2015-06-14
358
Клио и Психея: олицетворения двух подходов к изучению человека. История, как известно, многолика. Гранитом, бронзой, другими долговечными материалами, глазами музейных портретов, письменами пергаментов, строчками книг и листков календарей смотрит на нас прошлое. И по преимуществу строчками. Граниты, бронзы и пергаменты встречаются не на каждом шагу, а вот со школьной хронологией, историческим рассказом, календарной записью или телевизионным напоминанием о памятной дате знаком каждый.
Древнегреческая муза истории Клио - серьёзная, сосредоточенная дама; среди девяти сестёр-покровительниц искусств и наук - старшая. На папирусном свитке ведёт она учёт человеческих деяний. Здесь нужна осмотрительность: не каждое событие допускается в историю. Пожалуй, Клио подошли бы очки, придумай греки этот полезный предмет.
Есть и другая, недавняя история семейных альбомов, писем, памятных вещей и тех событий, которые происходят вокруг нас. Это живое прошлое растворяет даты со скрижалей Клио в потоке бытовых впечатлений и перемешивает их с настоящим. В завихрениях становления линия истории теряется, потому что она - не для близкого микроскопического зрения, а для телескопического обзора. Клио должна потрудиться: записать и рассортировать свидетельства, обобщить материал и дать ему свою вескую, несуетную оценку. Если событие и попадает в её архив, то пройдут годы, десятилетия, жизни прежде чем оно займёт место в связи времён.
Человек не может столько ждать, он говорит: представление, беспорядок, игра, комедия, карнавал, трагедия, катастрофа. Это - описание переживания индивидом исторического существования. В масштабе человека происходящее вокруг невозвратимо и уникально, как его жизнь. Чем необратимей - тем уникальней.
За толкованием индивидуальных мер человека принято обращаться к психологии, обязанной именем другой мифической гречанке - Психее. У неё иной, чем у Клио, характер. Олицетворённая душа - и не богиня по рождению, а земная подруга Эрота. Она молода, любопытна, легкомысленна. Нарушила запрет смотреть на божественного супруга, за что испытала много мытарств, пока не воссоединилась с возлюбленным и не получила бессмертие. Изображается с крылышками за спиной, а иногда в виде бабочки. Прекрасный символ человеческих стремлений!
На эту бабочку нацелен внушительный и разномастный арсенал эмпирической психологии. В его скрещённых лучах душевные порхания превращаются в траектории научного исследования. Современная психология собирает и обобщает самые тонкие и случайные движения психей. Уже давно она доросла до генерализующего (обобщающего) изучения индивидуальной структуры человеческого опыта и сравнялась научной основательностью с Клио, которая индивидуализирует общее (генеральное) в человечестве своими рассказами.
Что и говорить, за последние 100-150 лет юная гречанка из сказки Апулея сильно повзрослела. Она переняла у музы истории атрибуты научной респектабельности, да и по характеру она сейчас - напористая бизнес-вумен. Буква ψ больше не выглядит символом неуловимой внутренней жизни человека, скорее – логотипом сети информационных, образовательных, консультационно-терапевтических услуг с оборотом, превосходящим многие отрасли промышленности. Что касается Клио, то она едва ли была на подъёме, и не в последнюю очередь потому, что значительная часть её учёного и социального веса перешла к Психее. По рейтингам общественных предпочтений, психолог профессия модная, историк - старомодная. Общество всё менее почтительно и внимательно к прошлому, к его музам, жрецам, хранителям, толкователям; оно пытается эмансипироваться от традиции, чтобы жить в настоящем своими повседневными делами. Закрепиться в текущей жизни ему помогает психология, которая не просто изучает человека, но «вырезает» настоящее из связи времен и обустраивает как отдельное цивилизационное состояние. Клио и Психея оказываются соперницами в рейтингах услуг, профессий, проектов, да и в конкуренции за умы, энергию, ориентацию людей, выступая олицетворениями соответственно традиционализма и модернизации. Теперь уже известнейшей из муз приходится присматриваться к моде и перенимать у более молодых товарок их приёмы и темы. Несомненно, что к началу XXI в. в истории обозначился сильный антропологический крен. Когда я листал сборник трудов XIX международного исторического конгресса, состоявшегося в Осло летом 2000г., то сначала меня охватило замешательство. Возникало впечатление, что история оставила свои традиционные темы и присоединилась к психологии, социологии, политологии. Среди тем симпозиумов и круглых столов представительного форума мировой науки о прошлом значились идентичность и малые группы, насилие и гендерные исследования, семья и коллективная память, механизмы научного открытия и практики письма.[4] Традиционная проблематика историографии отступила на задний план и в значительной степени заместились проблематикой знаний о современности. Возникает впечатление, что история вбирает достижения социально-гуманитарных наук и становится комплексным изучением человека. И может быть, как это ни парадоксально звучит, наукой о современности? Однако такое суждение будет преждевременным, и психолог быстро заметит, что сочинения историков не касаются того, что его более всего интересует – индивидуального строения психики, структуры личности, характеристик и параметров, которые выявляются только с помощью наблюдения и тестирования реального индивида. Если такие характеристики и проскальзывают у историков, то с точки зрения психолога, они только названы, но не доказаны и не исследованы. Он заметит это с разочарованием, но, может быть, и с удовлетворением, поскольку тестово-экспериментальный эмпиризм, количественная доказательность, прикладной прагматизм есть его ноу-хау, приёмы продвижения на рынок услуг и маркирования модернизаторской ориентации.
Исторические (гуманитарные) науки – представители книжной учёности. То, что мы узнаём о людях прошлого, написано на бумаге и возникает от погружения нашего ума в ряды строчек. Современную психологию нельзя свести к письменным занятиям. Если историк – классический гуманитарий, то психолог – неклассический. Мигающие табло приборов, столбцы цифр и диаграмм – всё это, скорее, атрибуты инженерного труда, чем традиционной учёности. Психолог изучает живого современного человека в лаборатории, клинике, на рабочем месте, в быту; чтение документов имеет для него вспомогательное значение.
Правда, нужно уточнить, что указанное противопоставление принадлежит XIX-XX векам, а сейчас контраст размывается. Теперешний психолог в качестве психотерапевта, консультанта, социального работника имеет дело с историей человека, он пытается понять временную последовательность жизни и формирует «архив» биографических данных. Понятия и теории психологии становятся общеизвестными и популярными. С другой стороны, письменный архив новейшего времени густо разбавлен кино-, фото-, телематериалами; в начале третьего тысячелетия нашей эры видеосъёмка запечатлевает все сколько-нибудь значительные события жизни, размывает грань между текущим и фиксированным, видоизменяет проблему отбора материала на скрижали Клио. Для историка всё более привычно выступать экспертом по текущим социально-политическим процессам, работать с людьми, с «живой» историей. А распространение персональных компьютеров и общедоступных программ обработки информации сглаживает контраст между классическим и неклассическим гуманитариями. Всё это, возможно, предвещает продвижение наших наук в новое для них измерение времени – в будущее, а это сфера, где ни та, ни другая не имеет приоритета, но сделать что-то могут только вместе, и основательно изменившись.
Нынешнее смещение социальных функций, методов, культурных ориентаций добавляет пестроты полю гуманитарного знания. Указанный дрейф побуждает искать более глубокую основу отношений Клио и Психеи, чем просто обобществление и передел некоторого тезауруса тем. Иначе говоря, сравнивать по целому спектру социополитических, культурных, теоретических параметров, объединённых словами «человек во времени».
Историки и психологи легко находят общие темы, тем более, когда их объединяют общие ценности, например, гуманистические и демократические. Они не прочь перенять друг у друга отдельные созвучные теоретические положения и понятия. Однако найти общий язык для совместного исследования уже сложнее. Преодолеть же барьер метода удаётся редко, а общий предмет психолого-исторического знания не создан.
Теперь мы должны вспомнить ещё одну и, пожалуй, самую почтенную гречанку - философию, мать всех наук. Раньше научные синтезы вершились под эгидой философии, одного из её разделов - методологии (учения о методе). Обычно это сопровождалось экспансией определённой философской доктрины, которая «вбрасывала» в конкретные знания свои принципы, строила вокруг них эмпирические науки, становясь для них чем-то вроде метатеоретической надстройки. В XIX в. на этом специализировалось гегельянство, в XX в. – марксизм. Философскую крышу не всегда выбирали добровольно. Так, объединение павловской физиологии высшей нервной деятельности и теории познания, предписанное для советской психологии в начале 1950х годов, –яркий случай философского администрирования. Но во второй половине XXв. патронаж царицы наук над конкретным знанием отходит в прошлое. Науки предпочитают обходиться своими силами и объединяются вокруг авторитетных исследовательских программ. В западном человековедении теоретико-познавательную опору представителям разных сфер знания давали феноменология, экзистенциализм, психоанализ, структурализм. Более редкий случай – когда из отдельной науки выращивается основа для междисциплинарного синтеза. Такова генетическая эпистемология Ж.Пиаже, создававшаяся как универсальная теория для всех эмпирических наук на основе данных, полученных этим крупнейшим психологом о развитии ребёнка. Нельзя сказать, что под влиянием Пиаже науки стали выстраивать свои понятия по тем векторам, которые задаёт онтогенез. Однако широкое распространение и определённый междисциплинарный статус учение о стадиальном развитии интеллекта получило. Интересная особенность проекта Пиаже состояла в том, что свои всемирно известные исследования ребенка он начал, чтобы получить материал для генетической эпистемологии и, как он сам говорил, задержался в детской психологии на тридцать лет. Однако все эти годы швейцарский учёный помнил, для чего он углубился в эмпирические изыскания.
В исторической психологии положение иное. Историзаций психологии и психологизаций истории масса, но эти попытки редко доходят до такого равновесного состояния, где из них возникает устойчивое метатеоретическое качество. Энергия усвоения пограничного знания идёт на обогащение собственной науки, а нередко подпитывает историософию, задержавшуюся в гуманитарном знании. Чем дальше мы углубляемся в подоплёку отношений Психеи и Клио, тем яснее становится, что их трудные и затяжные перипетии коренятся в некой общей праоснове человеческого познания. История и психология сложились как науки о разных временах, а также как разные хронокультурные ориентации. Таким образом, в живом потоке времени эти науки разъединены и специализированы. Но человечество постоянно бьётся над воссоединением своих частей, и в эту работу включено познание. Время соединяет. Но и разъединяет! Это дилемма не столько науки, сколько разделённого человечества. Науки о человеке кумулируют его проблемы в соответствии со своими методами и хронокультурными ориентациями. Одни вычленяют вектор развития, другие – культурного наследования, указывающий назад. Они выступают как своего рода группы поддержки разных состояний человечества, во всякой случае, представляют различные функции его социокультурного организма.
Науки о человеке и перечень глобальных проблем цивилизации. Нынешние исследования, обозначающие себя исторической психологией, при всей их сумбурности, пестроте, наивностии конъюнктурности (а может быть, и благодаря последним качествам) всё-таки вполне отчётливо проявляют свои социокультурные приоритеты и функции. Какие бы теории, темы и методы отечественные гуманитарии к себе ни примеряли –они чувствуют, что за социальный заказ дышит им в затылок. Во-первых, продолжается идентификация и реидентификация российского народа. Пространственные и социально-политические конфигурации его обитания в ХХ веке никак не установятся. Поэтому вопрос «кто мы такие?» по-прежнему традиционалистски замыкает нас на «мы» этноса и территории, на коллективную память и герменевтику опыта. Во-вторых, продолжается обоснование современного, модернизирующего пути развития. Того, что предполагает урбанистический западный образ жизни по всей планете и культивирует индивидуальное сознание, свободное от давления прошлого, живущее настоящим в динамичной, но устойчивой среде. Ему идеально соответствуют структурно-функциональные модели современных социальных и психологических наук, формируемых по образцу естествознания Нового времени. Однако пик индустриализма исторически уже пройден и адаптация к его цивилизационным стандартам уже не воспринимается как предельная задача человечества. Спираль научного обобщения проходит сквозь ниши больших территориальных и цивилизационных групп и показывает на самый верхний этаж консолидации человечества – планетарный. Этот уровень знания украшен большим вопросом относительно психики и личности носителей будущего, их общежития. Под сенью нового вопроса идентификация по кланово-кастовым, территориальным, этническим, классовым, цивилизационным признакам, конечно, не теряют свою актуальность для соответствующих групп. Но в расширенном списке глобальных проблем человечества они уже выглядят частными по отношению к «быть или не быть? «человека как вида и перспективам его трансформации.
Итак, наука о человеке не только изучает свой предмет. Она ещё участвует в определении круга приоритетных задач, стоящих перед человечеством в его развитии. Проблемы бывают частные и глобальные, перспективные и неотложные; чем больше их обобщённость и неотложность, тем громче они звучат. С конца 1960х годов глобальные предупреждения человечеству посылает т.н. Римский клуб, объединение учёных, политиков, бизнесменов.
Клуб превратил смутный алармизм в научно обоснованный список грядущих катастроф и заставил прислушаться к себе правительства и общественность ведущих стран мира. Созданный в 1968г. А. Печчеи, он соединил общечеловеческую озабоченность последствиями неконтролируемой индустриализации и профессиональную экспертизу болевых узлов экономического и социального миропорядка последней трети ХХв. Авторы клуба показали, что для экспоненциального промышленного роста наша планета слишком мала и бедна природными ресурсами. Продолжение линии промышленной революции, утверждали римские эксперты, приведёт к перенаселённости планеты, разрушению окружающей среды и серии природных катастроф уже в начале ХХ1 в.
Предостережения ранней глобалистики были впитаны экологическим сознанием, им внимали авторы ресурсосберегающих программ, при помощи которых западная экономика выходила из энергетического кризиса 1970х годов. Разработки алармистов обосновывали международные соглашения и работу комиссий по загрязнению атмосферы, парниковому эффекту, истончению озонового слоя и другим угрожающим явления. Они вошли во фразеологию истеблишмента богатейших стран планеты и готовили идеологию глобальной озабоченности для встреч семёрки (а теперь восьмёрки) и других форумов сильных мира сего. Итак, идеи Печчеи и его единомышленников вполне институциализировались. Панацея же Римского клуба от коллапса- доктрина пределов роста - мировым сообществом в целом отвергнута. Причины коренятся как в объективных обстоятельствах мирового развития, так и в методологии прогностических разработок. Первое замечание относится к объекту глобалистики. Таковым в работе Дж. Форрестера, докладах Д. Медоуза, М. Месаровича и Э. Пестеля выступает среда обитания человека. Экспансия материального производства разрушает сложный баланс природных и социально-демографических сил на Земле, развитие человечества должно быть скорректировано так, чтобы возвратиться к глобальному равновесию. Диагнозу и лечению подлежит экосистема, она выступает априорной ценностью и отправной точкой анализа для римских футурологов. Системная методология, основанная на моделировании макропроцессов, берёт человека как элемент среды. Разумеется,- особый элемент, разрегулировавший своё местообитание неумеренными и неразумными потребностями. Только апеллируя к его здравому смыслу и чувству самосохранения, можно предотвратить планетарный крах. Но способен ли человек услышать обращённые к нему увещания и последовать за своими наставниками? Проверить это поглощённая своим масштабом глобалистика так и не успела. Она прошла мимо аксиологии и психологии человеческого выбора, привычно передала свои записки государственным и межгосударственным инстанциям. Можно возразить, что у специалистов по моделированию больших систем своя работа. Однако выбрасывать из футурологических расчётов микрокосм человека (или помещать его среди прочих факторов) больше невозможно.
Следующее замечание в адрес Клуба: его предостережения не стали голосом всего человечества.Заботы о нашем общем доме как-то сплелись с тем, что видится некоторым как бархатно-железный диктат кучки держав и транснациональных монополий. На транспарантах вместо старомодного «империализм» теперь всё чаще пишут «глобализм». Размах предвещаемых бедствий предоставляет власти функции чрезвычайного планетарного правления. До глобального правительства далеко, но в международных комиссиях уже нарезают куски экосистемного пирога. Апокалипсис растворяется в рутине бюрократических согласований, политиканства и практических расчётов. Парадоксальным образом взаимопонимание со странами, в наибольшей степени подверженных риску бесконтрольной индустриализации, удалось теоретикам ограниченного роста в наименьшей степени. Предупреждения встревоженных мыслителей воспринимаются в третьем мире как попытки богатых обитателей планеты законсервировать нищету остальных. Призывы к умеренности по-разному звучат в США и среди голодающих жителей Африки. Наивно ожидать, что Китай, Индия, Бразилия согласятся затормозить свой промышленный рост ради абстрактных целей глобального равновесия. Остаётся пока втуне и опыт тех стран, где конец индустриализма был ближе всего к катастрофическому сценарию.
Наконец, сценарии Римского клуба оказались не в состоянии предусмотреть развитие научно-технической цивилизации в последние 10-15 лет ХХв. и первые годы ХХ1 го. Перечислю список глобальных угроз человечеству, ходивший в последние десятилетия ушедшего столетия.:
- Термоядерная война между Западом и СССР.
-Гибель живой природы в результаты расползания урбанизированных и промышленных территорий.-
-Интоксикация человека отходами вредных производств, порча его наследственности, вымирание от рака.
-Истощение минеральных ресурсов.
-Истощение запасов пресной воды.
-Парниковый эффект в результате выбросов углекислого газа в атмосферу и затопление части планеты.
-Демографический взрыв в третьем мире.
Это сценарии техногенных катастроф и отрицательных последствий индустриального прогресса для окружающей среды. Язвы индустриализма остались, но список в целом устарел, он активно дополняется и пересматривается Глобальная проблематика сейчас собирается по-иному, потому что время меняется – не только в смысле эпохи, но и в смысле сборки времени. Медленные диагнозы хронических недугов замещаются быстрым конструированием сиюминутности. Ещё два года тому назад, когда я писал книгу «Искусство экономной смерти»[5], главные язвы мироустройства рисовались так:
-Терроризм без границ, запугивающий мир посредством телесети.
- Кризис институтов международного и государственного порядка.
- Вымирание «старых» наций, эпидемия СПИДа в Африке, вспышки неизвестных болезней, возможно, искусственного происхождения, в Азии.
- «Новый номадизм» - волны неконтролируемой миграции, угрожающие социокультурной устойчивости развитых стран.
-Поток мутагенных продуктов с неясными последствиями для биологии человека.
-Виртуализация общения, деятельности, культуры.
- Попытки генетически модифицировать и искусственно создавать человека.
- Распространение методик направленного изменения психики и поведения человека.
На 2001-2004гг. пришёлся пик мирового терроризма, который олицетворял неконтролируемость и децентрированность постистории в плоскости политики. Вызванные ими политические и психологические эффекты не соответствовали тяжести причинённых ими материальных и человеческих потерь. Самая большая операция террористов – самолётная атака на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке 11 сентября 2001г. – унесла жизни около трёх тысяч человек и уничтожила два небоскрёба. Эти жертвы нельзя сравнить с потерями в крупных сражениях и тем более войнах ХХ века. Однако по влиянию на мир американская трагедия 11 сентября 2001г. с ними вполне сопоставима. К 2005-06 гг. мировые державы в основном оттеснили глобальных террористов на их собственную территорию, превратив из глобальных в локальных. Место терроризма в начале списка заняли другие угрозы. Однако появление в числе заглавных тем саммитов Большой Восьмёрки экологически-энергетической проблематики едва ли означает, что мир возвращается в ХХ век.
Прежде чем продолжить обсуждение новых вызовов человечеству, обращу внимание на то, что перечень глобальных угроз цивилизации не является изобретением прошлого столетия. У каждого исторического состояния человечества свои насущные проблемы; способность и желание слушать новых кассандр сильно зависит от того, насколько их пророчества созвучны собственным заботам разных частей мирового сообщества. Насколько эти проблемы глобальны (а не локальны), как они формируются и насколько сигналы озабоченности имеют возможность быть переданными остальному человечеству? Логично схематизировать перечень всевозможных стадиальных конфликтов так:
Конфликты досовременности.
Конфликты перехода от досовременности к современности.
Конфликты современности.
Конфликты перехода от современности к постсовременности.
Конфликты постсовременности (ещё не вызрели)
Мир начала ХХ1 в. разнолик. На вершине развития- «золотой миллиард», страны Запада, Япония, приближающиеся к ним «восточноазиатские тигры». Они уже шагнули из индустриальной фазы в постиндустриальную. За ними следуют развивающиеся страны с интенсивным развитием тяжёлой промышленности (в их числе такие гиганты, как Китай, Индия, Бразилия) и государства с переходной экономикой (б. СССР и отчасти его бывшие европейские союзники-сателлиты). Если первые находятся в восходящей фазе промышленного развития (и становятся лидерами в разрушении природы), то вторые пережили кризис деиндустриализации. Ускоренная (революционная) индустриализация оставила им суррогат рациональности и технологизма в смеси с недоразрушенными пластами традиционного общества. Эти страны страдают одновременно от избытка промышленного уклада в экономике и от его ущербности. Движение в постиндустриальное общество обременено спецификой собственного (незападного) пути. Большая группа стран застыла на пороге современного мира. Наконец, около десяти процентов земного шара живёт в мало затронутой внешними влияниями архаике. Архаика не только территориальное понятие. Самое пышное процветание портят проплешины нищеты и деградации: трущобы богатых городов, стагнирующие территории, группы люмпенов, бездомных, наркоманов и других маргиналов, т.е. места и положения, в которых люди временно или постоянно ведут изолированное существование, стиснутое узким кругом физиологических забот и борьбы за их удовлетворение. Социология маргинальных групп смыкается здесь с признаками доистории.
Приведённая мною схема в самом общем виде соответствует представлениям об исторической географии нынешнего мира. Я попытаюсь перевести её в перечень хронокультурных ориентаций.
Архаика, традиционализм, современность, постсовременность как хронокультурные ориентации. Классификация человечества по ориентациям во времени имеет вполне практический интерес. Мир представляет собой сосуществование разных времён, однако он не столько полифоничен, сколько какофоничен. Апеллировать ко всему без исключения человечеству, безусловно, трудная задача. Очевидно, что темы генной инженерии мало волнуют племена Центральной Африки или малые народности Сибири, так же, как бездомных люмпенов Нью-Йорка, Парижа, Москвы, Калькутты и других мегаполисов. Конфликты современности, проблематизированные в тревогах относительно гибели природы, не устраняются. Они только передаются по эстафете от стран первого мира к новым индустриальным державам. Неотрегулированный индустриальный слой остаётся угрозой для физической среды, в т.ч и для постиндустриального авангарда. Наиболее же продвинутые части человечества подошли к опытам по трансформации человеческого типа, но это затрагивает и тех, кто об этом даже и не подозревают. Под этическим вопросом оказывается прерогатива одной части человечества указывать другой. Оценка эпохи как вполне определившейся разнородности её участников должна сочетаться с пониманием того, что означает для всей планеты глобалистские интегрирующее тенденции в наиболее продвинутой её части.
Итак, если алармизм оказался голосом меньшинства, пытающегося сдерживать индустриальное развитие в остальном мире, то и доктрина многомерного мира также проблематична. Она оставляет открытым вопрос, кому и как формулировать понятие многомерности. Только “взрослым “ нациям, отбирающим спички у несовершеннолетних членов мирового сообщества, или всем членам семейства? Первый, “монологический” вариант чреват небезосновательными подозрениями в эгоизме “взрослых”. Второй, гуманистический и диалогический, предпочтителен и потому, что усвоение чужих рекомендаций происходит только, когда он становится частью собственного опыта. А это уже тема межкультурного взаимопонимания, основанного на базисной способности человека к доверию и сопереживанию.
Индустриальная цивилизация обнажила противоречие, на котором построено существо человека: между его органической природой и его искусственной сферой. Вряд ли кто возьмётся отрицать, что человек – явление биокультурное, составленное из натурального тела и предметно-знаковых артефактов. Он обречён на равновесие между биологией и громадной искусственной средой, на поддержание связей между этими двумя мирами. Много биологии – и человек превращается в животное, много цивилизации – и начинает усыхать его плоть. Это противоречие (которое можно назвать антропокультурным, см.далее) каждая эпоха аранжирует по- своему. «Органические» эпохи ближе к натуральному полюсу человеческого существования. Индустрия склоняет стрелку в другую сторону. Глобальные потрясения доиндустриальных эпох вызываются природными катаклизмами и они проявляются как природные катастрофы. Наводнения, холода, засухи, болезни, землетрясения, извержения вулканов и другие «казни египетские» разрывают хрупкую культурную оболочку, Вместе с обществами они уничтожают и популяции, но, как правило, биология страдает меньше культуры, поскольку популяции всё-таки восстанавливаются и опустевшие места заселяются. Но это могут быть уже люди другого языка и другой цивилизации. Свирепые воители и человекобойцы прошлого сравниваются с ураганами, пожарами, потопами и другими стихийными бедствиями, они и действуют ещё как стихии, но не могут соперничать с природой. Война страшна не столько мечами и стрелами, сколько сопутствующими ей голодом и болезнями, а также поднимающимся в людях одичанием. Катастрофы индустриальных обществ техногенны. Они вызваны: а)мощью оружия и военно-репрессивных организаций; б) ошибками технического персонала; в) несовершенством техники и её побочными воздействиями; г) вредным влиянием сверхиндустриализации на природу и человека. Отдельно выделим «болезни цивилизации» – отчуждение, неврозы, шизофрению и другие симптомы потери органической целостности человеком.
Не вдаваясь в тонкости обоснования, я перечислю четыре фазиса истории - своего рода антропокультурные формации – которые различаются своим алармизмом. Они таковы:
I.Архаика. Начальная эпоха человечества со значением генезиса. Филогенетически её место на границе между Человеком разумным современного подвида и примыкающими к нему палеоантропами. С точки зрения социологии и социальной психологии, архаика тождественна протосоциальности бродячих собирателей и охотников доистории, люмпенов, разбойников, дезертиров, военных наёмников и других маргиналов истории. Структура коллективов этих добытчиков упрощена, и власть главарей в них не опирается на строго фиксированные нормы, передаваемые от поколения к поколению. Костяк промысловой, военной, криминальной архаики – тасующиеся группы во главе с наиболее ловкими, сильными, удачливыми индивидами. Власть предания в них отступает перед суровыми обстоятельствами борьбы за выживание. Основной императив архаики – физическое существование как таковое и поддержание элементарной социальной организации. Чем сильнее пресс чрезвычайных обстоятельств, чем глубже социальная деградация – тем явственнее диктат физической силы. В такой среде изменения быстры и разрушительны, но все новации архаичны по сути, потому что направляются законом кулака. Архаика по своему природно-культурному субстрату телесна; общество может катиться вниз, пока не стукнется о свою “натуральную” опору, о примитивнейшее право сильного и о телесный ритуализм (в таком качестве оно будет суррогатом древнейших сообществ, только так умевших обуздывать “зоологический индивидуализм” своих членов). Это – базисный слой цивилизации, и ему нельзя отказать в универсализме. В современном мире он представлен достаточно широко, однако у него почти нет каналов самовыражения. Архаика молчалива, нерефлексивна и ахронна. Единственные доступные архаике символические институты – ритуал и магия - есть инструменты уничтожения преемственного (линейного и необратимого) социального времени, которое они заменяют единичными генезисами, порождая мир с нуля. Но можем ли мы игнорировать этот почти беззвучный слой цивилизации, которому нет никакого дела до нашего интеллектуального алармизма? Проблема физического, “голого” существования” архаична. В более развитых обществах она всегда сопряжена с поддержанием культуры и передачей опыте – с тем, чем архаика располагает в минимальной степени.
II.Традиционализм. Следующая ступень истории и социогенеза, опирается на авторитет предков и межпоколенную передачу коллективного опыта в знаках. Она охватывает семейно-клановые и кастово-сословные сообщества от первобытности до наших дней. Традиционализм - не просто косность и застой, а общественный порядок и культурно-психологический уклад, ставящий обычай выше новаций. Поддерживать его возможно или при самой простой, рутинной жизни, когда традиция переходит в нечто подобное социальному инстинкту, или при достаточно надёжных средствах записи опыта. Традиция пользуется и дописьменными мифологиями, и весьма развитыми системами религии, философии, искусства, литературы. Её опора – словесность, бытующая сначала в живой памяти стариков, исполнителей преданий и мудрецов, а затем в книгах. Духовные сокровищницы народов и культур составлены избранными текстами в ореоле святости и почитания. Традиционализм ориентируется на прошлое, поэтому его постоянная забота – поддержание коллективной идентичности родоплеменных, этнических, конфессиональных, государственных и других локальных сообществ. Эта проблема весьма жгуча для консервативных укладов, омываемых потоком перемен, и для стран, неоднократно претерпевавших изменения территории, социально-политического строя, экономики, идеологии. Для России, до сих не определившейся со своей цивилизационной, геополитической, социальной, государственно-правовой принадлежностью, поиски коллективной идентичности выражаются в ориентации на прошлое значительной части населения и в “вечных”, “проклятых” вопросах интеллигенции.
III. Современность. В обыденном значении слова, современность тождественна настоящему, отрезку исторического времени, в котором находится наблюдатель. Настоящее всегда недооформлено, оно представляет собой сгусток разнообразных тенденций и сил. В более специальном (содержательном) значении слова, современность – господствующий уклад жизни или способ организации разнородных текущих тенденций в настоящем. Таким господствующим укладом в XIX- XX вв. выступает техническая цивилизация в индустриальной стадии развития. Динамику инноваций она соединяет с гарантиями социально-экономической стабильности и культурной преемственности, индивидуализм и предприимчивость - с законопослушностью и толерантностью. Таков, по крайней мере, идеал либерально-демократического устройства современности. Свой коллективный опыт современность предпочитает расширять и поверять наукой, сложившейся в Новое время на основе естествознания. Приведённый выше список глобальных проблем человечества, подготовленный Римским клубом, отражает опасения этой цивилизации перед будущим. Но на очереди новая порция конфликтов, в которых проглядывают черты иной эпохи.
IV.Постсовременность. Этот термин условен и означает только то, что мы пока не знаем, как назвать следующую за современностью эпоху. Не добавляют определённости и слова “постиндустриализм”, “информационное общество”. Они, скорее, указывают на трансформацию и усиление признаков современности в развитии цивилизации. В этом случае можно говорить о наступлении глобально-информационной “третьей современности”, той, что следует за предындустриализмом XVI –XVIIIвв. и индустриализмом XIX - XX вв. Однако присутствие не свойственных прежним эпохам черт заставляют сомневаться в том, что перед нами гипермодерн, сверхсовременность и т.д. Нельзя исключить, что последняя стадия современности есть переход к иной эпохе и что потребуется такая рекомбинации словаря, что термин “современность” будет перенесён на следующую эпоху, а за той, что сейчас называется современностью, закрепится другое обозначение.
В наступающей эпохе платой за способность к осмысленному выбору станет, возможно, сама человеческая природа. Постмодернизм терминологически зафиксировал перемещение пластов исторического времени. Та система связей между искусственной сферой Земли и её ныне живущими человеческими обитателями, которую мы считаем субстанцией нашего актуального человеческого существования, перестаёт быть таковой, как говорится, на глазах. Проходит перецентровка указанных связей с промышленно-индустриального уклада, который нёс атрибуты современности, на другой уклад. Новый опыт кумулируется электронными средствами информации; сенсационная, шоковая подача новостей в СМИ мало похожа на сюжетные нарративы литературы или рационально-доказательный дискурс науки. Будущее постепенно замещает настоящее, а настоящее уходит в прошлое. Если кризисы современности кроются в организационно-техническом контроле за поведением индивидуальных людей и их популяций, то в следующую эпоху средства контроля обещают стать много изощрённее. Уже сейчас микроэлектроника даёт возможность отслеживать все передвижения индивида. Однако главное в том, что контроль может переместиться с поверхности человеческого естества к его генетическим программам и глубинам психики.
Информационные и биоинженерные технологии не загрязняют среду, не грозят человеку прямым физическим уничтожением. Они покушаются на его внутренний облик, сулят смену онтологии и трансформацию генотипа. Если прежняя эпоха остановилась на конфликтах человека с его социальностью и внешней средой, то грядущая - намекает на изменения антропопсихического склада самого носителя разума на Земле и наступление постсапиентности. Не исключено, что термины антропозой, психозой придётся оставить, т.к. они не учитывают возможности экспериментов с самой фактурой разума. Может быть, более подойдёт слово “футурозой”, если иметь в виду, что это не просто будущая жизнь, но и жизнь, ориентированная на будущее как главную временную модальность, на modus vivendi в постоянных трансформациях. Т.е. на изменение без уравновешенности прошлого с будущим на основе настоящего, а в порядке постоянных мутаций самого человеческого типа вместе со способом его существования. Однако невозможность фантазировать на указанную тему без достаточных оснований заставляет меня ограничиться указанием на созревание проблем следующего поколения и подчеркнуть, что я говорю о хронокультурных ориентациях. Постсовременность – не просто ориентация на будущее, но особое отношение к будущему, отличное от традиционалистского и современного. Традиционализм хочет видеть впереди повторение прошлого. Современность – продолжение настоящее. Хотя находятся много желающих критиковать пороки настоящего и даже пророчить ему гибель, но большинство критиков это делает ради прекращения неопределённости и возращения к более устойчивому существованию. Таков современный консерватизм, в котором переплетаются традиционалистские легенды о золотом прошлом и требования гарантированной нормальной жизни сейчас. В постсовременной же ориентаций– будущее есть зона постоянных и негарантированных изменений.
Я проиллюстрирую современное и постсовременное отношения к будущему на двух литературных примерах. Французский писатель М. Уэльбек в романе «Элементарные частицы» набрасывает сценарий финала сапиентного человечества. Экспозиция процесса – массовая культуре 1970х, резко возросшее использовании полового контакта индустрией развлечений. В 1974 г. начинает выходить эротический сериал «Эмманюэль», в том же году французское законодательство понижает возраст совершеннолетия до 18 лет, изымает из уголовного кодекса статью о супружеской измене, снимает ограничения на аборты. Антропологическая доктрина демократического общества, по которой можно менять статус человеческого тела путём соглашения, теснит христианскую, по которой душе предназначено находиться в её теле для свидания с Богом. На этом фоне разворачиваются истории сводных братьев – эротомана Брюно и аскета, одарённого генетика Мишеля. Брюно проводит жизнь в сексуальных оргиях, не лишённых идейного и криминального моментов. Он констатирует моральный распад поколений сексуальной революции: от битников, хиппи, проповедовавших освобождение личности через наслаждение, к сатанистам и серийным убийцам. Прокурор на процессе сатанистов отстаивает возможность нормализовать наслаждения в виде «социал-демократической сексуальности» и ставит в пример западных немцев после Второй мировой войны. Никакого насилия и уважение к договору; «подобная манера поведения, уважительная и лояльная, обеспечивает каждому, кто выполняет условия контракта, многочисленные моменты мирного достижения оргазма – а также и без каких –либо специальных разъяснений- усваиваются представителями всякого рода меньшинств»[6]. Брюно в соответствии с доктриной сексуального контракта находит недолгое счастье с подругой на нудистском пляже. Однако идиллия заканчивается параличом подруги во время группового секса. Она кончает жизнь самоубийством с назидательным резюме: будущее представляется современному человеку суммой физических наслаждений, когда баланс становится отрицательным – он уходит из жизни. Брюно впадает в слабоумие. Личная жизнь его брата тоже не складывается. Мишель полюбил первый и единственный раз в жизни, но любимую женщину уносит смерть. Мишель погружается в работу и делает гениальное открытие: находит клеточный механизм бессмертия. Он уезжает в Ирландию и 27 марта 2009 г. исчезает, оставив, помимо «Топологии редукционного деления клетки», избавляющей человека от смерти, ещё и философские заметки о будущем своего открытия. На их основе создаётся движение за устранение сапиентного человечества. Последнее должно уступить место новому биологическому виду, бесполому и бессмертному. На движение ополчаются сторонники индивидуального отношения человека с Творцом: иудеи, христиане, мусульмане. Благосклонно отнеслись к последователям исчезнувшего генетика буддисты. Из философов их поддержали неокантианцы и осудили неоницшеанцы. К движению примыкают неоязыческие течения New Age, которые осуждают имморализм, индивидуализм, анархизм ХХ века. Труды Фуко, Лакана, Делёза. Дерриды и прочих гуманитариев осмеяны. Под лозунгом «Перемена совершается не в умах, а в генах» к власти приходят учёные. В 2021 г. начинается реализация программы «Движение человеческого потенциала». В 2029 г. появляется первый бессмертный. Через 50 лет после этого события, в конце XXI в., старое человечество ещё живёт на Земле. Его угасание происходит мирно. Эгоизм, гнев, жестокость укрощены. Искусство и наука существуют, но погоня за истиной и красотой не подстёгиваются тщеславием. На Земле воцаряется рай, и его жители – боги. Заключительные строки романа – эпитафия и одновременно панегирик человечеству: «Этот многострадальный и подлый род, не слишком отличный от обезьян, тем не менее, нёс в себе благородные чаяния…И сверх того, он впервые в истории нашёл в себе мужество воспринять идею собственного исчезновения путём самопреодоления»[7]. Автор высказывает человечеству своё уважение и посвящает ему свой роман.
Громкий успех произведения Уэльбека свидетельствует о том, что отношение к начертанной писателем перспективе серьёзное, во всяком случае, заинтересованное. Некоторые воспринимают произведение как критику западного общества (таких большинство), а некоторые как прогноз возможного исхода кризиса. Я совсем не принимаю во внимание научный аспект Уэльбековского прогноза, поскольку его произведение – художественная литература. Как утопия (образ идеального будущего) и одновременно антиутопия (критика оторвавшегося в массовой культуре от своей репродуктивной функции сексуального наслаждения) роман есть вклад в набор проблем поздней современности с позиций более ранней, классической современности и традиционализма. Уэльбек – критик постсовременности, его роман моралистичен, традиционен по форме и духу, выдержан в классической последовательности хроники событий. Конечно, гибельпогрязшего в пороках человечества, будущее без эгоизма и насилия, его бессмертные богоподобные жители – это известный миф о золотом веке, наступающем после очищения Земли от скверны. Идеальные люди грядущего, андрогины, тоже известны древним мифологиям. Между сказкой и технической идеей нет противоречия. Ковёр-самолёт и сапоги-скороходы вполне сойдут за прообразы современных транспортных средств. Существенно другое: есть ли у общества возможности и намерения преобразовывать сказку в быль, просчитывает ли оно исход таких действий. Допустим, что до появления «бессмертной расы» сейчас не ближе, чем от легенды об Икаре и Дедале до первого самолёта. Однако создавать органы и целых животных «из пробирки» наука уже может. Поэтому весьма важно понимать, как и куда её побуждают произведения, подобные уэльбековскому. Уэльбек писатель консервативный. Человек будущего у него – разумный, лишённый эгоизма и разрушительного сластолюбия - смахивает на положительного героя классицизма. А сценарий будущего – на восстановление современности с теми же самыми эволюционно-биологическими барьерами между «культурной» и «примитивной» расами, как это виделось в конце XIX - начале XXвв. Да и благосклонное отношение к сапиенсам в финале романе – это тон колониальной опеки.
Чтобы обнаружить не современное, а постсовременное отношение к будущему обращусь к рассказу «Фокус-группа» из книги Виктора Пелевина «Диалектики переходного периода: из ниоткуда в никуда». Рассказ изображает краткий вариант Страшного суда. Люди, участвующие в фокус-группе, уже умерли, но у них остались их телесные обличия, их индивидуальности. Они ведут разговор с ведущим группы по имени Светлое Существо, похожим одновременно на облако и унитаз, что их ожидает в будущем. Высказываются даже и весьма хитроумные соображения. Например, о том, что рай – это место, где в одном приятном ощущении спрессовано всё приятное. Светлое Существо соглашается. Да, такое представление соответствует вашей индивидуальности, вашему опыту людей потребительского общества. Другие представляют рай традиционными эмпиреями с ангелами и хорами. Светлое Существо опять соглашается. Такое суждение правильно как христианское представление о загробной жизни. Участники фокус –группы предлагают такие суждения о будущем, в котором их «Я» сохраняется. Ведущий же наводит респондентов на мысль, что с идентичностью придется расстаться. Им придется отказаться от такого представления будущего, которое является частью их идентичности, их исторического опыта. В конце концов Светлое Существо любезно, но настойчиво заставляет каждого это проделать. Один за другим герои подходят к говорящему унитазу, кладут в него свою голову и с легким хлопком исчезают. В финале рассказа читателю открывается бесконечный ряд «унитазов». Это и есть антитеза идеи о продолжении настоящего «Я» в будущее. Пелевин описывает уничтожение души, потерю человеком своей идентичности. Как же аннигилятору удаётся побудить героев к нелегкому отказу от себя? Дело в том, что пока они разговаривают, с ними происходят очень неприятные превращения. Один из героев распухает, другой превращается в труху, голова третьего окутывается колючей проволокой. Срок существования героев, их настоящее в качестве таковых, непрерывно иссякает. Впереди ничто не предрешено и никто не дает им никаких гарантий. Они не беседуют со своим будущим. Они беседуют с будущим как таковым, т.е., скорее всего, не со своим будущим. Однако выбирать не приходится. Терпеть никто не в состоянии, все предпочитают сунуть голову в унитаз.
Осевое время или краевая эпоха? Какое будущее рисуют нам сейчас доступные источники информации?Откроем наугад газету. Американский хирург берётся пересадить голову. Держаться будет крепко, хотя и кривовато; голова на теле-реципиенте сможет передвигаться в коляске. Специалист по компьютерам, наш бывший соотечественник и американский гражданин Александр Болонкин предлагает записать в чипы все биопотенциалы головного мозга. Технически это осуществимо, хотя пока дороговато. Человеко-эквивалентный комьютер фирмы «Интел» стоит 55 миллионов долларов. Но к 2020 г. его цена должна снизиться до тысячи долларов. Раскошелиться стоит, ведь биопотенциалы содержат в себе весь опыт личности. Перенесите в тело-футляр (ещё несколько тысяч долларов) – и живите вечно. По мнению Болонкина, с указанного времени бессмертие станет доступным для жителей развитых стран, а ещё лет через 10-20 и для остального человечества. Охотники вшивать в себя чипы, существовать в симбиозе с электронным устройством уже находятся. Растёт число комьютерных отшельников, уходящих из этого мира в тот, виртуальный. Много проектов вызвало появление из пробирки клонированной шотландской овечки - от выращивания тел-доноров в медицинских целях до детоводства вполне по Замятину и Хаксли. Религиозная секта раэлитов периодически заявляет о создании новых клонов с целью выведения нового человечества.
Я не компетентен говорить о технической зрелости подобных «рацпредложений». Вместо этого попытаюсь в гуманитарно-историческом ракурсе очертить суть проблемной ситуации, которую ставит их рост. А она в том, что вал «открытий чудных» будет нарастать - нет никакого сомнения, и в текущем веке локальным заботам членов земного сообщества придётся всё более тесниться ради глобальных проблем. Пока последние комплектуются политиками, военными, полицейскими вместе с экономистами и экологами, но очереди и антропологическая, и культурно-историческая экспертизы. Гуманитарный же ум рисует будущее весьма нечётко и, к тому же, склонен выдавать за прогнозы свои опасения и надежды.
В конце 1940х годов немецкий философ-экзистенциалист Карл Ясперс выступил с учением об осевом времени. Так он назвал эпоху примерно между 800м и 200м годами до нашей эры, в которую на Ближнем Востоке, в Греции, Индии и Китае сформировалось духовное единство человечества, возник человеческий тип, сохранившийся до нашего времени. «Тогда произошёл самый резкий поворот в истории. Появился человек такого типа, какой сохранился и по сей день. Это время мы вкратце будем называть осевым временем»[8]. Цивилизация, если верить Ясперсу, по сей день живёт на волне творческого прорыва той эпохи. Даже политические и технические революции выступают побочными результатами духовной трансформации человека. А прорыв состоял в появлении некого идеального горизонта и в способности человека выйти за пределы наличного существования. Теория Ясперса очень лестна для философски настроенной аудитории, т.к. сводит осевую революцию к рефлексии над местом личности в безграничном мире. Большинство людей такими размышлениями затронуто мало. Пассивная и консервативная масса предоставляет фон, на котором разворачивается деятельность мудрецов, философов, реформаторов. Настроение Ясперса оптимистичное, он считает, что у человека впереди бесконечно много времени на едином теперь земном шаре, чтобы просветиться и понять, куда он идёт, в чём суть его экзистенции. Доживи философ до смены тысячелетий, он, возможно, изменил бы мнение о долгой-долгой череде лет впереди. Ведь он предполагал расширение самосознанием человеческой экзистенции на неизменной органической эволюционной основе человеческого тела. Той человеческой экзистенции, которой предстоит терпеливо самопросвечиваться светом сознания, при очень резвой модернизации нашего ветхого Адама может просто не остаться. Ткань культуры вибрирует, как обличье телевизионного оборотня, и непонятно, что вывалится из-под треснувшей оболочки. У человека нет выбора – он должен оставаться человеком, - говаривал Станислав Ежи Лец. Увы или к счастью, может быть, есть.
Стоит ли напоминать, что учительские функции и духовная аскетика гуманитарно-философской мысли как раз и основаны на сосуществовании интеллектуального «верха» с телесно-материальным «низом» в виде неразлучной пары. Душа, самосознание, «Я» обнаруживаются в телесных томлениях и бытовых неустройствах. Личность должна шлифовать и облагораживать данное ей от рождения, сливаться с соматикой в индивидуальность. При радикальном улучшении «тюрьмы души» проповедь самовоспитания, самоограничения и ухода в идеальный мир, пожалуй, теряет актуальность.
Непроходящий ажиотаж от перспектив искусственной репродукции человеческого рода, эксперименты с браком, умножение числа транссексуалов и людей переделанного пола вкупе с мерцанием виртуальных реальностей придают культурному ландшафту начала третьего тысячелетия колорит карнавала, где признаки пола и вообще телесная форма сменяемы, как костюмы. Речь идёт о трансформации самого человеческого естества. Не о метафорических моральной коррозии и духовной порче, а о том, останется ли человек при его появившемся около 100 тысяч лет физическом типе или он подлежит переделке.
Человечество, по крайней мере, в своих прогнозах, подходит к краю; как выразился один философ, к антропологической версии Страшного суда. Я позволю себе сказать о приближении краевого времени, краевой эпохи. Между нашей эпохой и гипотетическим пунктом качественных изменений находится зона выбора, точнее, целая череда решений по практическим, иногда мелким или техническим вопросам. Надзор за глубоким вторжением в биологию и психику открывает путь к политике эволюции. Это сфера ещё более глобальная, чем биовласть в представлении Мишеля Фуко. Ведь последняя не может менять биологию вида, она только контролирует численность и здоровье популяции правовыми, медицинско-гигиеническими, воспитательными, экономическими мерами. У эволюционной же власти появляется соблазн стать демиургом нового антропологического явления. Пока главным ограничителем слишком резких движений неизвестно куда является общественный консерватизм. Человек привык быть человеком.
Ставки, однако, очень высоки. Речь идёт о небывалом оружии и о рынках услуг, сулящих колоссальные прибыли. Вектор будущего складывается из массы результирующих. Его определяют не столько претенденты в демиурги, сколько люди осязаемой и видимой выгоды. Самый смелый фантаст не может вообразить, какие развороты предприимчивости, какие сферы индустрии, какие преступления вызовут человеческие надежды на всемогущество, здоровье, красоту, долголетие, бессмертие. Будущее просвечивает сквозь паутину государственных секретов, лоббистской возни и криминальных активностей.
Уповать только на стихийный консерватизм массы и здравомыслие технократов опрометчиво. Авторы солидных научно-инженерных открытий иногда склонны мыслить человека, его психику, личность и его будущее с наивностью зрителя подростковых триллеров. Как изволитепримерять тело к голове, когда и более простые протезы, случается, жмут? Как быть с бездной тонких согласований между органикой и психикой, разными сферами психики, личностью и её окружением? А без таких согласований человек – только безумный ком реакций и движений. Даже небольшие отклонения в сверхсложном ансамбле человеческой психологии вызывают стрессы, кризисы, неврозы. К изображениям того странного существа, которое сейчас рисуют изобретатели под именем человека будущего трудно примерить какую-либо психологическую модель. Можно думать, что на пути техноэволюции каждый удар по сложившейся человеческой устойчивости станет вызывать ответные реакции отторжения. Закройщику и клиенту предстоит проводить много времени в примерочной. Костюм изготовят не вдруг, только учтя все претензии– на это надежда.
Я повторю вопрос: какое место в политике эволюции подобает гуманитарной мысли? Её сила и слабость в том, что она, скорее, интуитивна, чем доказательна, и больше апеллирует к сердцу, совести и состраданию, чем к выгоде. В отличие от технопрактики, конкретных благ не сулит. Однако и она имеет мощную поддержку: человеку хочется остаться человеком. Гуманитарная мысль по своей направленности охранительна. Пока она опекала отдельные вымирающие культурные виды и особи: обычаи и языки, костюмы, храмы, рукописи. В последнее время вынуждена включать в круг своих забот литературу, театр, кино. А если делать соответствующие духу времени обобщения, то ей следует охранять самого творца земной цивилизации, которого принято называть Homo sapiens ом, его отличительные качества – сапиентность. При несомненной плодовитости указанного вида – это претендент на место в красной книге будущего. Он может уступить место на Земле постсапиенсам – возможно, совершенным, ангелоподобным существам, но иным, чем мы. Значит, указывающая в бесконечность стрела осевого прорыва сокращается до обозримого отрезка: сорок тысяч лет, от позднего палеолита, когда появился человек современного физического типа со своей цивилизацией, до настоящего времени плюс…Величина второго слагаемого зависит и от того, как мы определим и насколько оценим определяющий признак сапиенса –сапиентность.
Homo sapiens и его произведения составляют единство. Порознь представить человека и человеческую культуру невозможно. Оставив за скобкой перечисления свойств Homo sapiens а (прямохождение, речь, труд, социальность и другое), я определю сапиентность как свойство человеческого существа поддерживать себя в качестве равновесия природных и культурных (искусственных) элементов в природно-культурной среде, им же созданной. Ключ к сохранности Человека разумного – баланс между природой и культурой. Слишком много природы – и мы превращаемся в животных, слишком много цивилизации – и начинает сокращаться, усыхать наша плоть.
Пока все комбинации человеческой биологии и природно-искусственной среды Земли были для нас успешны, во всяком случае, не разрушительны. Теперь наступает эпоха критических решений, и связано её приближение, прежде всего, с динамикой освоения видом своего местообитания, Земли. Она освоена. Что дальше? Наша биология и наша психика адаптированы к условиям небольшой планеты с умеренным климатом и для долгих странствий в космосе не подходит. Значит, путь нам в эфирные существа, питающиеся солнечной энергией, как предсказывал космический энтузиаст К. Циолковский (или в Е-существа, как считает его современный единомышленник А.Болонкин)? В таком случае опыты с переделкой нашего существа вполне уместны. Если нет, то поддерживать равновесие двух начал и быть внимательными к его нарушению, культивировать идеологию планетарного человечества. Человечества, которое освоило и благоустроило свою естественную квартиру, но не спешит ломать старые стены и расширяться, не торопится вон из дома. Человечество, которое и себя, свою тягу к самоизменению, к экспериментам, странствиям и приключениям удерживает в размерностях своего земного обиталища. Эта политика предполагает осторожность в игре с устоявшимися за 35- 40 тысяч лет симбиозами земной натуры и культуры.
Но можно предположить и такую формулировку сапиентности, при которой она отождествляется с бесконечными изменениями и расширениями среды видового обитания, с искусственной композицией самого вида. Тогда Homo sapiens помещается в таксономию грядущих постсапиентных видов. Человеческий образ как один из главных гарантов нынешней человекомерности должен быть отброшен и нам остаётся, укрепляясь картинками разных виртуальных существ, понемногу готовиться к расставанию с нашим нынешним ликом.
Правда, в любом случае, летать к звёздам человек начнёт не очень скоро. Он пока топчется на пороге родной планеты. Но, даже и оставаясь в старом доме, человек способен радикально переиначить себя. Альтернативы сапиентности упираются не только в пресловутое может ли и должно человечество оставаться в своей колыбели. Помимо вопросов о «помещении», немало и других распутий. Сейчас два направления открытий питают размышления о будущем человека. Во-первых, дела размножения. Во-вторых, продолжение индивидуального срока жизни. А это подкопы под краеугольные камни человеческой устойчивости. Искусственное размножение человеческого рода и борьба со смертью аналогичны внепланетарному варианту развития человечества.
В начале истории между природой и культурой был заключён своего рода контракт. Социальность ограничивает действие полового инстинкта, но половой диморфизм и половое воспроизводство рода остаются. Общество, культура сполна использовали то главное биологическое различие у человека: между полами. Различие между мужчиной и женщиной, необходимое для биологического воспроизодства рода, стало источником социальных и культурных форм. Цивилизация сапиенсов начинается в позднем палеолите, когда для устранения инцеста (кровосмешения) появились род, семья и вся система человеческих альянсов вокруг института брака. Социальное устройство человечества произрастает из регуляции общения между полами, а психический склад человека – из его ранних контактов с матерью. Искусство и литература питаются трудноопределимым концентратом эмоций, называемого любовью. Соединение натурального и искусственного в человеке осуществляется так, чтобы не допустить слияния двух начал, оставить их продуктивную игру.
Никто не знает, что станет с обществом и человеком, если бесполое продолжение рода станет массовым. Можно представить себе надындивидуальный порядок воспроизводства популяции, когда регулятором размножение будет не инстинкт, а некая обоснованная и скалькулированная (может быть даже спланированная, как у Замятина и Хаксли) технико-организационная целесообразность. Отмирание полового диморфизма после этого станет таким же вопросом времени, как и слияние человеческих рас.
И уж подлинной антропологической революцией выглядит расширение продолжительности жизни. Те последствия, которые принесёт хотя бы частичное приближение к человеческой мечте о бессмертии, неисчислимы – ведь они изменят отношение между индивидом и общностью. Не забудем, что все экзистенциальные вопросы, все томления духа и порывы его к бесконечности, все преодоления непреодолимого имеют трамплином кратковременную человеческой жизни. Здесь – предел и ограничения нашей свободы, но здесь же и условие существования нашей противоречивой и конфликтной человечности. Иного человека просто нет.
Сознание и личность обеспечивают человеку ход в коллективное время, участие в том, что было и что будет, в качестве таковой, наличной человеческой единицы, без смены его биологического тела. Правда, индивидуальное всеприсутствие во времени для человека– только идеальное, воображаемое. Тело в путешествия по прошлому и будущему взять нельзя, оно остаётся в настоящем и проживает индивидуальный биологический срок. В историю допускается только то, что имеет форму личности. Телу путь для аналогичных преобразований закрыт (во всяком случае, пока). Оно – вне исторического времени, оно в физическом пространстве и биологической среде. Сам человек воспринимает исключение своей телесности из исторического времени несправедливостью, ошибкой, наказанием, лишением рая и ожидает исправления такого положения. Некоторые мыслители (среди них достаточно русских) предлагали начать работу по спасению индивидуального тела, не дожидаясь божественной сотериологии. Таким образом они наделяли тело свойством личности и подчиняли времени культуры. А современнные био- и комьютерные инженеры, похоже, понемногу выполняют их заветы. Но посмотрим, что означает историзация тела.
В представлении религии, которая традиционно толковала посмертную судьбу человека, бессмертие означает, что с человека снимается проклятие за грехопадение. А говоря рациональным языком, что человек перестаёт быть биологической отдельностью. Хотя в Библии ничего не говорится о том, кем будет прощённый, безгрешный человек, некоторые теологи понимают, как трудно его вообразить отдельным биологическим организмом. Скорее, библейское обещание имеет в виду родовую биологическую природу человека, каким-то образом лишённую главной приметы высокоорганизованной жизни – разделённости на самостоятельные организмы. Иначе добиться бессмертия для органической жизни невозможно. Избавление жизни от смерти означает консервирование её формы вместе с консервированием той среды, в которой она находится. Ибо жизнь есть подстройка одной части земного устройства к движениям другой его части. Эволюция максимально сингуляризирована на своих высших ступенях, т.к. это даёт выигрыш в освоении самого изобильного и разнообразного экологического этажа планеты – её поверхности. То, что слишком опускается вниз или поднимается вверх, выбирает устойчивость в ущерб разнообразию; оно лишено львиной доли благ, отпущенной зелёной планете, и обречено на узкую специализацию. То, что выбирает обиталище под звёздным небом и на твёрдой земле, открывает себе путь к освоению многих ландшафтов, но и вынуждено ради экспансии разделяться на автономные особи. Последние, нагруженные всей генетической программой рода, подвижные и предприимчивые, действуют как разведчики новых возможностей и генераторы нового опыта для своего сообщества. За гибкость же и многопрофильность приходится расплачиваться правом быть слитым с родом и жить долго как род – индивидуальной «оконтуренностью», индивидуальными сроками существования. Чтобы изменяться быстро и разнообразно, как меняется среда, – надо быстро мутировать, а следовательно, своевременно умирать. Иной итог эволюционного приспособления ко многим экологическим площадкам придумать трудно, разве что вообразить нашу планету сплошь укрытою теплицей с раз и навсегда заданным микроклиматом, под защитой которой, на гарантированном питательном бульоне, существует что-то вроде высокоорганизованной ряски. Но вряд ли искателя биологического бессмертия человека вдохновит сей образ.
Особенность сапиентного обоснования в том, что оно должно обобщить все проявления планетарного «мы» с точки зрения его соответствия человеческой устойчивости, не выбрасывая никаких экзотических, архаичных, редких проявлений культуры из своего багажа. Планетарная идеология может состояться только как идеология единого человечества, как вердикт оставаться в том же качестве человека, в котором его застал последний час истории.
Ясперс считал, что осевое время может быть открыто «только эмпирически, как факт, значимый для всех людей, в том числе и для христиан. Эту ось следует искать там, где возникли предпосылки, позволившие человеку стать таким, каков он есть…» (Ясперс, 1991, с32). По этой логике, теперь, также эмпирически, следует искать предел, за которым человек уже не сможет быть таким, каков он есть. Я называю это эмпирической эсхатологией. Поиски относятся к тому слою проблем, которые большей части человечества пока кажутся блажью сытого меньшинства. Однако наука и должна смотреть дальше, чем большинство человечества, различая проблемы и угрозы, невидимые за текущими делами.
Можно предположить, что нынешние заявки на трансформацию человечества еще рекогносцировочные, преувеличенные. Мутирующее человечество сейчас – модный сюжет массового искусства и берущего его образы для продвижения своих разработок некоторых специалистов по хай-тек. Их взаимовыгодная работа наделяет признаками представимого будущего весьма проблематичную перспективу. Во всяком случае, не такую близкую, как рисует Уэльбек. Пока только постмодернистская деконструкция разру
