатию присоединяют многократное щелканье пальцами.)

Внешнее выражение чувств человека, проявляемое в мимике, также имеет свои этикетные стандарты в различных культурах. Современные этнографы считают, что все цивилизации можно разделить на две группы в зависимости от направленности взгляда человека при общении с другими: контактные и неконтактные. У одних взгляд при разговоре направлен в глаза собеседника. Это арабы, латиноамериканцы, народы юга Европы (люди контактных культур и стоят ближе друг к другу при разговоре, и чаще прикасаются друг к другу). Хотя нужно отметить, что и у представителей контактных культур длительность взгляда различна: так, шведы и русские смотрят дольше и больше, чем, например, англичане. К неконтактным относят индийцев, пакистанцев, японцев, североевропейцев. У этих народов считается невежливым смотреть прямо в глаза, а потому взгляд направлен в сторону. Если встречаются представители этих двух цивилизаций, то каждый понимает взгляд по-своему. Направленный прямо в глаза взгляд русских воспринимается многими восточными народами как невежливость, дерзость, а взгляд этих народов в сторону воспринимается русскими как стеснительность или нежелание быть искренним.

Эти выводы подтверждаются и материалами исследований двух американских ученых — К. Ситарама и Р. Когделла. Они отмечают, что в западных культурах считается важным во время общения фиксировать взгляд на тех, к кому обращаешься. Поговорка гласит: «Если кто стоит перед тобой, а на тебя не смотрит — не верь ему». В африканской и афро-американской культурах контакт взглядов — вовсе не обязательный атрибут общения. Когда черный говорит с белым, он обычно не глядит ему прямо в глаза. В азиатских культурах подобное поведение указывает на уважение. От азиатских женщин не ждут, что они будут смотреть прямо в глаза мужчине, а от мужчины — что они будут смотреть в глаза женщинам. Это допускается только для мужа и жены. Но и тогда муж имеет право глядеть в глаза жене, а жена — нет. Считается, что в глаза мужчинам глядят только женщины легкого поведения. У южноамериканских индейцев племён витуто и бороро говорящий и слушающий смотрят в разные стороны, а если рассказчик обращается к большой аудитории, он обязан повернуться к слушателям спиной и обратить свой взгляд вглубь хижины. Иногда такое правило распространяется лишь на определённые случаи общения. Так, у кенийского племени луо зять и тёща во время разговора должны повернуться друг к другу спиной. В Японии контакт взглядов во время речи считается дурным тоном. Японский оратор, говоря, смотрит обычно куда-то вбок, а при личной беседе смотрят на шею собеседника, куда-то под подбородок, таким образом, что глаза и лицо партнёра находятся в поле периферийного зрения. Человек, мало смотрящий на собеседника, кажется представителям контактных культур неискренним и холодным, а «неконтактному» собеседнику «контактный» кажется навязчивым, бестактным и даже нахальным. При этом можно даже типологизировать народы на те, кто строит отношения взглядом, например русские (и только у них могут бытовать формулы «глаза — зеркало души», «глядись в меня, как в зеркало...» и т. п.), и те, которые общаются «на бровях». Причём у первых взгляд как элемент мимики несёт в себе личностно-эмоциональное, глубоко индивидуальное содержание, а у вторых мимика выполняет исключительно внешнюю, надындивидуальную этикетно-знаковую функцию. Поэтому, например, русским так неприятно общение с собеседником, который отводит или опускает глаза.

Огромную роль в установлении контактов в общении имеет улыбка, которая в любой культуре имеет примерно одинаковое значение — радость, удовольствие, приветливость и т. п. И все же в зависимости от специфики этикетных стандартов поведения улыбка в разных этносах может интерпретироваться по-разному. Так, в странах Западной Европы и Америки она носит более формальный характер, чем, например, в России, где она представляет собой некий душевный дар встречному, которому адресована. У русских улыбка — индивидуальный выбор человека из толпы, и означает она, что вы искренне рады встрече с ним, что он вам симпатичен, а иногда она есть результат душевного труда, когда улыбка — первый шаг к примирению после ссоры. Улыбка у русских дорого стоит, и не всякий её удостаивается. Поэтому формальная или социальная американская улыбка видится русским глупой или лживой, а русские кажутся многим иностранцам угрюмыми, неприветливыми, неулыбчивыми людьми.

Улыбка для англичанина является прежде всего знаком вежливости, но это совсем не означает, что он испытывает удовольст­вие от встречи. Так называемая «японская улыбка» — это также этикетный элемент. Для американца естественно приветствовать улыбкой другого, незнакомого человека, в том числе и женщину, что нередко приводит к недоразумениям в других странах, особенно арабских. Но при всех этнокультурных различиях улыбка, смех всегда регламентировались особыми этикетными и эстетическими нормами приличий.

Фиксированные положения тела, позы — также одна из форм невербального языка, которая, помимо универсальной (например, эмоциональной) информации, может нести и исключительно национально-специфическую. Общее количество различных устойчивых положений, которые способно принять человеческое тело, около 1000. Из них, в силу культурной традиции каждого народа, некоторые позы запрещаются, а другие — закрепляются и поддерживаются. Так, у японцев существуют предписанные позы для сидения на татами. Самая церемонная из них — опустившись на колени, усесться на собственные пятки. В таком же положении совершаются поклоны. Кланяться, сидя на подушке, неучтиво, поэтому сначала надо переместиться на пол. Сидеть скрестив ноги считается у японцев развязной позой, а вытягивать их в сторону собеседника — верх неприличия.

В странах Азии предполагается, что поза женщины зависит от типа ситуации. Так, например, индийская невеста в свадебном зале должна сидеть вытянув левую ногу вдоль пола, а правую согнув так, что колено касается подбородка. В Азии такую позу считают очень женственной. В Японии женщины всегда сидят, подогнув ноги так, чтобы ягодицы опирались на них, а руки держат сложенными на животе. От азиатских женщин вообще ожидают, что, когда они стоят или сидят, руки они будут держать не ниже талии. Во многих восточных и западных культурах женщинам не полагается сидеть или стоять, расставив ноги. Расставившая ноги женщина считается потерявшей стыд. И на Западе от женщин ждут определенных поз, производных от ситуации и состава компании. Типичная для них поза — сидя выставлять правую ногу перед левой. Садясь в машину, западная женщина сначала опускается на сиденье, а затем убирает в машину ноги, после чего мужчина захлопывает дверцу.

Личное пространство также несет в себе национальную специфику и регулируется нормами этикета, существующими в рамках той или иной культуры. Например, этикет допускает минимальные варианты дистанций у арабов и латиноамериканцев. А дистанция общения между североамериканцами и североевропейцами максимальна. Поэтому для латиноамериканцев те варианты дистанции, которые выбирают их северные соседи, являются холодными. Те же, в свою очередь, расценивают привычную для южан дистанцию как опасную и чреватую агрессией, а потому неприемлемую с точки зрения этикета. Официальная зона общения русских определяется обычно расстоянием, равным длине двух рук, протянутых для рукопожатия, а зона дружеская — длине двух согнутых в локте рук. Хотя русским свойственно в сфере неформального общения сокращать телесную дистанцию и нарушать границы интимной (в западном смысле) зоны. Так русский университетский преподаватель, читающий лекцию, неуютно чувствуя себя на отдалённом расстоянии от студенческой аудитории, спускается с возвышения, выходит из-за кафедры и подходит ближе к студентам; русские зрители прекрасно воспринимают любые интерактивные эксперименты в театральном искусстве и не приходят в ужас, когда актёры подходят к ним вплотную, прикасаются, заглядывают в глаза и т. д.

Нормами этикета регламентируются и контактные прикосновения, столь же специфические у разных народов. Эти нормы во многом зависят от таких факторов, как статус партнеров по общению, их возраст, пол, степень знакомства. Так, например, рукопожатие чаще используется в ситуациях приветствия у русских, чем у англичан или американцев. В США рукопожатия не приняты, если между людьми существует интенсивный контакт, что совершенно не совпадает с применением рукопожатия в русской культуре. Такой элемент, как похлопывание по спине и плечу, возможен при условии близких отношений, равенстве социального положения общающихся. Поцелуй как элемент физического контакта наблюдается в русской культуре в поведении и мужчин, и женщин, в то время как у англичан встречается редко, только при интимных отношениях. У восточных и многих европей­ских народов прикасание друг к другу развито намного меньше, чем у русских. Русские водят за руку детей гораздо дольше, чем, например, японские родители. Русские девушки и юноши, женщины и мужчины гуляют, держа друг друга под руку. Причем под руку друг с другом идут и женщины, что удивляет иностранцев. А русские мужчины-друзья нередко при встрече целуются. Вообще, с точки зрения народов Индии, Китая, Индонезии, русские обнимаются и целуются довольно часто, а вот с позиции испанцев и итальянцев, наоборот, очень мало.

В настоящее время ситуация расширения межкультурных контактов вносит определенные коррективы и в этикетные формы межнационального общения. Происходят взаимопроникновение и взаимоадаптация культурных норм и стандартов поведения. В связи с этим можно заметить, что сейчас восточные народы в общении с европейцами пользуются рукопожатием, но при этом дистанцию стараются сохранить свою. В результате они стоят дальше, чем русские, от собеседника при рукопожатии и, чтобы дотянуться рукой до него, вынуждены наклоняться вперед (поза, на взгляд европейцев, слишком подобострастная). Другая крайность, когда представители восточных народов подходят на расстояние рукопожатия, но, стремясь сохранить национальную дистанцию, отодвигают назад верхнюю часть туловища, и получается, на взгляд европейца, гордое, высокомерное приветствие. Так или иначе, это свидетельствует о том, что в языке и культуре существует отчётливая тенденция к универсализации и нивелированию национально-специфических особенностей невербального языка.

Но несмотря на это, невербальный, или кинетический, язык является тем лингвокультурным пространством, где пока ещё, к счастью, жива национально-культурная семантика и символика, где присутствуют смысловые единицы, присущие только данным конкретным национальным языкам и культурам. Эта сфера языка содержит в себе национально-ментальный инструментарий, культурные образцы, установки, нравственно-коммуникативные оценки, которые детерминируют жизнь людей в конкретной национальной культуре с точки зрения стыда, свободы, справедливости, уважения, этически уместных жестов, поз, пространства.

Литература

Григорьева, С. А. Словарь языка русских жестов / С. А. Григорьева, Н. В. Григорьев, Г. Е. Крейдлин. Москва — Вена: Языки русской культуры: Венский славистический альманах, 2001. 256 с. (Язык. Семиотика. Культура).

Зайцева, Г. Л. Жестовая речь. Дактилология / Г. Л. Зайцева. М., 2000.

Крейдлин, Г. Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык / Г. Е. Крейдлин. М., 2002.

Пиз, А. Как читать мысли других людей по их жестам / А. Пиз. Новгород, 1992.

Эпштейн, М. Тело на перекрёстке времён. К философии осязания / М. Эпштейн // Вопр. философии. 2005. № 8.

Этнокультурная идентификация
и стереотипизация

Эрих Фромм отмечал: английский джентльмен, не снимающий смокинга в самой экзотической обстановке, или мелкий буржуа, оторванный от своей среды, чувствует себя заодно с нацией или какими-то ее символами. Американский фермер, оторванный от цивилизации, начинает рабочее утро с того, что водружает нацио­нальный флаг США. Люди постоянно находятся в процессе напряженного поиска культурной идентичности.

Профессор С. Хантингтон из Гарварда как-то заметил, что в Советском Союзе коммунисты могут стать демократами, богатые могут превратиться в бедных, а бедняки — в богачей. Но русские при этом никогда не смогут стать эстонцами, а азербайджанцы — армянами. При этом Хантингтон имел в виду культурные различия между народами, которые, по его мнению, преодолеть труднее всего. Но каким образом национальные различия связаны с культурой? И является ли национальная принадлежность главной формой идентификации личности?

Большинство людей связывает национальную принадлежность с «кровью». Недаром в разговорном языке используют слово «полукровка», имея в виду тех, кто родился в смешанном браке. В данном случае, сами того не ведая, люди подходят к себе подобным, как к животным. У животных «полукровки» рождаются при смешении чистой и простой породы, у людей — при смешении наций. Таким образом, за словом «полукровка» стоит определенный подход к человеку. В соответствии с ним национальная принадлежность передается по наследству и выражается в строении тела, чертах лица и многом другом, связанном с врожденными особенностями человека.

Когда-то так думали все. Сегодня в этом уверено большинство. Но есть и такие, кто думает иначе. И если бы не существовало людей, убежденных в том, что со временем кровное родство в качестве объединяющей силы отступает, а на первый план выходит культура, то национальный вопрос не имел бы отношения к культурологии. Здесь перед нами не просто разногласия, борьба мнений или пристрастий. По сути, в этом споре противостоят друг другу две исторические реальности — этнос и нация. На смену одному способу сплочения и, наоборот, идентификации в ходе истории пришел другой, но этот процесс шел долго и мучительно и у многих народов ещё не завершился.

Этническая культура является тем, что выделяет людей из «животного царства» на самых ранних ступенях развития. Этно­графические исследования показали, что даже у дикарей Южной Америки, Африки и Полинезии, и в наши дни не достигших ступени варварства, существуют способы культурной идентификации, т. е. разделения людей на «своих» и «чужих».

«Идентичный» переводится с латыни как «тождественный», а «идентификация» — это установление тождества между предметами, процессами и проч. Понятно, что полное тождество даже между родственниками возможно лишь у близнецов. Но в человеческом сообществе идентификация — это признание совпадения между людьми не в деталях, а в главном. И на ранних ступенях развития то главное, что объединяет людей в коллектив, имеет явно выраженные, зримые черты. На ступени дикости люди жили сплоченными кровнородственными коллективами. И дикарь отличал «своего» от «чужого» прежде всего по внешности. Но уже у диких народов этнодифференцирующую роль играет также культура. Ведь «своих» от «чужих» здесь отличает не только цвет кожи, но и ее раскраска, не только характер волос, но и прическа, а также бытовые и культовые предметы, язык и поведение человека.

Однако люди, в отличие от животных, способны и на большее, а именно на самоидентификацию. И происходит это на ступени варварства, когда культура включает сложную систему ритуалов и мифов, в которых люди, отождествляя себя с животными и природными силами, рассказывают об истоках собственного рода. Миф является формой коллективного самосознания. И в развитой мифологии люди начинают осознавать не только своё отличие от других, но и своё родовое единство в лице общего предка (мы говорили выше о тотемизме).

Современная культура пользуется логикой этнических различий все чаще лишь как символической системой, маской или прикрытием экономических и политических процессов. Найти в наше время какую-либо крупную однородную этническую структуру чрезвычайно сложно. Но на Востоке говорят: мир потому велик, что не отбрасывал ни одной песчинки. Человечество начала III тысячелетия уже не знает естественных рубежей, ранее разделявших народы и племена. Сегодня государственная граница является куда большим препятствием, чем моря и горы.

Хотя этническое самосознание все-таки обусловлено генетическими характеристиками, в нашу эпоху этническое и национальное самосознание не совпадают. В современных нациях есть множество людей разного этнического происхождения — «русские американцы», «обрусевшие немцы», «русские евреи» и т. д. Например, Иван Александрович (Ян Игнацы Нецислав) Бодуэн де Куртенэ (1845—1925) — русский ученый, родился в Польше. Убежденный и страстный демократ, он происходил из старинного французского дворянского рода, обосновавшегося в Польше с XVI в., и являлся потомком крестоносца Болдуина — иерусалимского короля. (В. Шкловский в книге «Жили-были» рассказывает, что когда Бодуэну в Казани надоели расспросы полиции о его родственных связях, он заказал визитную карточку с текстом: «И. А. Бодуэн де Куртенэ. Иерусалимский король».)

Современная этнология все более склоняется к тому, что единственно адекватным критерием этнической общности является национальное самосознание, или внутригрупповая идентификация. Члены этнического коллектива осознают собственную идентичность, определенную тождественность, «одинаковость» всех членов этноса и в то же время отличают себя от других этнических коллективов. Формирование национально-этнического самосо­знания происходит по схеме «мы и они». При этом, как правило, формируются предпочтительная, завышенная оценка собственной этнической группы и недооценка внешних этнических коллективов. Такой идеей, к примеру, является негритюд — теория, утверж­дающая абсолютную исключительность и самобытность духовного мира, психологии и культуры африканцев. Согласно этой теории Африка должна создать свою собственную цивилизацию, отказавшись от опыта других народов как «неприемлемого и неприменимого в условиях Африки».

Главным элементом национально-этнического самосознания является осознание общности исторических судеб, реже — общности происхождения, иногда от реального или мифического героя прошлого (такие элементы этнического самосознания более характерны для ранних этапов развития этноса). Этническое самосознание включает в себя также представления об этнической родине, этнической территории, этнической культуре и психологии собственного народа, о роли своего этноса в истории человечества или его определенной части.

Согласно современным психологическим теориям, каждому человеку в той или иной степени присуща потребность принадлежности к группе. Для большинства людей в неустойчивой ситуации переходного общества семейная и этническая принадлежность (восприятие себя членом «семьи» — маленькой или большой) становится наиболее приемлемым способом вновь ощутить себя частью некоего целого, найти психологическую поддержку в традиции. Отсюда — повышенное внимание к этнической идентификации, потребность консолидации этнической общности, попытки выработки интегрирующего национального идеала, «охра­нение» и обособление своей национальной мифологии, культуры, истории от других.

Индивид идентифицирует себя не только по этническим признакам, поэтому этничность может иногда находиться и на периферии личностной мотивации. На значимость этнической принадлежности влияют не только объективная социальная реальность («переходность» общества, этнические конфликты, миграции и т. п.), но и ряд субъективных факторов — уровень образования индивида, например. Значение этнической идентификации ситуативно. Как правило, этническое сознание групп и индивида не актуализировано при условии существования стабильных этнических отношений или в моноэтнической среде. Фактором, увеличивающим возможность этнических конфликтов и, соответственно, повышающим роль этнической идентификации, являются миграции. Еще одной закономерностью становится тот факт, что чувство этничности обычно выше у недоминирующих общностей. В этом смысле в советское и даже в постсоветское время самосознание русского населения на территории России не являлось и не является значительным фактором обыденной жизни индивида. Об этом свидетельствуют, в частности, результаты широко используемого «теста Куна» (когда респонденты несколько раз отвечают на один и тот же вопрос: «Кто я?»), проведенного в России. Упоминание о «русскости» в местах, где русские доминировали, встречалось нечасто. Но ситуация менялась в иноэтническом окружении — в Казахстане, например.

В конечном счете этнодифференциация приводит к осознанию психологических особенностей как своего этноса, так и других этнических общностей. Образ «мы» фиксируется в системе автостереотипов, образы других этносов — в гетеростереотипах. Речь идет о непроизвольной и часто не осознаваемой представителем общности психологической установке в восприятии себя и других. Этот уровень этнической идентификации связан с формированием относительно устойчивых представлений и оценок, типичных для этнической группы поведенческих, коммуникативных, эмоциональных стилей. Стереотипы связаны между собой; они образуют самоорганизующуюся систему, которая аккумулирует некий стандартизированный коллективный опыт и является неотъемлемым элементом обыденного сознания.

Стереотипизация образа Другого (устойчивые, упрощенные взгляды на качества, достоинства и недостатки различных нацио­нальных групп) — это центральная единица национальной психологии — обыденно-практического уровня национального сознания, составляющего последнее вместе с национальной идеологией. Национальная психология функционирует в виде эмоциональных состояний, умонастроений, обыденных взглядов, мифов, анекдотов и др., в которых отражаются национально-этнические процессы в обществе. Национальная психология имеет выраженный оценочный характер. Обыденные оценки национальных процессов формируются зачастую на основе неадекватных источников (случайных встреч, малозначительных событий, рассказов, анекдотов и пр.).

Этнокультурный стереотип — обобщенное представление о типичных чертах, характеризующих какой-либо народ. «Немецкая аккуратность», «французская галантность», «русский авось», «китайские церемонии», «африканский темперамент» — в этих расхожих выражениях воплощаются распространенные этнокультурные стереотипы. Данные характеристики не информационны, это не знание о народе, а мнения, почерпнутые из литературы, обыденных разговоров о недавних событиях, рекламы и т. п. Мнения о вспыльчивости итальянцев, холодности англичан, упрямстве финнов, гостеприимстве грузин, скрытности латышей, широте души, неорганизованности и доброте русских становятся основой стереотипов.

Стереотип национального характера — это схема, и, как любая схема, она ущербна. В «Письмах русского путешественника» Н. Карамзин называл французов «легкомысленными», итальянцев «коварными», а англичан «угрюмыми». Некоторые современные авторы выделяют такие черты русского (российского?) характера, как сервильность, потребность ощущать зависимость от чего-либо («a need of dependence») в сочетании с зависимостью от власти, авторитета («relation to authority»), рабскую ментальность («Russian slave mentality», «slave soul of Russia», «Russian masochism»), мечтательность («dreaminess») и т. д. Все это примеры национальных стереотипов, с каждым можно поспорить или согласиться. Если стереотип принимается, он становится психологической установкой, своеобразными «правилами игры», которые определяют межнациональное общение. По сути, речь идет о мифологизации сознания через стереотипы: человек «кодируется» с помощью стереотипных образов, причем эффективность такой «закодированности» практически не зависит от того, насколько эти образы соответствуют действительности.

Как уже было отмечено, самоидентификация неотделима от образа Другого, чужой культуры. Анекдоты и притчи об ино­странцах содержат в себе черты менталитета, особенности каждой нации и говорят больше о характере народа-автора, чем народа-персонажа таких текстов. Этнический стереотип фиксирует какие-либо реально существующие черты и качества этносов, однако неоправданно абсолютизирует, упрощает и огрубляет их. В зависимости от контекста одна и та же стереотипизированная черта этноса может иметь как положительное, так и отрицательное звучание. Так, японское выражение «воняющий маслом» («бата-кусай») у нации, традиционно не употребляющей в пищу молоко, означает все прозападное, вычурно-неяпонское, пришлое. Здесь совершенно нейтральная гастрономическая черта стала отрицательной характеристикой, граничащей с ксенофобией (враждебным отношением к иностранцам, ко всему чужому — языку, образу жизни, стилю мышления).

Процесс глобализации, а также превращения многообразия культур в единую мировую цивилизацию погружает нас в мифическое пространство этнокультурных стереотипов, которое, например, тонко и иронично описано современным писателем Т. Толстой в эссе «Здесь был Генис»: «Ближе всех в Японии я сошёлся с переводчиком Сагияки-сан, который просил называть его Сёмой (...) Он пригласил меня в свой любимый ресторан “Волга”, где мы ножом и вилкой ели борщ и искали общий язык.

— Вы не знаете, — льстиво завязывал я беседу, — как пройти на Фудзияму?

— Понятия не имею.

— А сумо? Вы любите сумо, как я?

— Ненавижу.

— Может быть, театр? Что вам дороже — Но или Кабуки?

— Ансамбль Моисеева.

— Тогда — природа: сакура, бонзаи, икебана?

Сагияки-сан выпил саке, закусил гречкой и ласково спросил:

— Часто водите хоровод? Давно перечитывали «Задонщину»? Играете в городки? Сын ваш — Еруслан? Жена — Прасковья? Сами вы — пскопской?

— Рязанский, — сказал я, приосанясь, но добавить к этому было нечего, и мы перешли на водку» (Толстая, Т. Н. Здесь был Генис / Т. Н. Толстая // Не кысь / Т. Толстая. М.: Изд-во «Эксмо», 2004. С. 527—528).

При рассмотрении процесса этнической идентификации можно заметить достаточно интересную закономерность: основным способом этнической идентификации являются выработка и усвое­ние мифов. Именно миф может быть рассмотрен как основная форма упорядочения сложной социальной реальности. А если учесть, что спецификой мифологического мышления является неразличение реального и идеального, то становится очевидным, почему мифологическое восприятие своей этнической общности является ведущим: в мифологии оппозиция «должного» и «сущего» стирается, общность абсолютизируется, что оказывается эффективным психологическим стабилизатором сознания. Идентификация происходит в сравнении, в отталкивании от «соседей», в выработке общих стереотипов восприятия, причем именно миф становится основой для интерпретации происходящих социальных событий — будь это миф об общей «крови и почве» или миф о «загадочной русской душе». Г. Гачев использует очень удачное выражение, называя национальный миф «энтелехией нации».

Очевидно, что современное отношение к мифам далеко от рассмотрения их как неких «иллюзий» и «заблуждений». Миф — вечный (пока существует человек) способ упорядочения реальности, который можно сравнить с кантовскими априорными формами, интегрирующими опыт. Поэтому не так уж важно, насколько, скажем, стереотипы восприятия отражают реальные особенности этносов — действительно ли итальянцы «коварны», а русские «ленивы», гораздо важнее, что, приняв форму мифологем, стереотипы определяют поступки людей. Миф «переводит» отвлеченную информацию на язык действия, именно мифы лежат в основе мировоззрения. Результатом усвоения мифа является понимание (в отличие от знания, на которое претендует наука). В конечном счете миф дает определенную картину мира, реально­сти вне человека, он является коллективным верованием и выступает чрезвычайно успешным механизмом эмоциональной консолидации общности.

В литературе не раз отмечался тот факт, что с первой трети XX в. мифы начинают играть все большую роль в жизни человеческого общества. Этот процесс даже получил название «ремифологизации» (в отличие от «демифологизации», достигшей своего апогея в эпоху Просвещения XVIII в. и раннего позитивизма XIX в.). Прежде всего, это связано, разумеется, с прагматической функцией мифа, которая (как показали Э. Дюркгейм и затем Э. Кассирер) и состоит в утверждении солидарности.

Именно потому, что национальный облик определяется не «кровью», а культурой, мы уверены в том, что Пушкин — русский, а не русско-эфиопский поэт, несмотря на своего прадеда Ганнибала. Но культура как основа национальной принадлежности создает множество проблем. Варварам жилось значительно проще, когда в качестве кельтов, бриттов или русичей они утверждались в непосредственном процессе жизни. Иначе обстоят дела у современного человека, у которого даже национальная принадлежность превращается в предмет личного выбора.

Но знать национальную культуру и принадлежать к ней — не одно и то же. Можно знать русскую историю и культуру, но не чувствовать себя русским человеком. Особые проблемы возникают у представителей «диаспоры», когда сохраняющий свою самобытность народ или часть народа живет в стране с развитой национальной культурой. В этом случае проблема национального выбора может вызвать у индивида психологические трудности. К ним относится комплекс «национальной неполноценно­сти», незнакомый этническим группам. Тяжело переживается людьми несоответствие их личного национального самосознания и внешней оценки, когда окружающие не признают в них «своих».

Так, например, большинство специалистов и просто граждан Боливии считают проживающих в стране индейцев-аймара как одну этническую группу, в то время как сами представители подгрупп аймара в разных регионах Боливии не считают себя родст­венными другим аборигенным группам, говорящим на одном и том же языке. Цыгане в разных странах мира отличают себя не только от не-цыган, но и от других групп цыган. Проживающие в России и Китае эвенки считаются единым народом, но сами эвенки осознают прежде всего свою принадлежность к различным локальным группам. Таким образом, во внутренних и внешних определениях того, что составляет этническую группу (народ), присутствуют как объективные, так и субъективные критерии. И часто бывает, что кровная родственность или другие объективные критерии не играют определяющей роли. Этническая реальность предполагает существование социальных маркёров как признанных средств дифференциации групп, сосуществующих в более широком поле социального взаимодействия. Эти различительные маркёры образуются на различной основе, включая физический облик, географическое происхождение, хозяйственную специализацию, религию, язык и даже такие внешние черты, как одежда или пища.

Литература

Серия «Внимание: иностранцы!»:

Билтон, П. Эти странные швейцарцы / П. Билтон; пер. с англ. Р. Воскерчяна. М.: Эгмонт Россия Лтд., 2000.

Боулт, Р. Эти странные голландцы / Р. Боулт; пер. с англ. Ю. Евтушенкова. М.: Эгмонт Россия Лтд., 2004.

Будур, Н. Эти странные норвежцы / Н. Будур. М.: Эгмонт Россия Лтд., 2005.

Росс, Д. Эти странные шотландцы / Д. Росс; пер. с англ. А. Базина. М.: Эгмонт Россия Лтд., 2004.

Сейл, Р. Эти странные исландцы / Р. Сейл; пер. с англ. Н. Будур. М.: Эгмонт Россия Лтд., 2004.

Хант, К. Эти странные австралийцы / К. Хант. М.: Эгмонт Россия Лтд., 2000 и др. Вып. данной сер.

Эти загадочные англичанки... / сост. и предисл. Е. Ю. Гениевой; пер. с англ. М.: Рудолино: Текст, 2002. 509 с.

Япп, Н. Эти странные французы / Н. Япп. М., 1999.

КОГНИТИВНЫЕ И СОЦИАЛЬНЫЕ ФУНКЦИИ
КУЛЬТУРНЫХ СТЕРЕОТИПОВ

Описание культурных стереотипов, их устойчивости и отбора связано с потребностями современной жизни, с осознанием того факта, что формируемый разными обстоятельствами, в том числе случайностями, ограниченными знаниями образ «другого», «другой культуры» в целом, зачастую весьма далекий от реальности, имеет такое же историко-культурное значение, как и сама действительность. Именно этими образами руководствуются многие из нас в своей практической деятельности. Искусственно созданные образы-представления начинают играть активную роль в формировании ментальности современников и, возможно, по­следующих поколений.

При всей устойчивости стереотипов и, на первый взгляд, до­статочной изученности, их исследование в каждую новую историческую эпоху является важной научной проблемой, хотя бы потому, что происходит постоянная пульсация напряжения между традиционной установкой и её размыванием, между обогащением новыми историческими фактами и переосмыслением уже известных. Несмотря на достаточное внимание со стороны исследователей к данному феномену, объяснение природы, возникновения и функционирования стереотипов, равно как и понимание самого термина «стереотип», все еще является проблемой.

В настоящее время в научной мысли отсутствует единое мнение относительно его содержания. Термин «стереотип» можно встретить в различных контекстах, где он трактуется неоднозначно: стандарт поведения, образ группы или человека, предрассудок, штамп, «чувствительность» к культурным различиям и т. д. Первоначально термин «стереотип» служил для обозначения металлической пластины, использующейся в полиграфии для изготовления последующих копий. Сегодня под стереотипом в общих чертах понимается относительно устойчивый и упрощенный образ социального объекта, группы, человека, события, явления и т. п., складывающийся в условиях дефицита информации как результат обобщения личного опыта индивида и зачастую предвзятых представлений, принятых в обществе. Культурный стереотип — это представление, отражающее обыденный уровень концептуализации культурной специфики и оказывающее при первичном контакте сильное влияние на взаимные ожидания партнеров. Содержание стереотипа является коллективным представлением, оно принимается на веру и никем по-настоящему не оспаривается.

Однако главная причина его устойчивости в качестве структуры индивидуального сознания состоит в том, что ему соответст­вуют усвоенные с детства стратегии выживания, принятые в той или иной культуре. Именно они сохраняют от развала всякую локальную цивилизацию. Например, России свойственна собст­венная историческая логика, которая соответствует ее стратегии выживания, не известной американской или западноевропейской культуре. Имея отношение к глубинным пластам сознания, стереотип в образах и поведенческих моделях формирует определенную субкультуру именно как особенный способ выживания, т. е. энергетического, вещественного и информационного обмена со средой.

Так, например, в статье «Черты первобытного примитивизма воровской речи» Д. С. Лихачев, отмечая схожесть воровских языков всех стран (однотипность словообразования, когда одни и те же понятия замещают друг друга), утверждал, что воровскую среду разных народов отличает один и тот же тип мышления, стереотипное отношение к окружающему миру. В этом мышлении господствуют «общие представления», которые Л. Леви-Брюль считал характерным признаком пралогического мышления. Массовому сознанию современного человека (в том, что касается коллективных представлений) во многом свойственны черты деиндивидуализирующего, первобытного мышления.

Во-первых, оно исключительно эмоционально. Стереотип, внедряясь в сознание, властно воздействует именно на эмоции, а не на интеллект и легко закрепляется коллективными переживаниями. Индивидуальное, личное отношение к предмету никогда не выражается в этой экспрессивной форме. Эта эмоция передает исключительно групповое, коллективное отношение.

Такова аффективная функция стереотипов, которая порождается социализированностью человеческих эмоций в больших группах. Концепты, выражающие, к примеру, этнические отрицательные оценки («жид», «москаль» и т. д.), вызывают определенные сильные эмоции. Но экспрессия эта качественно бедна, неглубока, чрезвычайно однообразна. Распространенный в американ­ских анекдотах концепт «блондинка» (существо глупое и сексуальное), выступая в качестве стереотипа и подкрепляясь культурными паттернами, вызывает эмоцию недифференцированную, но яркую. Эмоция тесно связана с телесной моторикой и подкрепляется жестикуляцией. Моторный тип мышления создает положение, при котором слово действует не только на кору головного мозга, но и на мускульную систему человека. Связь стереотипных образов и поведенческих реакций не только с психической, но и с физиологической природой человека хорошо исследована и применяется в практике психотерапии, в которой пытаются найти и изменить устойчивые эмоциональные связи одних явлений с другими. Человека учат относиться к затверженным связям как к пристрастиям или дурным привычкам, которые поддаются разрушению с помощью осознания и специальных тренингов. Так, например, Луиза Хей писала, что у человека существует множест­во разных пристрастий. «В том числе — пристрастие к созданию определенных стереотипов мышления и поведения. Мы используем их для того, чтобы отгородиться от жизни. Если мы не хотим задуматься о своем будущем или взглянуть в глаза правде о настоящем, то обращаемся за помощью к стереотипам, которые удерживают нас от соприкосновения с реальностью. Некоторые люди в трудных ситуациях очень много едят. Другие — принимают лекарства. Вполне возможно, что в прогрессировании алкоголизма немалую роль играет генетическая наследственность. Однако выбор все равно остается за конкретным человеком. Часто “дурная наследственность” представляет собой лишь принятие ребенком родительских методов управления страхом».

Конечно, базовые эмоции — универсальный культурный феномен. Однако, по данным психолингвистики и культурологиче­ской лингвистики, существуют национальные различия в эмоциях, сталкиваясь с которыми в ситуации межкультурного контакта индивид может испытать то, что называют «культурным шоком», вызванным несовпадением ожиданий. Внутри культуры привычки обычно не рефлексируются. В иной культуре есть вероятность встречи с эмоциональными особенностями, отличными от наших собственных.

Эмоциональная структура личности формируется в раннем возрасте, и далее, когда культурой задаются стереотипы, воспроизводится эта первичная ситуация повышенной внушаемости. В первую очередь процесс стереотипизации захватывает легковнушаемых людей. Внушаемость создает благоприятные условия для внедрения традиционных обычаев и верований. Замкнутые традиционные культуры, живущие догмой обычая, требуют от человека не индивидуализации, а ассимиляции. С коллективными представлениями, свойственными каждой локальной культуре, мы связываем дифференцирующую и интегрирующую функции стереотипов, т. е. первичное разделение всего в мире на «свое» и «чужое».

Свойственное детскому и первобытному сознанию описание мира посредством системы бинарных оппозиций («плохой — хороший», «теплый — холодный», «день — ночь», «свет — мрак», «верх — низ» и т. д.), без наблюдения градаций и оттенков, участ­вует в формировании первоначальных моральных установок, но не столько в виде оппозиции «добро — зло», сколько в виде базового противопоставления «мы / свои» и «они / чужие». «Свои», как правило, воспринимаются с положительными эмоциями, им отдается предпочтение перед «чужими». При этом, как отмечают психологи, наблюдаются следующие когнитивные последствия: 1) считается, что все «чужие» похожи друг на друга и отличны от «своих»; 2) среди «своих» наблюдается больше разнообразия, нежели среди «чужих»; 3) оценки «чужих» тяготеют к крайностям: они, как правило, бывают либо очень позитивными, либо очень негативными.

Интегрирующая функция стереотипа выступает тут в двояком аспекте. Во-первых, под понятием «свой» объединяются предметы и явления самого разного рода — люди с определенным типом и темпом речи, ритуалы и формы собраний, привычки и пристрастия самого разного рода. Как писали в своей гастрономически-культурологической книге П. Вайль и А. Генис: «Нельзя унести родину на подошвах сапог, но можно взять с собой крабов дальневосточных, килек пряных таллинских, тортиков вафельных, “пралине”, конфет типа “Мишка на севере”, воды лечебной “Ессентуки” (желательно семнадцатый номер). С таким прейскурантом (да, горчицу русскую крепкую) жить на чужбине (еще масла подсолнечного горячего жима) становится и лучше (помидорчиков слабокислых), и веселее (коньяк “Арарат”, 6 звездочек!). Конечно, за столом, накрытым таким образом, все равно останется место для ностальгических воспоминаний. То в розовой дымке выплывет студень (правильнее, стюдень) за 36 копеек, то пирожки с “повидлой”, то “борщ б/м” (б / м — это без мяса, ничего неприличного). Еще — горячий жир котлет, ростбиф окровавленный, страсбургский пирог. Впрочем, пардон. Это уже не ностальгия, а классика». Заметим здесь не только явную цитату из А. С. Пушкина, но и скрытую — из И. В. Сталина, а также и аллюзию на гоголевские тексты.

Второй аспект интеграции на основе стереотипов мышления и поведения состоит именно в объединении людей в группы, ранжированные по какому-нибудь очевидному признаку. Когда Р. Рейган назвал Советский Союз «империей зла», он нашел удачную метафору, интегрирующую целый спектр стереотипных эмоций и обслуживающую мессианские чаяния американской демократии. Преувеличенный образ врага исключительно способст­вует консолидации внутри социокультурной группы. Именно стереотипы осуществляют функцию единого языкового регулирования для предубежденных людей, задача стереотипов состоит в том, чтобы укреплять мнения своих носителей. Таким образом, суггестивная сила языка моделирует картину мира для конкретной культурной группы. Картина мира определяет поступки носителей данной ментальности не только на межличностном, но и на общественном (вплоть до правительственного) уровнях.

Под дифференцирующей функцией стереотипа мы предлагаем понимать в первую очередь чувствительность к культурным различиям. Традиционная общность понимания исключает из зоны своего действия носителей иной культуры. Американский антрополог Ф. К. Бок ввел в научный оборот категорию культурных форм. Под культурной формой Ф. Бок понимал набор взаимосвязанных и частично произвольных ожиданий, пониманий, верований и соглашений, разделяемых членами социальной группы. Культура включает в себя все убеждения и все ожидания, которые высказывают и демонстрируют люди. «Когда ты в своей группе, среди людей, с которыми разделяешь общую культуру, тебе не приходится обдумывать и проектировать свои слова и поступки, ибо все вы — и ты, и они — видите мир в принципе одинаково, знаете, чего ожидать друг от друга. Но, пребывая в чужом обществе, ты будешь испытывать трудности, ощущение беспомощности и дезориентированности, что можно назвать культурным шоком». В культурологии под культурным шоком принято понимать конфликт двух культур (прежде всего национально и этноцентрированных) на уровне индивидуального сознания. Он связан с самой способностью улавливать ценностные различия разных обществ, т. е. с дифференцирующей функцией сознания. Чем сложнее организована личность, тем более тонкие различия она способна проводить. Однако дифференцирующая функция стереотипизированного мышления всегда остается в пределах простейших оппозиций, фиксируя лишь деление на «мужское / женское», «свое / чужое», «хорошее / плохое».

Интересно отметить, что интегрирующая функция стереотипов более ярко выражена, нежели дифференцирующая, поскольку чаще носит позитивную эмоциональную окраску. Использование логических кванторов всеобщности по отношению к частным случаям, что находит свое выражение в использовании языковых формул, начинающихся со слов «все», «всегда», «никогда», порождает как дифференцирующее, так и интегрирующее суждение. Однако интегрирующая функция заметнее выражается в механизмах формирования стереотипов. Один из них — сведение воедино разнородных характеристик людей как обязательно сопутствующих друг другу. Например, в американской культуре определение poor очень часто встречается в сочетании с uneducated и stupid, а определение blond означает dumb как само собой разумеющееся.

Конечно, это связано с очевидным упрощением реального многообразия жизненных явлений. Едва ли не основной функцией стереотипов является именно функция упрощения многообразия мира. Мы называем ее редуцирующей, т. е. сводящей действительное жизненное разнообразие к простой схеме взаимосвязанных определений. Таков присущий именно стереотипу как когнитивному явлению способ группировки информации. Задача стереотипа не просто объяснять и оправдывать существующие социальные отношения, но сводить эти объяснения к общедо­ступному сочетанию образов и действий. «Французы считают англичан мелочными, невоспитанными, довольно нелепыми и совершенно не умеющими одеваться людьми, которые большую часть времени проводят, копаясь на грядках в саду, играя в крикет или сидя в пабе за кружкой густого, сладкого, теплого пива... Англичан во Франции также считают “вероломными”» (Япп, Н. Эти странные французы / Н. Япп, М. Сиретт. М., 1999. С. 7). Таково наблюдение англичан за их стереотипным восприятием в современной Франции. А по данным 1935 г., для француза англичанин — это неэлегантный, тупой, высокомерный и неспособный ясно выразиться человек с красным лицом. Отмечается плохое качество английской кухни, привычка англичан есть плохо проваренное мясо. Французы считают англичан грубыми варварами, соглашаясь с немцами лишь в том, что англичане лицемерны.

Культурно-маркированные признаки, образующие содержание стереотипа (одежда, сферы занятий, традиции), со временем могут меняться, оценочные же характеристики более устойчивы, хотя и им свойственна определенная динамика. Например, в этническом стереотипе китайца выделяется признак «привязанность к семье»: у американцев большая степень привязанности к семье вызывает недоумение, связанное с насмешкой, так же как и признак «страстность» применительно к стереотипу итальянца, «националистичность» применительно к стереотипу немца, «честолюбие» применительно к стереотипу еврея. Редукция, которая осуществляется образующим стереотип культурно-коллективным сознанием, сама по себе может оцениваться двояко. Конечно, прав русский философ и культуролог Г. Федотов: «Нет ничего труднее национальных характеристик. Они легко даются чужому и всегда отзываются вульгарностью для “своего”, имеющего хотя бы смутный опыт глубины и сложности национальной жизни».

Редуцирующая функция стереотипа способствует формированию предубеждений, явления в целом негативного и затрудня­ющего коммуникацию. Существуя в виде житейских представлений, бытуя зачастую на бессознательном уровне, стереотип не может иметь сложной логической разветвленности. В данном случае операция атрибутирования (выделения признаков) с целью объяснения характера объекта призвана адаптировать субъект в мире многообразных и бесчисленных связей методом их намеренной минимизации. Поэтому с редуцирующей функцией стереотипов тесно связана их адаптирующая функция. Так, задачей автостереотипа является создание и сохранение положительного «Я-образа», а также защита групповых ценностей. Эта функция выполняется за счет избирательности восприятия информации. «Иногда сознательно, иногда не осознавая этого, мы позволяем оказать на себя влияние только тем фактам, которые соответствуют нашей философии. Мы не видим того, на что наши глаза не хотят обращать внимание». К защитным механизмам относится и эмоциональная наполненность стереотипов. Чем тверже оценка, тем, как правило, большую эмоцию вызывает любая попытка подвергнуть стереотип сомнению. Адаптирующая функция тесно связана с принципом экономии мышления.

Стереотипы могут существовать не только на уровне обыденных представлений, но и в виде научного знания. В этих случаях объяснительная модель «грешит» чересчур широкими обобщениями. Например: «Мужчины утверждают себя в своих делах, а женщины в том, как они выглядят и что о них говорят». Наиболее интересный вопрос функционирования стереотипов заключается в изучении того, как проявляют себя массовые представления на уровне индивидуального сознания. Как влияют стереотипы на субъективные смыслы и ценности личности? Ведь аксиологиче­ская природа стереотипов очевидна. Она означает выработку в рамках одной культуры своей ценностно-иерархической системы, своего собственного типа нравственного сознания и поведения и своих оценочных структур. В культуре стереотипизируются только те ценности, которые способны выступать общими ориентирами для всех ее носителей, влиять на формирование их культурного облика и индивидуального стиля жизни. «Ценности не представляют собой действительности, ни физической, ни психиче­ской. Сущность их состоит в их значимости, а не в их фактично­сти» (Риккерт, Г. Науки о природе и науки о культуре / Г. Риккерт // Культурология. XX век. Антология. М., 1995. С. 82).

Способы и критерии, на основании которых производятся сами процедуры оценки явлений жизни, закрепляются в культуре как «субъектные ценности». Это те установки, императивы и за­преты, цели и нормативные представления, которые выступают ориентирами деятельности человека. Стереотипы непосредственно относятся к субъектным ценностям. Саму их способность выполнять роль критерия при оценке явлений действительности мы связываем с селективной функцией стереотипа.

Стереотипы, которыми пользуются при оценке той или иной социокультурной группы, позволяют оценить поведение других в соответствии с ценностной шкалой собственной группы. Механизм стереотипизации в этом случае выступает как необходимый и полезный инструмент оценки. Упрощение и схематизация, являющиеся основой любого стереотипа, выступают неизбежными издержками таких совершенно необходимых для регуляции человеческой деятельности в целом процессов, как ограничение и категоризация поступающей информации. Селектор в данном случае представляет собой руководящее правило, на основании которого делается отбор.

Стереотип призван также устранять противоречие в общей картине знаний о мире. Более понятная картина мира позволяет успешно решать конкретные практические задачи. Стереотипное сознание движется от фиксации противоположностей к их эмоциональной оценке с последующей устойчивостью к ним. По мнению лингвокультуролога В. В. Красных, все стереотипы-образы условно можно разделить на две группы. К первой относятся образы-представления «правильного мира», которые играют роль стабилизатора, поддерживают уверенность в том, что данный мир (группа, нация, государство) благоприятен для жизни при соблюдении определенных правил.

Образы-представления второй группы рисуют мир несправедливым, непригодным для жизни, а правила поведения в нем ложными («добро» не побеждает «зло»). Такие представления, несмотря на преобладание негативной составляющей, подчеркивают значимость индивида и относительность традиционных групповых ценностей. Обе группы стереотипов мирно сосуществуют на уровне обыденного сознания, воспроизводя исходную амбивалент­ность и поддерживая полноту системы смыслов. Образы «правильного» и «неправильного» мира складываются в единую картину по принципу дополнительности. Примирение противоречий разного рода играет важную роль в адаптации человека и общест­ва. Оно обеспечивает поддержание стабильности и дает возможность дальнейшего развития.

Таким образом, главный принцип действия стереотипа — трансформация условного в безусловное. То, что могло бы по­требовать доказательств, с помощью стереотипа становится «естественным» и действует непосредственно через вызываемые ассоциации.

Как и другие когнитивные культурные образования, стереотип имеет полевую структуру. В нем может быть выделено ядро — некий ведущий принцип или концепт — и периферия — неизменно сопровождающие ядерное понятие-образ атрибуции и суждения (однозначно выраженная «народная мудрость»). Стереотип сопровождается ассоциативным контекстом, который обеспечивает связь с другими стереотипами того же рода. Вот пример стереотипов, транслируемых с помощью киноиндустрии. Американский фильм в жанре боевика с элементами комедии представляет в эпизоде три действующие в США мафии: русскую, китайскую и итальянскую. В первом случае агент ведет переговоры в бане (с водкой и черной икрой), во втором — на заброшенном заводе (с атрибутами боевых искусств: «восточный» колорит — удары ногой в лицо), а в случае с итальянской структурой переговоры ведутся в ресторане (с вином и спагетти), куда посылается очаровательно-сексуальная женщина-агент. Этот культурно-ассоциативный ряд пародийно стереотипен, он примитивен, легко узнаваем и, главное, закрепляет уже сложившиеся стереотипы в сознании реципиентов, ассоциативно отсылая к другим фильмам, использующим киноштампы на основе тех же стереотипов.

Ядром стереотипа следует считать прежде всего значение того ключевого концепта, при помощи которого он описывается в языке культуры. Например, все многочисленные коннотации и ожидания (а также привычные модели поведения), которые связаны в русской культуре со словом «друг», заметно отличаются от аналогичных концептов в американской или английской культурах. Более того, как показывают исследования лингвокультурологов, набор значений этого концепта внутри каждой из культур может существенно изменяться с течением времени. Слова, обознача­ющие наиболее глубокие культурные ценности одних народов, могут лишь весьма приблизительно переводиться на язык других.

Ключевые концепты являются культурными артефактами создавшего их общества. «Когда это не признается, имеет место тенденция или абсолютизировать значения слов... и рассматривать их как ключи к природе человека в целом, или же игнорировать их и рассматривать как нечто менее важное, нежели личные суждения отдельных информантов об отношениях между людьми». Автор этих слов Анна Вежбицкая создала теорию универсальных элементарных смыслов, которая в наибольшей мере близка нашему представлению о строении понятийно-образного содержания стереотипа.

Стереотип как категория языка и мышления, безусловно