Одержимая

В "Тикозном остроумце" (глава 10) я описал сравнительно умеренную форму

синдрома Туретта, упомянув однако, что встречаются и более тяжелые формы,

внушающие ужас гротеском и неистовством. Я также высказал соображение о том,

что некоторые пациенты способны справиться с болезнью, найти ей место в

пределах личности, в то время как другие оказываются действительно

"одержимы", не справляясь с собой в условиях невероятного давления и хаоса

болезненных импульсов.

Как и многие врачи старой школы, сам Туретт различал не только

умеренную, но и "злокачественную" форму синдрома, приводящую к полному

разложению личности и особому "психозу", для которого характерны

гиперактивность, эксцентричность и фантастические выходки, а также зачастую

склонность к пародированию и подражанию. Эта разновидность болезни --

"сверх-Туретт" -- встречается примерно в пятьдесят раз реже ее обычных форм

и протекает намного тяжелее. Психоз Туретта -- своего рода перевозбуждение

"Я" -- отличается и от остальных психотических состояний особой

симптоматикой и физиологией. Тем не менее в нем можно усмотреть сходство с

двумя другими расстройствами: во-первых, он похож на сверхактивный моторный

психоз, иногда вызываемый L-дофой, а во-вторых, на корсаковский психоз со

свойственной ему неудержимой конфабуляцией (см. главу 12). Как и они, психоз

Туретта может почти целиком поглотить личность.

Я уже говорил, что на следующий день после встречи с Рэем, моим первым

туреттиком, у меня открылись глаза. На улицах Нью-Йорка я заметил как

минимум трех человек с теми же, что и у него, характерными симптомами, но

выраженными еще более ярко. Это был день неврологического ясновидения.

Одного за другим встречал я больных с синдромом Туретта предельной тяжести,

страдавших тиками и спазмами не только моторики, но и восприятия,

воображения, эмоций -- личности в целом.

Уже беседуя с Рэем в кабинете, можно было догадаться, что происходит на

улицах, но простого рассказа здесь недостаточно -- это нужно видеть своими

глазами. Клиника и больничная палата -- не всегда самое подходящее место для

наблюдения за болезнью, особенно за расстройством, которое, несмотря на

органическую основу, проявляется главным образом в подражаниях, отражениях,

импульсах, реакциях и аберрациях почти неправдоподобной силы. Назначение

больницы и лаборатории -- сдерживать и структурировать поведение, подчас

вообще вынося его за скобки. Медицинские и исследовательские учреждения

хороши для кабинетной, систематической неврологии, ограниченной рамками

предписанных тестов и задач, но совершенно непригодны для

наблюдателя-натуралиста. Полевая неврология изучает пациента в естественных

условиях, не стесненного обстановкой научного исследования и полностью

отдающегося порыву и игре каждого импульса. Сам наблюдатель должен при этом

оставаться незамеченным, и для этого нет ничего лучше нью-йоркской улицы --

безликой, оживленной улицы в огромном городе, где страдающие

экстравагантными, неуправляемыми расстройствами люди в полной мере могут

испытать и явить миру чудовищную свободу и абсолютное рабство своей болезни.

"Уличная неврология" имеет достойных предшественников. Джеймс

Паркинсон, столь же неутомимый ходок по улицам Лондона, как и Чарльз Диккенс

сорок лет спустя, исследовал получившую его имя болезнь не у себя в

кабинете, а на запруженных лондонских улицах. Паркинсонизм просто невозможно

полностью разглядеть в клинике -- он обнаруживает свой особый характер лишь

в условиях открытого, сложного пространства человеческих взаимодействий (это

блестяще показано в фильме Джонатана Миллера "Иван"). Чтобы понять болезнь

Паркинсона, ее необходимо наблюдать в реальном мире, на людях; то же самое,

причем в гораздо большей степени, справедливо для синдрома Туретта.

Замечательная книга Мейге и Фейнделя "Тики и их лечение", написанная в 1901

году, начинается с главы "Исповедь тикера" <i>("Les con. dences d'un

ticqueur")</i>, где от первого лица ведется рассказ о тикозном больном,

передразнивающем прохожих на улицах Парижа. В романе Рильке "Записки Мальте

Лауридса Бригге" есть краткий эпизод, посвященный еще одному парижскому

тикеру с характерными особенностями поведения. Авторы этих книг показывают,

как важно наблюдать болезнь в естественных условиях. Я и сам понял это на

личном опыте: не только кабинетное знакомство с Рэем, но и все увиденное

затем на улицах стало для меня откровением. Мне вспоминается сейчас один

эпизод -- настолько поразительный, что он так же отчетливо стоит у меня

перед глазами, как если бы это случилось вчера.

Идя по улице, я вдруг заметил седую женщину лет шестидесяти, ставшую,

судя по всему, центром какого-то странного происшествия, какого-то

беспорядка, -- но что именно происходит, было неясно. "Не припадок ли это?

-- подумал я. -- Что вызывает эти судороги?" Распространяясь подобно

эпидемии, конвульсии охватывали всех, кто приближался к больной,

содрогавшейся в бесчисленных неистовых тиках.

Подойдя поближе, я понял, в чем было дело. Женщина подражала прохожим

-- хотя слово "подражание" слишком убого, чтобы описать происходившее. Она,

скорее, мгновенно превращалась в живые карикатуры на всех случавшихся рядом

с ней людей. В какую-то долю секунды ей удавалось ухватить и скопировать

всех и каждого.

Я видел множество пародистов и мимов, мне попадались клоуны и комики

всех мастей, но никто и ничто не может сравниться с той зловещей магией,

свидетелем которой я оказался, -- с мгновенным, автоматическим, судорожным

копированием каждого лица и фигуры. Причем это была не просто имитация,

удивительная сама по себе. Перенимая и вбирая в себя лица и жесты окружавших

ее людей, старуха срывала с них личины. Каждое ее подражание было в то же

время пародией, издевательством, гротеском характерных жестов и выражений,

причем гротеск этот, при яростном ускорении и искажении всех движений, был

столь же осмысленным, сколь и непроизвольным. Так, чья-то спокойная улыбка

отражалась на ее лице мгновенной неистовой гримасой; ускоренный до предела

неторопливый жест превращался в конвульсивное движение. При этом некоторые

из гримас были имитацией второго и третьего порядка. Оскорбленные, сбитые с

толку люди не могли сдержать естественных реакций, которые в свою очередь

тоже передразнивались и в искаженном виде возвращались к ним же, еще больше

разжигая гнев и негодование. Этот непроизвольный гротескный резонанс,

втягивавший окружающих в воронку абсурдной связи, и был причиной переполоха.

Пройдя всего один короткий квартал, исступленная старуха, словно в

безумном калейдоскопе, породила карикатуры сорока или пятидесяти прохожих,

каждая продолжительностью в секунду-две, а то и меньше, так что все это

вместе заняло не более двух минут.

Существо, ставшее всеми вокруг, на моих глазах утрачивало собственную

личность и превращалось в ничто. Тысячи лиц, тысячи масок и воплощений --

как переживала <i>она</i> этот вихрь чужих сознаний и индивидуальностей? Ответ стал

ясен очень скоро: эмоциональное давление в ней и в окружающих нарастало так

стремительно, что становилось взрывоопасным. Внезапно, в отчаянии

отшатнувшись от толпы, она свернула в ближайший переулок, и там, словно в

сильнейшем приступе тошноты, с фантастической быстротой исторгла из себя все

жесты, позы и выражения лиц только что встреченных ею людей. В одном

колоссальном пароксизме пантомимической рвоты она извергла из себя всех, кем

была одержима. И если поглощение заняло две минуты, то изрыгнуть их ей

удалось за один прием, за один выдох -- пятьдесят человек за десять секунд,

по пятой доле секунды на каждого.

После этого эпизода я провел с туреттиками сотни часов, разговаривая,

наблюдая, записывая на пленку -- изучая их и обучаясь сам. Но ничто, я

думаю, не дало мне такого непосредственного и пронзительного знания, как эти

две фантастические минуты на нью-йоркской улице.

В тот момент я понял, что причуды физиологии ставят "сверхтуреттика" в

исключительную психологическую и жизненную ситуацию, сходную с положением

тяжелых "сверхкорсаковцев", но только с другой предысторией и другим

исходом. Оба психоза могут привести к затемнению сознания, лихорадочному

бреду и разложению личности, но если блаженный корсаковец ничего этого не

осознает, то туреттик воспринимает свое положение с мучительной остротой и

ясностью, хотя часто не может или не хочет ничего по этому поводу

предпринять.

В то время как корсаковец движим амнезией и небытием, туреттиком

владеет экстравагантный импульс. Больной сам является и источником, и

жертвой этого импульса; он может от него отречься, но не в силах избавиться.

Таким образом, в отличие от корсаковца, туреттик втянут в двусмысленные

отношения со своей болезнью: побеждая, покоряясь, играя, он вступает с ней в

причудливые перипетии борьбы и сговора.

Эго туреттика лишено защитных барьеров торможения и стыда, нормальных,

физиологически определенных границ, и подвергается чему-то вроде интенсивной

бомбардировки. Непрерывно, снаружи и изнутри, его подстегивают и соблазняют

самые разнообразные импульсы. Импульсы эти, по природе своей физиологические

и спазматические, проникнуты также личностным (или, скорее,

псевдоличностным) содержанием -- и являются туреттику в виде <i>искушений</i>.

Выдержит ли личность такую атаку? Выживет ли "Я"? Сможет ли оно развиваться<i>,</i>

оказавшись во власти столь разрушительных сил, -- или же, как горько

выразился один из моих пациентов, сломав человека, импульсы окончательно

"туреттизируют душу"?

Сумеет ли личность туреттика, находясь под физиологическим,

экзистенциальным, почти теологическим давлением, остаться цельной и

независимой -- или же она окажется во власти сиюминутных импульсов,

порабощенная ими, отнятая у самой себя?

Приведем еще раз слова Юма:

<i>Я берусь утверждать... что мы есть не что иное, как связка или пучок

различных восприятий, следующих друг за другом с непостижимой быстротой и

находящихся в постоянном течении, в постоянном движении^*.</i>

^* Юм Д. "Трактат о человеческой природе". // Юм Д. Соч. в

2-х томах. Т. 1. М.: Мысль, 1993. С. 307.

Отсюда видно, что, согласно Юму, индивидуальное "Я" есть фикция --

личность, утверждает он, существует лишь как последовательность ощущений и

восприятий. Это очевидным образом неверно в случае нормального человека,

который владеет своими ощущениями. Они не просто составляют безличный поток,

но принадлежат субъекту и объединены его устойчивым "Я". Но в случае

сверхтуреттика описание Юма, судя по всему, верно отражает происходящее:

жизнь такого больного до определенной степени действительно является сменой

случайных движений и ощущений, фантасмагорией содроганий без центра и

смысла. С этой точки зрения туреттик есть юмо, а не хомо сапиенс. Такая

судьба -- в философском и почти религиозном смысле этого слова -- уготована

всякому, у кого импульс решительно преобладает над "Я". Она сходна с

фрейдистской "судьбой", также обрекающей человека на подчинение импульсам,

но если в последней есть хоть какой-то, пусть трагический, смысл, то

юмовская судьба совершенно бессмысленна и абсурдна.

Сверхтуреттики, как никто другой, вынуждены бороться, просто чтобы

выжить -- сформировать личность и сохранить ее целостность в условиях

непрекращающейся атаки импульсов. С раннего детства они сталкиваются с почти

непреодолимыми препятствиями на пути к формированию индивидуальности и

личностному росту, и чудом можно назвать то, что в большинстве случаев им

удается стать полноценными людьми. Воля к бытию, к выживанию в качестве

уникального суверенного индивидуума -- самый могучий наш инстинкт. Он

сильнее любых импульсов, сильнее болезни. Здоровье, воинствующее здоровье,

обычно выходит победителем.