Всеобщая мотивационная значимость отражаемых явлений

Столь широкая трактовка мотивации не является традиционной, требуя пояснений и уточнений. Рассмотрим эту проблему сначала с терминологической стороны.

Как упоминалось, мотивами в психологической литературе обычно называются внутренние факторы, побуждающие реальную деятельность. Образования же, рассматривавшиеся выше в качестве мотивационных, часто обсуждаются не под этим названием, а как ценности, интересы, отношения, смыслы, идеалы, установки, нормы, убеждения и др.. Нет сомнений, что эти термины обозначают специфические явления и их аспекты. Но поскольку они также явно родственны и частично переходят друг в друга, уместно ставить вопрос: что общего между ними?

Едва ли нуждается в доказательстве ответ, утверждающий, что все они обозначают разновидности неравнодушного, активного, пристрастно-оценочного отношения человека к различным аспектам окружающей действительности. Источником же пристрастности в отражении, как широко признается, являются потребности человека. Именно это оценочное отношение потребностного происхождения, общее для различных выделяемых в литературе пристрастных образований, выше обсуждалось под названием мотивационного.

Аргументы в пользу такого объединения (и, следовательно, единой интерпретации) всевозможных значимых, в том числе и оценочных, отношений выше уже упоминались: это принципиальная и постоянная готовность оценочных отношений стать побуждающими (что позволяет называть их потенциальными мотивами), а также тот факт, что, не побуждая внешней деятельности, они обычно служат влиятельной детерминантой таких форм внутренней деятельности, как воспоминания, мечты и т. п. Кстати, когда человек те же мечты излагает в дневнике или делится ими с близкими людьми, то эти проявления внутренней жизни имеют все признаки внешней деятельности.

Таким образом, потенциальные мотивы не только обнаруживают принципиальную готовность стать актуальными, но сплошь и рядом становятся таковыми, побуждая человека чем-то в общении поделиться, с одним согласиться, похвалить, другое опротестовать, высказать возмущение. В этом отношении весьма показательным является специфический вид символической деятельности человека, служащей именно экстериоризации его ценностей и идеалов. Речь идет, например, о различных формах чествования юбилейных дат, об организованных и спонтанных демонстрациях, о ритуалах почитания символов, имеющих общепризнанное или индивидуальное значение, и т. п. Такого рода деятельность побуждается, как правило, не прагматической мотивацией, а пристрастно-оценочными отношениями, что, очевидно, свидетельствует о необходимости их учета при анализе человеческой мотивации.

Тезис об исключительном разнообразии круга мотивационно значимых явлений нуждается в уточнении еще с одной стороны ¾ в свете факта взаимосвязанности этих явлений и, соответственно, их значений для человека.

Даже поверхностное ознакомление с феноменологией обнаруживает, что мотивационное значение многих предметов взаимообусловлено или соподчинено: материалы, инструменты, знания, помощь других людей нужны человеку не сами по себе, а для того, например, чтобы построить дом, который, в свою очередь, нужен для того, чтобы в нем удобно жить, и т. п. Из такого рода фактов, демонстрирующих иерархическую соподчиненность мотивационных значений, следует естественный вывод о необходимости различения, с одной стороны, абсолютно, независимо, автономно значимых явлений, выступающих в качестве конечных целей деятельности, с другой ¾ таких, которые имеют лишь временное, ситуативное, инструментальное значение и выступают в качестве средств, условий, промежуточных целей деятельности.

Такое различение отчетливо проводится в концепции А.Н.Леонтьева (1972, 1975), в которой мотивами называются только конечные цели деятельности, то есть только такие результаты и предметы, которые имеют независимое мотивационное значение. То значение, которое временно приобретают самые разнообразные обстоятельства, определяющие возможность достижения мотивов и выступающие, в частности, в качестве промежуточных целей, в данной концепции получило название смысла, а процесс, в результате которого мотивы как бы одалживают свое значение этим обстоятельствам, ¾ процесса смыслообразования. Таким образом, теория А.Н.Леонтьева содержит тезис о всеобщей мотивационной значимости явлений (поскольку трудно вообразить предмет, не представляющий для человека никакого смысла), более того, в ней этот тезис получает дальнейшее развитие, состоящее в предложении различать абсолютное значение (которое имеют мотивы) и многочисленные производные от него смыслы.

Однако существует ряд причин, вследствие которых при попытке применить данное теоретически важное различение по отношению к реальным фактам жизни возникают значительные затруднения. Одна из них состоит в приобретении производными отношениями устойчивости. Человек может беречь когда-то верно ему служившие вещи (инструменты, книги) и не имея определенных планов их прагматического использования; его благодарность оказавшим помощь людям тоже обычно не исчезает, когда они перестают быть ему полезными. Одно из несомненных отличий человека от животных состоит в том, что он способен усматривать не только сиюминутную инструментальную полезность всевозможных предметов, выступающих в качестве средств и промежуточных целей реально совершаемой деятельности, но также и их потенциальную полезность, которая обнаружится если не сегодня, то завтра, если не для него лично, то для других людей. Этим обстоятельством обусловлен тот факт, что весьма большой круг самых разнообразных предметов, генетически и функционально являющихся средствами для удовлетворения человеческих потребностей, имеет хотя и инструментальное, производное, но вместе с тем устойчивое, постоянное мотивационное значение и часто побуждает деятельность, не имея за собой других, «конечных» мотивов. Когда человек прилагает порой значительные усилия, чтобы высвободить себе день-другой, он вовсе не обязательно должен знать, для чего это время впоследствии им будет использовано. Как универсальное условие удовлетворения большинства потребностей, время обладает автономной ценностью ¾ так же, как знания, социальный статус, деньги, орудия труда и многое другое, нужда в чем, генетически обусловленная другими потребностями, впоследствии становится «функционально автономной».

В концепции А.Н.Леонтьева феномен приобретения свойств и функций мотива отдельными промежуточными средствами-целями получил название «сдвига мотива на цель» (1972, с.304). В теоретическом плане данный феномен расшифровать сравнительно просто: он означает, что в онтогенезе круг абсолютно мотивационно значимых предметов расширяется, в частности, за счет того, что такое значение вследствие «сдвигов» приобретают также наиболее важные предметы-средства. Но практически определить границы такого круга очень трудно. Непосредственное наблюдение часто не дает оснований судить о том, произошел ли некоторый возможный «сдвиг» или еще нет, не говоря уже о более существенных вопросах: как часто такие «сдвиги» происходят вообще, возможны ли многоступенчатые «сдвиги», если да, то какие в этом отношении существуют ограничения. Такого рода факты и неясные вопросы свидетельствуют о том, что различение отдельных видов мотивационного значения представляет собой достаточно запутанную проблему, а не легко констатируемый феноменологический факт.

Различение абсолютных и производных мотивационных значений осложняется еще и тем, что ряд важнейших человеческих мотивов вообще не имеет характера результативной направленности, в связи с чем отвечающие им частные цели могут не обнаруживать инструментальной соподчиненности и зависимости от конечных целей. Мы общаемся или наслаждаемся прекрасным не ради чего-то, а потому, что для нас эти моменты жизни ¾ и предметы действий, и сами действия ¾ представляют ценность сами по себе. Поэтому абсурдной кажется мысль о просьбе кому-то сделать это за нас, тогда как в случае мотивации, направленной на результат, когда, скажем, нужно забить гвоздь или выполнить служебное поручение, обращение за помощью кажется вполне возможным.

Из-за отсутствия перспективной направленности и впечатления вплетенности мотивирующего момента в сам процесс деятельности обсуждаемая мотивация иногда называется функциональной. Однако в определенном аспекте она является, можно сказать, даже более предметной, чем результативная мотивация.

Действительно, что является предметом, скажем, эстетической потребности? По-видимому, все, в чем человек усматривает элементы прекрасного или безобразного и что он в этом качестве готов воспринимать. Но числа таким предметам нет, что объясняет необходимость самоличного участия человека в деятельности, открывающей красоту нескончаемого потока предметов и их аспектов (музыкальных фраз, поэтических образов и т. п.), каждый из которых, подчеркну это еще раз, имеет самостоятельное, не выводимое из конечных целей мотивационное значение.

Собирательный характер предметного содержания отдельных видов человеческой мотивации создает возможность его отражения на разных уровнях понятийного обобщения. Поэтому в стремлении к непременному объяснению всего конечными причинами поведения (по аналогии с результативной мотивацией) мы можем, конечно, сказать, что человек слушает музыку из-за любви к прекрасному или возмущается чьим-то проступком из-за чувства справедливости. Однако такие высказывания утверждают, по существу, одно и то же, только на разных уровнях обобщения, поскольку прекрасное и музыка, справедливость и конкретный поступок соотносятся как общее и частное, а не как конечные цели и средства их достижения.

Существование собирательных мотивов, находящих конкретное воплощение в целом множестве предметов, подтверждает оправданность тезиса о всеобщей мотивационной значимости явлений. Достаточно, например, любить природу и уважительно относиться к продуктам человеческого труда, то есть иметь среди прочих всего два мотива, чтобы практически все, что окружает человека, было бы для него мотивационно значимым и побуждающим по мере возможности все это беречь.

В целом данные о разнообразии мотивационных отношений человека требуют представления, согласно которому мотивация открывается в психическом образе не в виде одного или нескольких побуждений, исходящих из конечных мотивов, а скорее в виде сложного поля со множеством взаимодействующих мотивационных отношений к отдельным отражаемым предметам (подобно тому, как это изображал К.Левин). Конечно, составляющие этого поля не равны по значению, в нем обычно выделяются одна или несколько доминант, привлекающих основное внимание субъекта, однако это не значит, что другие составляющие не оказывают влияния на его активность.

Так, человек может заметно изменить характер телефонного разговора или процесс еды при появлении рядом другого, даже незнакомого лица именно из-за изменения общего мотивационного фона активности. По этой же причине на планах и характере деятельности могут серьезно сказаться надвигающаяся туча или заболевший зуб. Доминирующие побуждения определяют общее направление активности, ее же способ, конкретное содержание порой весьма сложным образом корригируется мотивационным значением окружающих предметов. Практически постоянное влияние на способ действий человека оказывает, например, этическая мотивация; каждый раз, когда он старается сделать нечто совершенно или красиво, на его активность влияют мотивация компетентности или эстетическая потребность.

Как можно видеть, ознакомление с феноменологией мотивационных отношений человека подтверждает и наглядно иллюстрирует положение С.Л.Рубинштейна, согласно которому «мотивационное значение приобретает каждое отраженное человеком явление.... Поэтому мотивация заключена не только в чувствах и т. д., но и в каждом звене процесса отражения, поскольку оно всегда заключает в себе и побудительный компонент» (1969, с.369–370; выделено мною. — В.В.). Данное представление конкретизирует теоретический принцип единства интеллекта и аффекта, утверждая, что на полюсе аффекта в виде пристрастного отношения ко всему отражаемому в психическом образе содержанию получает выражение мотивация.

Многочисленность и разнообразие человеческих мотивационных отношений, а также достаточно очевидный факт, что их развитие невозможно без понимания всего комплекса причин и отдаленных последствий происходящего, то есть зависит от развития интеллекта, объясняет продолжительность и сложность процесса их онтогенетического формирования. Далее предстоит рассмотреть, тоже с феноменологической стороны, условия и факторы, влияющие на этот процесс.

Б.В. Зейгарник

ПОНЯТИЯ КВАЗИПОТРЕБНОСТИ И ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ПОЛЯ В ТЕОРИИ
К. ЛЕВИНА[6]

Зейгарник Блюма Вульфовна (1900–1988) – российский советский психолог, доктор психологических наук. Окончила психологическое отделение философского факультета Берлинского университета, ученица Курта Левина. При подготовке диссертации в лаборатории Левина впервые описала эффект преимущественного запоминания незавершенных действий, получивший в мировой литературе название «эффект Зейгарник» (работа была завершена в 1924 году). Вернувшись в Москву, работала с Л.С. Выготским, А.Р. Лурия. С 1949 года преподавала психологию в Московском Университете. Активно участвовала в создании кафедры нейро- и патопсихологии на факультете психологии МГУ. Создатель отдельной научной дисциплины – экспериментальной патопсихологии.

Сочинения: Нарушения мышления при психических заболеваниях (1957); Патология мышления (1962); Введение в патопсихологию (1969); Личность и патология деятельности (1971); Основы патопсихологии (1973); Теория личности К. Левина (1981); Теории личности в зарубежной психологии (1982); Патопсихология (1986) и др.

По мнению Левина, движущей силой человеческой деятельности является по­требность. В его терминологии это звуча­ло: «Потребнос-
ти — мотор (механизм) че­ловеческого поведения». Что же понимал К. Левин под потребностью?

Под потребностью К. Левин понимал динамическое состояние (активность), ко­торое возникает у человека при осуществ­лении какого-нибудь намерения, действия. Так, например, студент слушает лекцию. Причины, заставившие его прийти на лек­цию, могут быть различны. Одни пришли, чтобы изучать данный предмет, другие по­тому, что хотят послушать данного лектора, третьи, чтобы записать конспект для экза­мена. Но сам тот факт, что субъект сейчас слушает лекцию, означает собой соверше­ние намеренного действия, свидетельствую­щее о наличии квазипотребности. Обозна­чение потребности как квазипотребности означало для Левина подчеркивание ее со­циальной обусловленности, т. е. того, что по своей природе она не врожденная и не биологическая, подчеркивание ее динами­ческой характеристики. Иными словами, со­вершение какой-нибудь деятельности озна­чает порождение динамической заряженной системы, возникающей в данной ситуации в данный момент; она не носит ни врожден­ного, ни биологического характера; она со­циальна по своему происхождению.

Однако подчеркнем, что социальное не означало для Левина общественно обуслов­ленное. Социальное означало лишь, что по­требность возникала в данный конкретный момент. При этом К. Левин подчеркивал отличие квазипотребности, возникшей в данный момент, от устойчивых, по его вы­ражению, «истинных» потребностей, как потребность к труду (в терминологии К. Ле­вина профессиональная потребность, пот­ребность к самоутверждению). При этом К. Левин подчеркивал, что по своему строе­нию и механизмам квазипотребность не от­личается от истинных потребностей. Зако­номерности протекания и действия истинных и квазипотребностей одни и те же; больше того, Левин предпочитал говорить о действиях и поступках, побуждаемых квазипотребностями, так как именно они и являются механизмами нашей повседневной деятель­ности и потому, что они иерархически свя­заны с истинными [потребностями] (по терминологии Леви­на, между обоими видами потребностей существует коммуникация).

… [Например], эксперимент приобретает [для испытуемого] реальный смысл именно потому, что возникает подобная напря­женная система. Она может реа­лизоваться по разным причинам, например, один человек приходит в качестве испытуемого, потому что он хочет оказать услугу экспе­риментатору, другой потому, что ему само­му интересно проверить себя. Но само на­мерение «быть испытуемым» является меха­низмом, порождающим квазипотребность.

Следует подчеркнуть, что содержанию потребности К. Левин не придавал значе­ния. Определяющим для него был лишь ее динамический аспект: ее сильная или сла­бая напряженность, коммуникация с други­ми потребностями. Содержание же совер­шенно выпадало из поля его зрения.

Как всякая потребность, квазипотреб­ность стремится к удовлетворению. Удов­летворение же квазипотребности состоит в разрядке ее динамического напряжения. Следовательно, квазипотребность, по Леви­ну, это некая напряженная система (наме­рение), которая возникает в определенной ситуации, обеспечивает деятельность чело­века и стремится к разрядке (удовлетворе­нию).

Доказательству этого положения были посвящены опыты М. Овсянкиной [9].

Эксперимент состоял в следующем: испы­туемому дается некое задание — довольно элементарное, например, сложить фигуру из разрезанных частей, нарисовать предмет, решить головоломку. Испытуемый начина­ет выполнять это задание. То обстоятельст­во, что субъект принял задание, означает, по Левину, возникновение намерения, нап­ряженной системы (квазипотребности). По мере того как человек выполняет это зада­ние, т. е. осуществляет свое намерение, эта система разряжается. Завершение выполне­ния задания означает разрядку системы. Как же это доказать?

Примерно в середине действия, ближе к его концу М. Овсянкина прерывала испы­туемого и просила выполнить его другое действие со словами: «пожалуйста, сделай­те это». Испытуемые иногда спрашивали: «А то что, оставить?». Экспериментатор делал вид, что он не расслышал вопроса, и не отвечал на него. Испытуемый брался за второе действие, которое было по своей структуре иным, совершенно непохожим на первое, и заканчивал его. Но в это время, когда испытуемый занимался вторым зада­нием, экспериментатор должен был как-то искусно скрыть остатки материала первого задания, например, положить газету на этот материал. При окончании второго дей­ствия экспериментатор делал вид, что он чем-то занят, искал что-то в столе, подхо­дил к окну, писал якобы и в то же время наблюдал за поведением испытуемого. Ока­залось, что в 86% испытуемые возвраща­лись к прежнему, прерванному действию.

Иногда они просто сбрасывали газету и принимались за неоконченное действие, иногда просили разрешение закончить, иног­да спрашивали, надо ли закончить первое действие или нет? И К. Левин поставил та­кой вопрос: «Ну, почему же взрослые люди, начав такую «глупую» работу, как склады­вание фигур, хотят вернуться к ней? Ведь никакого интереса к задаче нет! И отвечал: сам факт, что субъект стал испытуемым, выполнял задание, приводил к возникнове­нию некой квазипотребности. А так как работа не завершена — система не разря­жена. И обращение к этому прерванному действию означает, что система, оставаясь заряженной, стремится к разрядке».

В дальнейшем К. Левин пришел к выво­ду, что если поведение человека определя­ется формированием квазипотребности, то ее влияние сказывается и в других видах психической деятельности, например, мнестической. Поводом послужил следующий факт. Левин сидел со своими студентами в кафе и обсуждал эксперименты, неожидан­но он подзывает официанта и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, вон в том углу си­дит парочка — что они заказали у вас?» Официант, даже не посмотрев в свою запис­ную книжечку, отвечает: «Это и это». — «Хорошо. А вон та парочка выходит. Что они ели?». И официант начинает неуверен­но называть блюда, задумывается. Левин задает своим студентам вопрос: как объяс­нить, что официант лучше запомнил заказ, который еще не выполнен? Ведь по закону ассоциации официант должен был лучше запомнить то, что было заказано ушедшими людьми: он им подавал, они уплатили (была большая цепочка ассоциаций), а официант лучше запомнил, что заказано, но еще не подано?

И Левин отвечает: «Потому что у офи­цианта нет потребности запоминать то, что заказали уходящие люди. Он их обслужил, они заплатили, а эти только заказали, он их не обслужил, у него есть потребность к запоминанию заказа».

Было задумано проверить, является ли квазипотребность действительно движущей силой, в данном случае, мнестической дея­тельности. Были проведены следующие опы­ты [10]. Испытуемому давалось последовательно 18—20 заданий, половина из них прерывалась, а половина была завер­шена. Когда испытуемый кончал последнее действие, экспериментатор предлагал ему еще одно и при этом просил, как бы невзна­чай, сказать, какие задания он выполнил. Испытуемый называл выполненные зада­ния. Вначале они как бы спонтанно, «пото­ком» вспоминались, а потом испытуемый начинал перебирать в памяти активно. Экс­периментатора интересовали именно эти, спонтанно, потоком репродуцированные действия. Оказалось воспроизведение (В) незавершенных (Н) действий было значи­тельно больше, чем воспроизведение завер­шенных (З), в среднем это отношение име­ет следующий вид:

ВН/ВЗ = 1,9

На основании этих экспериментов было выдвинуто предположение, что механизмом воспроизведения может служить неразря­женная система. Иными словами, мнестическая деятельность определяется не зак­репившимися в прошлом опыте ассоциаци­ями, не количеством повторений, а наличи­ем квазипотребности, намерения. Намере­ние, представляющее собой некую напря­женную динамическую систему, является механизмом любой формы деятельности.

Следует отметить, что проведение подобного рода эксперимента наталкивалось на ряд трудно­стей. Прежде всего, было очень сложно прервать большое число заданий (9—10) так, чтобы у испы­туемого не сложилось впечатления о «сумбурном» характере экспериментальной ситуации. Вначале так и было. Испытуемые с недоверием относились к эксперименту: «что это вы все забираете, отни­маете, хаос какой-то, а не работа». Пришлось экс­периментатору поработать изрядно над стратегией эксперимента, над своей моторикой, интонацией. (Вообще экспериментаторы школы К. Левина дол­жны были научиться «играть определенную роль» — роль экспериментатора определенного типа, что не сразу и не всем удавалось).

Лучшее запоминание незавершенных действий свидетельствует о том, что наме­рение (квазипотребность), возникшая «в данной ситуации и в данный момент», вклю­чено в широкие целостные внутрипсихические области; намерение по своей сути нап­равлено на будущее, и наличие именно нап­ряженной (заряженной) системы, направ­ленной на выполнение действия в будущем, приводило к установлению цели и обуслов­ливало реальную деятельность данного мо­мента — воспроизведения.

Об этом свидетельствуют факты, указы­вающие, что при изменении цели лучшее воспроизведение незавершенных действий не наступает. Такое изменение цели вызы­валось следующим образом. Вместо обыч­ной инструкции, которая, как мы говорили выше, произносится как бы невзначай, дает­ся жесткая инструкция: «Перечислите, по­жалуйста, какие задания вы выполнили. Я хочу проверить вашу память». При такой инструкции эффект воспроизведения неза­вершенных действий перестает действовать

(ВН / ВЗ = 1,2).

В понятийном аппарате левиновской теории это означает, что намерение выполнить незавершенное действие перес­тавало существовать, возникла новая нап­ряженная система, сформировался новый энергетический резервуар. Возникла необ­ходимость выполнение нового намерения. Интересно отметить, что при этом менялось и само поведение испытуемых: если при первой инструкции, где воспроизведение шло как бы сплошным потоком, взор испы­туемых был направлен на экспериментато­ра, при второй же инструкции выражение лица испытуемых становилось напряжен­ным, они с энергичным выражением лица начинали воспроизводить действия, но вско­ре их глаза начинали блуждать по стенам, столу, ища «опору» для воспроизведения, нередко они восклицали: «А, вот что, да, не думал я, что надо будет запомнить» или «что же вы сразу не сказали мне; хитрая вы, убрали все остатки работы».

Закон лучшего воспроизведения незавер­шенных действий не действовал также при усталости испытуемых. Если эксперимент проводился с людьми, проработавшими ночь или весь день, то лучшее воспроизведение незавершенных действий тоже не наступа­ло; энергетического состояния у уставших испытуемых не возникало.

В этих же экспериментах обнаружилась еще одна особенность: были выделены раз­ные типы испытуемых: одни были готовы делать все, о чем просит экспериментатор (так называемые «чистые» испытуемые), и другие, которые выполняли задания ради самого задания («деловые» испытуемые).

Главным для К. Левина было положе­ние, что намерение основывается на реаль­ных потребностях. Часто таковыми могут быть более общие потребности, различные у разных людей, например, потребность «в реализации принятого однажды решения», которое является естественным следствием определенного жизненного идеала. К. Левин подчеркивал, что действенные потребно­сти — это те, из которых исходит намере­ние, т. е. потребности, которые приводят человека к принятию решения в проблем­ной ситуации. В качестве такой потребно­сти может выступить потребность понра­виться экспериментатору, или более об­щая потребность понравиться человеку, которому было обещано сотрудничество.

Если утверждение, что действенной яв­ляется потребность, которая ведет к выполнению соответствующего действия в проб­лемной ситуации, то в ситуации эксперимента это выступает, как потребность подчиниться инструкции экспериментатора. Такое подчинение было свойственно «чис­тым» испытуемым. Единственной причиной, по которой человек рисует «соты» по образ­цу или занимается отсчитыванием чисел в обратном порядке — это требование экспе­риментатора. Другие же испытуемые вы­полняют большинство из предложенных заданий из-за интереса к ним.

Вне специфичного экспериментального (и социального) контекста, в котором ис­пытуемому предъявляются задания, не воз­никает вопроса о каком-либо намерении выполнить большинство из этих действий, если, конечно, они не включаются в более значимое целое.

В приведенных работах [10, 9] впервые было высказано положение, что сама экспериментальная си­туация может породить мотив к действию. Правильность этого положения выступила совершенно очевидно в патопсихологических исследованиях [1, 2], когда было показано, что си­туация патопсихологического эксперимента выступает в виде «мотива экспертизы». Но это было значительно позже и в условиях психоневрологической клиники. В 20-е же годы, когда проводились исследования шко­лы К. Левина, принято было считать, что ситуация эксперимента должна быть макси­мально «стерильной», что экспериментатор должен быть максимально пассивен. К. Ле­вин восстал против этого, считая, что толь­ко при активной роли экспериментатора может быть смоделирована реальная ситуация.

Таким образом, феномен возвращения к прерванному действию и лучшего воспро­изведения незавершенных действий послу­жил Левину доказательством того, что для природы наших психических процессов су­щественным является их динамика, возни­кающая в данной ситуации.

Динамическое состояние, напряжение является решающим, а главное, детермини­рующим фактором психической деятельнос­ти человека. Именно динамическая сторона намерения, а не его содержательная сторона обус­ловливает выполнение намерения. Не слу­чайно сам Левин назвал свою теорию лич­ности «динамической».

Понятие гештальтпсихологии — психи­ческое явление возникает «здесь и теперь» — было перенесено Куртом Левиным и на детерминацию человеческого поведения.

Понятие возникающей в данный момент квазипотребности как детерминанты челове­ческого поведения выдвинуло две пробле­мы: 1) проблему удовлетворения потребнос­ти; 2) проблему психологической ситуации — «поля».

Объявив, что источником человеческого поведения является потребность, К. Левин неминуемо пришел к проблеме ее удовлет­ворения. Ведь в самом понятии «потреб­ность» уже заложено понятие нужды в чем-то. В чем видел Левин удовлетворение пот­ребности? Исследования М. Овсянкиной и Б. Зейгарник выявили, что удовлетворение потребности состоит в ее разрядке, в изме­нении динамики состояния. Но на этом K. Левин не мог остановиться, и вот почему. Левин подчеркивал, что возможность фор­мирования квазипотребностей, «потребнос­тей данного момента», является свойством, которое характеризует человеческую дея­тельность. У животных не может внезапно сформироваться потребность — у них она заложена генетически, а у человека — нет. Известный психолог Гельб афористично говорил, что, по Левину, «бессмысленное дей­ствие может осуществить только человек». Величие человека, его специфическая ха­рактеристика и состоит в том, что он может сделать то, что для него биологически без­различно. При этом К. Левин подчеркивал особенную важность того, что содержание квазипотребности может быть различным. Именно эта характеристика является важ­ной. Внезапное формирование квазипотребности, любой по содержанию, — это спе­цифически человеческое свойство. А если это так, то и удовлетворение потребности у человека происходит иначе, чем у животных, закономерность удовлетворения человечес­кой потребности должна быть иная. Точно так же, как потребность у животного зафик­сирована, так же у него жестко определены и способы ее удовлетворения. Например, хищное животное скорее погибнет, чем ста­нет есть сено, и наоборот, лошадь не будет (во всяком случае, в обычных условиях су­ществования) кормиться при голоде мясом. Способ же удовлетворения квазипотребнос­ти у человека носит гибкий характер. Курт Левин неоднократно указывал на то, что хотя удовлетворение потребности представ­ляет собой процесс разрядки, однако сам процесс этой разрядки совершается разны­ми путями и зависит от многих условий. Об этом свидетельствовал уже косвенным образом феномен лучшего воспроизведения незавершенных действий, а также опыты Г. В. Биренбаум «О забывании намерений» [3], которые заключались в следующем. Испытуемый выполняет ряд заданий в письменном виде на разложенных перед ним листочках. При этом предлагается под­писать каждый лист своим полным именем. Важно, чтобы инструкция о подписи четко подчеркивалась, чтобы создать впечатление, что подпись в данной ситуации важна. Под­пись — было то намерение, забывание или выполнение которого подлежало исследо­ванию. Среди разнообразных заданий, кото­рые выполнялись, было задание нарисовать собственную монограмму.

Забывание или выполнение подписи (на­мерения) зависело от многих факторов. Г. В. Биренбаум были выделены следую­щие факторы, влияющие на действенность намерения:

1) значимость намерения; 2) эмоцио­нальная окрашенность намерения; 3) сте­пень связи с основной деятельностью; 4) наличная ситуация (психологическое поле); 5) личностные особенности испы­туемых.

Значимость намерения, прежде всего, за­висит от тех истинных потребностей, кото­рые лежат в основе возникновения квазипотребностей, являются их источником. Было показано, что в зависимости от силы и направленности такого источника и от наличия противоположно направленных истин­ных потребностей зависит успешность вы­полнения намерения.

Намерения могут отличаться по степени связи с основной деятельностью испытуемого, которая в эксперименте была представ­лена выполнением главного задания. Если намерение самым тесным образом связано с основной деятельностью, является ее необ­ходимым компонентом, то оно не забыва­ется почти никогда. Будет ли система намерения изолирована или включена в общую область, зависит от структуры внутрипсихических систем, соответствующих главному заданию. Так, если следующие друг за другом главные задания родственны по содержанию, то обычно образуется обширная, динамически относительно единая общая область (со­ответствующая, например, «задачам со спичками»), в которую обычно включается также напряженная система намерения. Ес­ли же ситуация такова, что новое задание не является частью общей области, то на­мерение забывается. Экспериментами пока­зано, что при переходе к новому по содер­жанию заданию или неожиданной дополни­тельной паузе намерение забывается. Так, Г.В. Биренбаум отмечает, что намерение — подпись почти всегда забывалось при выполнении монограммы, т. е. при выполне­нии родственного действия. При этом инте­ресен следующий нюанс: если монограмма приобретала характер художественного выполнения (когда испытуемые старались, на­пример, нарисовать красивую монограмму), подпись не забывалась. Она забывалась, если монограмма означала лишь начальные буквы имени. Намерение — подпись — за­нимает уже другое место в этой структуре.

Фактически намерение по своим дина­мическим свойствам приближается здесь к автоматизированному действию. Для авто­матизированного действия характерно рас­падение при деструкции условий деятель­ности. Интересно, что значимыми оказы­ваются для выполнения намерения — под­писи — такие условия, как сохранение того же цвета и величины листа, определенного промежутка времени. При нарушении лю­бого из этих условий резко ухудшается вы­полнение подписи. Все это говорит о том, что из относительно самостоятельной цели, действенность которой зависит от силы со­ответствующей истинной потребности, наме­рение превращается в подчиненную опера­цию, к тому же логически не связанную с выполнением основной деятельности. Поэто­му при деструкции деятельности происхо­дит забывание намерения. Это положение Г.В. Биренбаум имеет, на наш взгляд, большое значение для многих теоретичес­ких и практических вопросов психологии.

ПОНЯТИЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО «ПОЛЯ»

Введение категории психологического «поля» сыграло большую роль не только в системе самого К. Левина, но и в системе социальной психологии. Уже само порож­дение намерения, квазипотребности стано­вится возможным, если человек что-то со­вершает в реальной окружающей его ситуа­ции (испытуемый возвращается к прерван­ному действию, если он его реально выпол­нял)[7]. Иными словами, К. Левин подчеркивал связь квазипотребности с предметом. В формули­ровке Левина это звучало так: вокруг нас существует мир предметов, которые обла­дают определенной валентностью.

Прежде чем перейти к критическому анализу психологического поля, которое представляет собой не объективную реаль­ность, а феноменологический мир, придавая тем самым субъективный характер объективной реальности, опишем эксперименты, с помощью которых К. Левин доказывал существование психологического «поля» и валентности вещей.

Именно при объяснении этого понятия «психологического поля» К. Левин применяет понятие топологии и годологии.

Первые его положения о существовании мира вещей с положительной и отрицатель­ной валентностью были отражены в науч­ном фильме «Ханна садится на камень» (1928). В нем рассказывается о маленькой полуторагодовалой девочке, которая предпринимает тщетные попытки сесть на ка­мень. Девочка кружится вокруг камня, при­жимается к нему, хлопает по нему ручками, даже лижет его, но не садится. К. Левин объясняет: камень, на который хочет сесть ребенок, имеет для него положительный характер, т. е. притягивает его, а для того, чтобы сесть на камень, надо совершить дей­ствие, обратное этой положительной валент­ности, т. е. отвернуться от камня. Ребенок не может сесть на камень, потому что не в состоянии преодолеть притягивающую силу. Графически К. Левин изображает ситуацию следующим образом:

[+] Камень

P­ Ребенок

Были проведены и другие опыты для до­казательства наличия валентности вещей. Заключались они в следующем: испытуе­мый приглашался в комнату, в которой на столе были разложены различные предметы: колокольчик, книга, карандаш, шкаф­чик, закрытый занавеской из свисающих гирлянд бисера, распечатанное письмо и другие объекты.

Испытуемого, которого пригласили яко­бы с целью исследования его «интеллекта» или «памяти», просили минуточку подо­ждать. «Я забыл, что мне необходимо по­звонить», — говорил экспериментатор, выхо­дил из комнаты, а сам наблюдал (через стекло Гизела) за тем, что будет делать ис­пытуемый, оставшись наедине. Все без исключения испытуемые (а это были не толь­ко студенты, но и сотрудники берлинского института психологии — профессора, доцен­ты) производили какие-то манипуляции с предметами: некоторые перелистывали кни­гу, трогали «шкафчик», проводя пальцем по бисерной занавеске; все без исключения по­званивали колокольчиком (автор данной книги тоже не составил исключения). К. Ле­вин задался вопросом, почему же взрослые, серьезные люди совершали подобные мани­пуляции: и отвечал, что в ситуации, в кото­рой субъект не занят осмысленным дейст­вием (а для К. Левина это означало, что в данной ситуации у людей не формировалось дифференцированного намерения), поведе­ние становилось «ситуативно обусловлен­ным», «полевым». Это ситуативное, в тер­минологии Левина, «полевое» поведение носило в данном случае мимолетный ха­рактер: позвонив в колокольчик, человек занимался своим делом; некоторые выни­мали газету и читали, другие просматри­вали лежащую книгу, третьи предавались ожиданию. Но для К. Левина было важ­но установить, что окружающее психологи­ческое «поле», окружающая ситуация таят в себе возможность вызвать действие в на­правлении предмета с положительной ва­лентностью или уйти от предмета с отри­цательной валентностью. Это означает, что субъект с его внутренними заряженными системами и окружающая ситуация («пси­хологическое окружение») составляют еди­ный континуум.

Вводя понятия «субъект» и «окруже­ние», К. Левин подчеркивал, что здесь нет двух аспектов для рассмотрения: один — внутренняя субъективная система намере­ний, потребностей и другая — внешняя. Хотя К. Левин писал о двух существующих уни­версумах — «психологическом» и «физикальном» — он предлагал их рассматривать не изолированно, а как единое целое. Конечно, не раскрывая социально-общественного ха­рактера «окружения», К. Левин оставался неминуемо на позиции взаимодействия и гомеостаза. Но он хотел показать, что вся­кая потребность (квазипотребность) связа­на с окружающим миром. В своих лекциях он часто говорил о том, что нет потребнос­ти без предмета, способного ее удовлетво­рить (в его терминологии, физикальные предметы приобретают валентность благо­даря существованию или возможности су­ществования потребности). Поэтому он и предложил говорить не отдельно о дейст­вующем субъекте и о психологическом ок­ружении, а о включающем и то, и другое «жизненном пространстве» индивида.

Конкретное поведение человека является реализацией его возможностей в данном жизненном пространстве. Механизм реали­зации этих возможностей понимается как психологическая причинность. Именно пото­му, что поведение человека вытекает из жизненного пространства, в котором чело­век находится, возможна предсказуемость его поведения.

Разработка понятия «психологического поля» шла в разных руслах. Прежде всего, следовало определить, какова роль полево­го момента в функционировании потребнос­ти, в разворачивании действия. Ведь если механизмом намерения, деятельности объяв­ляется потребность, а, с другой стороны, эта же потребность может функционировать только в связи с особенностями валентнос­ти предмета в «поле», то следует опреде­лить роль и значение этой валентности. К. Левин считал, что взаимодействие ва­лентных объектов и потребностей должно быть таково, что валентность вещи должна соответствовать смыслу потребности. Если человек подчиняется в основном смыслу потребности — это действие намеренное. Если же человек подчиняется валентности вещей, за которой не стоит потребность, т. е. если происходит как бы «отщепление» ва­лентности вещи от потребности, то такое поведение не намеренное, не волевое, оно «полевое». К. Левин продемонстрировал это на анализе двух экспериментально соз­данных ситуаций. Первая из них состояла в следующем. Испытуемый приглашался для «исследования» памяти. Он входил в комнату, в которой помещался стол, накры­тый для еды (при этом пища была обильная и изысканная, сервировка стола была тоже хорошей). Экспериментатор обращался к испытуемому со словами: «Нам придется несколько подождать, а пока я вас попрошу сесть за стол и покушать, а я буду наблю­дать за вами и записывать». Как правило, реакция испытуемых была отрицательной: люди стеснялись, отказывались, некоторые возмущенно уходили; лишь некоторые из них садились и ели. Одни после заявляли: «Мне никогда не приходилось так вкусно питаться. Раз уж представилась возмож­ность — воспользуюсь и наемся вдоволь вкусных вещей». Другие говорили: «Я по­нял, что это какая-то ловушка, ведь, конеч­но, никого не интересует, как я ем — ну, что же, воспользуюсь и вдоволь поем того, что я в своем студенческом рационе никог­да не вижу».

В другом эксперименте участвовали де­вушки-студентки, играл патефон. Инструк­ция гласила: «Пожалуйста, пригласите да­му и потанцуйте — а я буду записывать». Реакция испытуемых была различной: большинство из них смущались, отказыва­лись, некоторые выполняли инструкцию, «они танцевали неуклюже, наступали на ноги девушкам. Однако были и такие испытуе­мые, которые всматривались в «дам», выби­рали хорошенькую девушку и с удовольст­вием пускались в пляс.

Выводы, к которым пришел К. Левин при анализе экспериментов: часть испытуе­мых могли стать «над полем» и выполняли действие, намеренное, опосредованное. Те же испытуемые, которые испытывали на се­бе власть «поля», подчинялись ему, были не в состоянии «стать над ним» — не могли совершить намеренного, волевого действия.

Признаки «полевого поведения» часто выступают и в обыденной жизни: например, если вы заметите у стоящего перед вами человека в троллейбусе белую нитку на тем­ном костюме, вы захотите ее снять, хотя, как правило, вы не выполните этого жела­ния. Чаще всего подобные явления выступа­ют в аффективно окрашенных состояниях, когда случайные вещи «лезут в глаза». По­добные факты описаны и в художественной литературе. Вспоминается рассказ Леонида Андреева «Рассказ о семи повешенных». Народовольцев ведут на казнь, на висели­цу, а их руководителя — Сашу страшно бес­покоит, раздражает закопченный фонарь. Еще один пример из романа Л. Н. Толсто­го — Анну Каренину стали раздражать уши Каренина. Следовательно, у взрослых лю­дей может наступить ситуация, когда воз­никает «полевое поведение», когда предме­ты незначимые, не играющие никакой роли, приобретают побудительный характер. Но для этого должна быть ситуация аффектив­ного напряжения. Анну Каренину стали раздражать уши мужа в ситуации отчаяния. До ее драмы с Вронским эти уши ее не раз­дражали. Вещи начинают «лезть в глаза», привлекать к себе внимание и в иных состояниях, например, при большой усталости. К. Левин говорит, что окружающий мир или «поле», в котором существуют предметы с положительной или отрицательной ва­лентностью, тесно связан с квазипотребнос­тями, с их формированием. Это чрезвычай­но важное положение, о котором Левин много говорил и писал и которому он поз­же, в американский период, придавал ог­ромное значение. Валентность предметов, взаимодействуя с квазипотребностями, фор­мирует человеческое поведение. Проблема воли, намеренного, волевого действия (для Левина не было понятия осознанного дей­ствия) сводится для Левина к проблеме преодоления сил, существующих в поле. Та­ким образом, волевое действие, по мнению Левина, это такое, которое совершается не под влиянием «поля». В возможности «стать над силами поля» К. Левин усматривал во­левое поведение. В своем докладе «Разви­тие экспериментальной психологии воли и психотерапия», сделанном на Конгрессе психотерапевтов в Лейпциге в 1929 г., К. Левин подчеркивал, что ни ассоциативная теория, ни Вюрцбургская школа не смогли разрешить теории воли, что эта проблема может быть разрешена только в категориях динамической теории. Курт Левин выска­зывает мнение, что надо отказываться от противопоставления воли «разуму», «по­буждению» и от них ее отграничивать, что термином «воля» реально обознача­ются весьма различные, накопленные в пси­хологии факты и проблемы, например: ре­шение, намерение, самообладание, отграни­чение от окружающего мира, собранность, выдержка, сложное или дифференцирован­ное строение целей, целостность структуры действий и многое другое. К. Левин считал, что развитие динамической теории приводит к совершенно другой группировке отнесе­ния тех или иных явлений в единый класс «процессов воли». Для этого необходимо, прежде всего, экспериментальное исследова­ние волевых процессов как моментов обще­го вопроса о «душевных силах» и их зако­нах. Для волевого, намеренного действия важно возникновение «душевных сил нап­ряжения», которое в силу их динамического родства с настоящими потребностями К. Ле­вин обозначил как квазипотребности. К. Ле­вин подчеркивает, что намерение может вы­звать в известных обстоятельствах соответ­ствующее действительное перераспределе­ние душевных динамических отношений. Но как раз самые важные реальные переструктуирования душевных систем проис­ходят в основном непосредственно под влиянием внешней и внутренней динамиче­ской ситуации. «Внезапно приняв реше­ние», человек часто только по совершении действия понимает, что эти внутренние пе­рераспределения (о которых до того он ни­чего не знал ) действительно имели место.

Курт Левин, Тамара Дембо, Леон Фестингер,
Роберт Сирс

УРОВЕНЬ ПРИТЯЗАНИЙ [8]

Почти любой комплекс психологических про­блем особенно в области мотивации и личности с необходимостью включает проблемы цели и це­ленаправленного поведения. Значимость пробле­мы цели поведения особенно велика примени­тельно к культуре с таким сильным элементом соперничества, как наша. До последнего време­ни, однако, было мало попыток изучения фено­мена цели как такового и влияния достижения или недостижения цели на поведение индивида. Концепция «уровня притязаний» Дембо [1] прояснила возможность изучения целевых уров­ней. Хоппе [3] провел первый эксперимент, направленный на анализ феномена уровня при­тязаний. К настоящему времени накопилось дос­таточно большое количество экспериментальных результатов.

1. Типичная последовательность событий. При обсуждении многих проблем и аспектов уровня притязаний полезно рассмотреть характерную последовательность событий. Человек выбил 6 оч­ков, стреляя в мишень, в центре которой нахо­дится 10. Он решает в следующий раз попробо­вать выбить 8. Он попадает в 5, сильно разочарован и решает в следующий раз снова выбить 6. Мы можем выделить в этой последовательности сле­дующие основные моменты:

1) предшествующее действие (в нашем при­мере «выбил 6 очков»);

2) установление уровня притязаний — реше­ние о цели следующего действия («попробовать выбить 8»);

3) исполнение действия («выбил 5»);

4) реакция на достигнутое, такая, как чув­ство успеха или неудачи («разочарования»), пре­кращение всей деятельности или продолжение ее с новым уровнем притязаний («попробовать снова выбить 6»).

Каждый из этих четырех моментов можно рас­сматривать в его отношении к другим. В случае, когда индивид начинает новую деятельность, прошлое действие, конечно, отсутствует, но у индивида может быть опыт в похожей деятельно­сти.

Каждый момент временной последовательно­сти представляет ситуацию, по отношению к ко­торой встают характерные проблемы. Для дина­мики уровня притязаний момент 2 (установление уровня притязаний) и момент 4 (реакция на достигнутое) особенно важны. Сразу возникают две проблемы:

а) чем определяется уровень притязаний;

б) каковы реакции на достижение или недо­стижение уровня притязаний.

2. Пояснение терминов. Прежде чем приступить к обсуждению экспериментальных данных, сле­дует прояснить некоторые термины и факторы, входящие в очерченную выше последовательность.

«Цель действия», «идеальная цель», «внутрен­нее несоответствие». Уровень притязаний пред­полагает цель, имеющую внутреннюю структуру. В нашем примере индивид не просто стреляет, а пытается попасть в мишень и даже в определен­ную область мишени. Но что он в действительно­сти хочет сделать, так это попасть в центр. Это его «идеальная цель». Зная, что это «слишком трудно», он ставит целью очередного действия «попасть в восьмерку». Это мы будем называть «целью действия». Уровень цели действия обычно берется как критерий уровня притязаний инди­вида в данное время. Франк, один из первых ис­следователей в этой области, определяет уровень притязаний как «уровень будущих действий при решении знакомой задачи, который индивид, знающий свой уровень прошлых действий в этой задаче, явно предполагает достичь» [2, с. 119].

Постановка цели в точке 2 временной последовательности не означает, что индивид оставил свою идеальную цель. Чтобы понять этот момент поведения, мы должны рассмотреть цель отдель­ного действия внутри всей целевой структуры индивида. Эта структура может включать несколько более или менее реальных целевых уровней. Целевые уровни внутри одной целевой структу­ры могут включать высокую цель мечты, несколь­ко более реалистичную цель намерения, далее — уровень, которого человек ожидает достигнуть, когда он пытается объективно оценивать ситуа­цию, и низкий уровень, который он достигнет, если счастье от него отвернется. Где-то на этой шкале будет расположено то, что можно назвать целью действия, т. е. то, что человек «пытается сделать в данное время»; где-то выше будет на­ходиться идеальная цель. Иногда индивид будет приближаться к этой идеальной цели, иногда же расстояние между идеальной целью и целью дей­ствия будет увеличиваться. Назовем это «внут­ренним несоответствием».

Другая характеристика целевой структуры — это несоответствие между уровнем цели действия и уровнем ожидаемого результата. Эта разница мо­жет быть прямо охарактеризована как «несоот­ветствие цель-ожидание». Это несоответствие бу­дет частично зависеть от уровня субъективной вероятности, которого индивид придерживается в отношении шансов достижения цели действия. Одно из выражений субъективной вероятности — уровень уверенности.

«Целевое несоответствие». Можно сравнить уровень притязаний, например, уровень цели дей­ствия в точке 2 нашей временной последователь­ности с уровнем прошлого действия — точка 1 той же последовательности. Разницу между этими дву­мя уровнями мы будем называть «целевым несо­ответствием». Целевое несоответствие считается положительным, если уровень цели выше уровня прошлого действия, в противоположном случае мы имеем дело с отрицательным целевым несо­ответствием.

Величина достижения; успех и неудача. Инди­вид установил свой уровень притязаний и затем произвел действие, имея в виду эту цель (точка 3 нашей временной последовательности). Результат этого действия можно назвать «величиной дос­тижения». Разница между уровнем притязаний и величиной достижения будет «несоответствием достижения». Оно считается положительным, если достижение выше уровня притязаний, и отрица­тельным, если достижение ниже уровня притя­заний.

Два главных фактора, от которых зависит чув­ство успеха или неуда-чи, — это знак и размер «не­соответствия достижений». Термины «успех» и «неудача» будут употребляться для обозначения субъективного (психологического) чувства успе­ха и неудачи, а не разницы между уровнями при­тязаний и достижения. В быту мы говорим об ус­пехе и неудаче в обоих смыслах, иногда относя их к разнице между точками 2 и 3 (уровень при­тязаний и новое действие), иногда же — к точке 4 (реакция на новое действие). Мы называем раз­ницу между точками 2 и 3 «несоответствием дос­тижений», а успехом или неудачей — реакцию на это несоответствие (точка 4 нашей последова­тельности).

Словесная цель и действительная цель. Как измерить или операционально определить различ­ные целевые уровни действия — на этот технический вопрос в разных исследованиях приходится отвечать по-разному. В эксперименте наблюдение или измерение уровня действия (точки 1 и 3 временной последовательности) обычно не составляет труда. Трудным оказывается измерение уровня притязаний и других точек психологической целевой структуры, таких, как идеальная цель и уровень ожидания.

Можно было бы использовать несколько реакций для косвенного определения уровня притязаний, если бы были известны его законы. Одним из лучших методов определения уровня притязаний, идеальной цели, а также уровня ожидания является пока прямое высказывание субъекта. Конечно, существует опасность, что словесное или письменное утверждение не будет на самом деле открывать «истинную цель» индивида или «истинное ожидание». Например, нельзя спрашивать индивида после действия в точке 4 нашей временной последовательности, каков был его уровень притязаний в точке 2 — после неудачи его словесное высказывание может быть рационализацией. Важно иметь словесное высказывание в ситуации, к которой оно относится. В случае, когда социальная атмосфера относительно благоприятна, прямое высказывание индивида является лучшим операциональным определением различных целевых уровней. При выборе задач с различной степенью трудности в качестве меры для определения цели действия может быть использовано поведение индивида.

Размер целевых единиц. Индивид может пытаться накинуть кольцо на стержень и при этом может достичь или не достичь своей цели. В другом случае цель может состоять в том, чтобы накинуть на стержень серию из пяти колец. Насколько высоко достижение (один промах, три промаха) — можно установить только после того, как брошены все пять колец. Реакция испытуемого на соответствующее достижение, сопровождающаяся чувством успеха или неуспеха, будет относиться в последнем случае к достижению в целом, а не к каждому броску в отдельности.

Размер единиц деятельности, к которой относится цель, является важным моментом, который нужно учитывать при обсуждении проблемы уровня притязаний. Максимальный размер и сложность единиц, к которым может относиться цель, — важные характеристики определенных возрастных групп детей. Чтобы избежать недоразумения, нужно всегда иметь в виду этот размер и характер единиц деятельности.

ОБЩЕЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Теоретические соображения показывают, что большинство ка­чественных и количественных результатов, относящихся к уровню притязаний, могут быть связаны с тремя факторами, а именно: с поиском успеха, стремлением избежать неудачи и с когнитивными факторами вероятностного ожидания. Действие этих сил определяет выбор будущей цели. Величина этих сил, а также величины, связанные с субъективной вероятностью, зависят от многих аспектов жизненного пространства индивида в данное время, в частности от того, каков его прошлый опыт и какова система ценностей, характе­ризующая его культуру и его личность.

В целом изучение уровня притязаний достигло той стадии, когда природа проблем и их отношений к другим областям достаточно ясны, чтобы направлять будущие исследования. Внутри области «целевого поведения» можно разделить проблемы «борьбы за цель» и проблемы «постановки цели». «Борьба за цель» — это поведение, направленное к уже существующей цели и тесно связан­ное с проблемами приближения к цели, разочарования, достижения цели и завершения поведения. Постановка цели связана с вопросом о том, какая цель появится и станет действующей после того, как будет достигнута или не достигнута другая цель. Внутри этого поля лежат, например, проблемы психологического пресыщения и большая часть проблем уровня притязаний. Последние, однако, тесно переплетены со всеми проблемами целевого поведения.

Абрахам Г. Маслоу
ТЕОРИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ МОТИВАЦИИ [9]

Маслоу (Maslow) Абрахам Гарольд (1908–1970) – американский психолог. Получив научную степень в Висконсинском Университете за работу по изучению поведения приматов, переехал в Нью-Йорк, где работал с Э. Торндайком. В течение 14 лет преподавал в Бруклинском колледже, где общался с многими известными психоаналитиками и гештальтпсихологами, эмигрировавшими в США из нацистской Германии. С 1951 года работал с Куртом Гольдштейном, у которого позаимствовал идею самоактуализации. Тогда же начал разрабатывать оригинальную концепцию мотивации, став одной из наиболее выдающихся фигур в гуманистической психологии. Один из основателей «Журнала гуманистической психологии», в котором опубликовал множество статей.

Сочинения: Motivation and Personality (1954); Toward a psychology of being (1968) и др. В рус. пер.: Психология бытия (1997); Дальние пределы человеческой психики (1997); Мотивация и личность (1999); Новые рубежи человеческой природы (1999).

ВВЕДЕНИЕ

В этой главе я попытаюсь сформулировать позитивную теорию мотивации, которая удовлетворяла бы теоретическим требованиям и вместе с тем соответствовала бы уже имеющимся эмпирическим данным, как клиническим, так и экспериментальным. Моя теория во многом опирается на клинический опыт, но в то же самое время, как мне представляется, достойно продолжает функционалистскую тра­дицию Джеймса и Дьюи; кроме того, она вобрала в себя лучшие черты холизма Вертхаймера, Гольдштейна и гештальтпсихологии, а также ди­намический подход Фрейда, Фромма, Хорни, Райха, Юнга и Адлера. Я склонен назвать эту теорию холистическо-динамической по названиям интегрированных в ней подходов.

БАЗОВЫЕ ПОТРЕБНОСТИ

Физиологические потребности. За отправную точку при создании мотивационной теории обычно принима­ются специфические потребности, которые принято называть физиологичес­кими позывами (drives). В настоящее время мы стоим перед необходимостью пере­смотреть устоявшееся представление об этих потребностях, и эта необходимость продиктована результатами последних исследований, проводившихся по двум направлениям. Мы говорим здесь, во-первых, об исследованиях в рамках концепции гомеостаза, и, во-вторых, об исследованиях, посвященных проблеме аппетита (предпочтения одной пищи другой), продемонстрировавших нам, что аппетит можно рассматривать в качестве индикатора актуальной потребности, как свидетельство того или иного дефицита в организме.

Концепция гомеостаза предполагает, что организм автоматически со­вершает определенные усилия, направленные на поддержание постоянства внутренней среды, нормального состава крови. Кэннон [4] описал этот процесс с точки зрения: 1) водного содержания крови, 2) солевого баланса, 3) содержания сахара, 4) белкового баланса, 5) содержания жи­ров, 6) содержания кальция, 7) содержания кислорода, 8) водородного показателя (кислотно-щелочной баланс) и 9) постоянства температуры крови. Очевидно, что этот перечень можно расширить, включив в него другие минералы, гормоны, витамины и т.д.

Проблеме аппетита посвящено исследование Янга [16, 17], он по­пытался связать аппетит с соматическими потребностями. По его мнению, если организм ощущает нехватку каких-то химических веществ, то индиви­дуум будет чувствовать своеобразный, парциальный голод по недостающему элементу, или, иначе говоря, специфический аппетит.

Вновь и вновь мы убеждаемся в невозможности и бессмысленности создания перечней фундаментальных физиологических потребностей; совершенно очевидно, что круг и количество потребностей, оказавшихся в том или ином перечне, зависит лишь от тенденциозности и скрупулез­ности его составителя. Пока у нас нет оснований зачислить все физио­логические потребности в разряд гомеостатических. Мы не располага­ем достоверными данными, убедительно доказавшими бы нам, что сексуальное желание, зимняя спячка, потребность в движении и мате­ринское поведение, наблюдаемые у животных, хоть как-то связаны с гомеостазом. Мало того, при создании подобного перечня мы оставляем за рамками каталогизации широкий спектр потребностей, связанных с чувственными удовольствиями (со вкусовыми ощущениями, запахами, прикосновениями, поглаживаниями), которые также, вероятно, являются физиологическими по своей природе и каждое из которых может быть целью мотивированного поведения. Пока не найдено объяснения пара­доксальному факту, заключающемуся в том, что организму присущи од­новременно и тенденция к инерции, лени, минимальной затрате усилий, и потребность в активности, стимуляции, возбуждении.

Физиологическую потребность, или позыв, нельзя рассматривать в качестве образца потребности или мо­тива, она не отражает законы, которым подчиняются потребности, а служит скорее исключением из правила. Позыв специфичен и имеет вполне опре­деленную соматическую локализацию. Позывы почти не взаимодействуют друг с другом, с прочими мотивами и с организмом в целом. Хотя после­днее утверждение нельзя распространить на все физиологические позывы (исключениями в данном случае являются усталость, тяга ко сну, мате­ринские реакции), но оно неоспоримо в отношении классических разно­видностей позывов, таких, как голод, жажда, сексуальный позыв.

Считаю нужным вновь подчеркнуть, что любая физиологическая по­требность и любой акт консумматорного поведения, связанный с ней, могут быть использованы для удовлетворения любой другой потребности. Так, человек может ощущать голод, но, на самом деле, это может быть не столько потребность в белке или в витаминах, сколько стремление к комфорту, к безопасности. И наоборот, не секрет, что стаканом воды и парой сигарет можно на некоторое время заглушить чувство голода.

Вряд ли кто-нибудь возьмется оспорить тот факт, что физиологические потребности — самые насущные, самые мощные из всех потребностей, что они препотентны по отношению ко всем прочим потребностям. На прак­тике это означает, что человек, живущий в крайней нужде, человек, обде­ленный всеми радостями жизни, будет движим, прежде всего, потребностя­ми физиологического уровня. Если человеку нечего есть и если ему при этом не хватает любви и уважения, то все-таки в первую очередь он будет стремиться утолить свой физический голод, а не эмоциональный.

Если все потребности индивидуума не удовлетворены, если в организ­ме доминируют физиологические позывы, то все остальные потребности могут даже не ощущаться человеком; в этом случае для характеристики такого человека достаточно будет сказать, что он голоден, ибо его сознание практически полностью захвачено голодом. В такой ситуации организм все свои силы и возможности направляет на утоление голода; структура и взаимодействие возможностей организма определяются одной-единствен­ной целью. Его рецепторы и эффекторы, его ум, память, привычки — все превращается в инструмент утоления голода. Те способности организма, которые не приближают его к желанной цели, до поры дремлют или отми­рают. Желание писать стихи, приобрести автомобиль, интерес к родной истории, страсть к желтым ботинкам — все эти интересы и желания либо блекнут, либо пропадают вовсе. Человека, чувствующего смертель­ный голод, не заинтересует ничего, кроме еды. Он мечтает только о еде, он вспоминает только еду, он думает только о еде, он способен воспринять только вид еды и способен слушать только разговоры о еде, он реагирует только на еду, он жаждет только еды. Привычки и предпочтения, избира­тельность и привередливость, обычно сопровождающие физиологические позывы, придающие индивидуальную окраску пищевому и сексуальному поведению человека, настолько задавлены, заглушены, что в данном слу­чае (но только в данном, конкретном случае) можно говорить о голом пищевом позыве и о чисто пищевом поведении, преследующем одну-единственную цель — цель избавления от чувства голода.

В качестве еще одной специфической характеристики организма, подчиненного единственной потребности, можно назвать специфическое изменение личной философии будущего. Человеку, измученному голодом, раем покажется такое место, где можно до отвала наесться. Ему кажется, что если бы он мог не думать о хлебе насущном, то он был бы совершен­но счастлив и не пожелал бы ничего другого. Саму жизнь он мыслит в терминах еды, все остальное, не имеющее отношения к предмету его вож­делений, воспринимается им как несущественное, второстепенное. Он считает бессмыслицей такие вещи, как любовь, свобода, братство, уважение, его философия предельно проста и выражается присказкой: «Любовью сыт не будешь». О голодном нельзя сказать: «Не хлебом единым жив чело­век», потому что голодный человек живет именно хлебом и только хлебом.

Приведенный мною пример, конечно же, относится к разряду экстре­мальных, и, хотя он не лишен реальности, все-таки это скорее исключение, нежели правило. В мирной жизни, в нормально функционирующем обще­стве экстремальные условия уже по самому определению — редкость. Несмотря на всю банальность этого положения, считаю нужным остано­виться на нем особо, хотя бы потому, что есть две причины, подталкиваю­щие нас к его забвению. Первая причина связана с крысами. Физиологи­ческая мотивация у крыс представлена очень ярко, а поск