Психологические особенности Русской 8 страница

86 ______________________________________________________ A H Славская

Возвращаясь, исходя из сказанного, к парадоксу стратегии исследования правовых представлений как психосоциальных явлений, мы предварили это исследование рядом гипотез. Сущ­ность гипотез была связана с центральной проблемой стратегии исследования: насколько имманентны, адекватны российскому правовому сознанию и мышлению сами методические мате­риалы, предложенные женевским центром. Ведь само создание этих методик определялось и теоретической парадигмой за­падно-европейских исследователей, и теми представлениями о праве и правовом сознании личности западно-европейского общества, которые были им свойственны как гражданам за­падно-европейского, т. е. традиционно правового общества. Поэ­тому мы должны были, хотя бы со значительной долей приб­лизительности, ответить на вопросы: что имели в виду отечес­твенные респонденты, заполняя шкалы опросника, или их от­веты были совершенно «пустыми»?

Например, можно спросить российского респондента: «Вы согласны с гуманистическим принципом «свобода-равенетво-братство?». Он ответит: «да». Но понимает ли и вообще знает ли он о том, что в западно-европейском обществе давно осоз­нано противоречие между свободой как свободой предприни­мательства, т. е. возможностью обогащения, и, равенством, поскольку свобода обогащения неизбежно привела к реально­му экономическому неравенству. Следовательно, он отвечает на этот вопрос с абстрактно-умозрительных позиций, а ока­завшись за чертой бедности и поняв взаимосвязь этих явле­ний, он ответит на этот вопрос иначе.

Первый принцип, который мы сформулировали, исходя из того, что именно интерпретация является основным механиз­мом правосознания, был принцип контекстности или контек­ста, в котором осуществляется восприятие основного методи­ческого материала — Декларации прав человека. Мы провели различение трех контекстов: абстрактно-социального, жизнен­но-личностного, и, наконец, исторического, в смысловое про­странство одного из которых российский респондент может включить содержание документа и начать выработку своего мнения о нем. Для российской личности восприятие положе­ний Декларации может быть абстрактно-умозрительным, ка­ким было восприятие идеи коммунизма — правильной, но да­лекой. Почему не согласиться с принципами равенства наро­дов всех стран, всех цветов кожи и т. д.? Однако мы предпо­ложили, что абстрактность восприятия этих положений граяс-

Шавовые представления российского общества 87

данином Франции или Испании, связанная с глобальным мак-роконтекстом проблемы, может быть проявлением не пассив­ной констатации их правильности, а выражением рациональ-аости его сознания, поскольку все правильное в обществе осу­ществляется государством и не требует проявления личного отношения, осмысления.

Итак, первый абстрактно-социальный контекст является безличным или надличностным в силу макромасштаба самой правовой проблемы. В нем складывается и функционирует все социальное знание, восприятие информации, и принимаемой к сведению, констатируемой, но не требующей самоопределения личности даже при осознании ее важности. Это действительно традиционно упоминаемая картина мира, причем, социального мира, а в данном случае — мира как цивилизованного челове­ческого сообщества.

Второй контекст является конкретно-личностным. Он выде­ляется по двум признакам. Первый рассматривался Л. Линном, введшим понятие «социальной вовлеченности*: для личности макропроблемы права (международные, национальные и др. конфликты) становятся личностными, когда она непосредствен­но участвует в них (например для общественных деятелей).

Второй критерий — когда речь идет о противоречиях лич­ной жизни человека, его личного столкновения с попранием своих прав, с несправедливостью. Здесь восприятие права не абстрактно, констатация прав, их знание уступает место ак­тивному интепретированию правовых противоречий, закона и Данной ситуации и т. д.

Третий контекст определяется уже не по основанию абст­рактность — конкретность, а по критерию современность-историчность. Мы назвали его историческим. Это также мак-роконтекст, но, на наш взгляд, он гораздо больше связан с Ценностями, оценками, отношением, а не просто знанием или восприятием закона личностью. Здесь всплывает историческое ^с°знание недавнего прошлого, в котором Декларация прав че­ловека, борьба за права человека в России связывалась с дис­сидентским движением, с личностью А. Н. Сахарова, нравст-^венно-гражданским мужеством его борьбы за эти права.

Другая историческая перспектива обращена в будущее и выявляет отношение к Декларации как программе будущего Подлинно цивилизованного человечества. Это отношение также ^СПеЦифично для российского общества, мировоззрение которого на вере и идеале. Основным в гипотезах женевских

I

88 _______________________________________________________ А. И. Омшскоя

исследований был контекст (вектор) личность — государство, который мы не выделяли специально. Нельзя утверждать, что соотношение личность — государство в западно-европейском обществе может сравниваться с соотношением личность — го­сударство в России. Соотношение личность — государство вы­ражает дифференцированные правовые позиции личностей в зрелом правовом западно-европейском государстве. По мнению руководителя женевского центра исследований прав человека В. Дуаза, различие позиций разных личностей строилось на ценностной основе и определяло, во-первых, разный тип от­ношения к государству, и, во-вторых, разный способ воспри­ятия конфликта, противоречия (этнического, политического, идеологического и т. д.).

Женевские исследователи дифференцировали в исследова­нии следующие четыре типа личности по характеру их отно­шений к государству: 1. симпатизирующий (правительствен­ным, государственным правовым решениям); 2. скептический; 3. персонифицированный (индивидуализированный); 4. инсти­туциональный (полностью государственный — идентифици­рующийся с его политикой) тип.

Мы считаем основанием этой типологии разную степень бли­зости — отдаленности личности от позиций государства: инди­видуализированный — наиболее удален, скептический — сред­не, симпатизирующий — ближе, и, наконец, идентифицирую­щийся — полностью отождествляется с позицией государства.

Женевские исследователи, так же как и мы, считают од­ним из важнейших принцип «контекстности», когда проводят, например, различие между абстрактным признанием важности положения Декларации, что «каждый человек имеет право на образование», и его конкретной реализацией в жизни данной личности, возможностью или невозможностью такой реализа­ции. Однако для них центральным является контекст лич­ность — государство, мы же не можем считать этот контекст основным в силу отсутствия у нас правового государства и по­зиций разных типов личностей по отношению к нему, но вы­деляем три других выше описанных контекста.

Но наиболее существенным при сопоставлении теоретичес­ких позиций исследователей разных стран оказывается следую­щее различие, которое представляется, становится ключевым и для интерпретации эмпирических данных. У разных типов личности западно-европейского общества, выделенных В. Дуа-зом, на основе действующего правопорядка, направленного на

Правовые представления российского общества _________________________89_

поддержание основных ценностей, уже существует то или иное отношение к государству — отдаленное от него или максималь­но с ним солидаризирующееся. Поэтому интерпретация того или иного конфликтного, противоречивого правового явления лишь выражает сложившееся отношение, а также личный со­циальный опыт («переживания конфликтов» — по В. Дуазу).

В нашем же обществе, где отсутствует сложившееся отно­шение к государству (как правовому институту) напротив, толь­ко интерпретация, т. е. сам поиск определенности в неопреде­ленных, противоречивых правовых ситуациях, стремление к упорядоченности и целостности личной жизни могут привести к возникновению такого отношения. Иными словами, в запад­но-европейском обществе интерпретация является лишь кон­кретным проявлением обобщенных, устоявшихся институцио­нально, зафиксированных правовых взаимоотношений госу­дарства и личности. В нашем же обществе интерпретация — психологическая личностная предпосылка, механизм, посред­ством которого каждый раз заново, в каждом конкретном слу­чае отдельно разрешаются правовые ситуации, что, по мере возникновения все новых мнений, выводов личности, ее обоб­щений со временем приведет к правовому отношению.

Далее, в теоретическом диалоге нашей и женевской сторон в качестве одного из центральных принципов, наряду с кон-текстностью, выделена ориентация на проблему противоречий или конфликтов, связанных с нарушением прав человека. У разных типов, отмеченных В. Дуазом, разный способ пережи­вания конфликта (и разный личный опыт такого пережива­ния). Мы считаем, что основная совокупность противоречий имеет место в личностном контексте, т. е, на уровне личной жизни человека (хотя, естественно, явления правовых нару­шений, расхищения государственной собственности, корруп­ции и т. д. в масштабах общества составляют едва ли не ос­новную характеристику его современного состояния, но это Уровень, на котором должны действовать — и не действуют объективные правовые механизмы). На личностном индивиду­альном уровне можно выделить два рода противоречий, одни из которых связаны с прямым, собственно правовым насилием ^и Унижением достоинства данной личности со стороны госу­дарства, общества, его институтов, вторые — с межличност­ными отношениями, с отношениями личность — «другой» — "Другие», Можно предполагать, что и восприятие конфликта, и способы его разрешения первой группы противоречий связаны

90 __________________________________________________ A H Славская

с интерпретацией себя как объекта или субъекта и соответст­венно общества, как субъекта или объекта [1, 3]. Осознание своей позиции по отношению к обществу как объекту, от кото­рого ничего не зависит, по-видимому, прежде всего проявляется в психологии исполнительства, обязанности, долга, но не соз­нания своих прав.

Противоречия и деловые отношения в сфере личность — «другие» составляют в России основную область практическо­го права. Даже если эти отношения осуществляются в рамках институциональных и других формальных структур, в отличие от западно-европейского общества в ролевое поведение и взаи­моотношения вовлечена личность, ее психология — личные интересы и амбиции. В этой сфере преобладают не правовые, а морально-психологические регуляторы, такие как совесть, до­верие — недоверие, ложь и т. д. Исходя из этого, наиболее ва­лидным, адекватным российскому сознанию, мы посчитали один из разделов женевского опросника, в котором речь идет о нарушениях и несправедливости, связанных с личностью и ее взаимоотношениями с другими людьми.

В этих взаимоотношениях нас интересует основной психо­логический механизм, наличие или отсутствие взаимности в интерпретации прав и обязанностей партнеров по отношению друг к другу. А именно, насколько готовность выполнять тре­бования другого соединяется с ожиданием обязательств с его стороны, т. е. с правом требовать и от него, и наоборот, на­сколько требование гарантий от другого сопровождается го­товностью выполнять обязательства самому. Этот психологи­ческий механизм можно считать главным не из умозритель­ных соображений, а потому, что в России при отсутствий законодательного регулирования подобных взаимоотношений сложился особый способ их осуществления, подобный нату­ральному обмену. В нем устанавливается прямая и одновре­менная взаимозависимость действий одного от действия друго­го. Психология обмена является формой натурального — из рук в руки — получения гарантий, что обязательства будут выполнены. При социализме аналогом такого обмена была

В этот раздел входят вопросы такого рода: 1) человек, с кото­рым Вы имеете договоренность, нарушает ее; 2) кто-то нарушил таЙ-ну, которой Вы поделились с ним; 3) кто-то несправедливо критикуе''' Вас за Вашей спиной; 4) кто-то лжет Вам или умышленно дезинфор­мирует Вас (вводит в заблуждение).

П равовые представления российского общества _________________________ 91

формула «ты — мне, я — тебе». Такой негласный договор не сопровождается составлением «протокола», поэтому он характе­ризуется переживаниями личности (неуверенностью, подозре­ниями в нечестности партнера, сомнениями в эквивалентности услуг и т. д.). Подобные переживания естественно отсутствуют в западно-европейских, регламентированных, гораздо более отчу­жденных и отлаженных служебных и других отношениях. В данном случае важны не эти чувства, входящие в комплекс мо­рально-правовых обыденных взаимоотношений, а их взаим­ность. Это не только взаимность обязательств, но это важней­ший факт соединения в сознании личности своих обязательств перед другими и права требовать от другого выполнения его обязательств. Именно это есть, по-видимому, основная психоло­гическая предпосылка правосознания личности в межличност­ных отношениях. Здесь личность уже перестает сознавать себя целиком обязанной всем — обществу, другим людям, отходит от развитого христианством и социализмом, чувства доброволь­ности своего долга, жертвенности, и по крайней мере психоло­гически начинает переживать свое право требовать от других.

Таким образом, для формирования правосознания россий­ской личности основным оказывается контекст межличност­ных отношений, который не был выделен в начале, поскольку он связан только с одним из опросников женевской обширной методики и практически не связан с интерпретацией Деклара­ции. Но именно интерпретация межличностных отношений т. е. отношений, где есть различие интересов, несимметрич­ность, противоречивость, реципрокность двух позиций — по­зиций «Я» и «другого», является главным механизмом диало­гического сознания, определяющим мнение и, в конечном ито­ге позицию «Я». Интерпретация здесь действительно связана с альтернативностью, но не с альтернативой выбора, а с потреб­ностью самоопределиться по отношению к другому человеку. Интерпретация состоит в том, чтобы встать на позицию друго­го человека, отказавшись от своей, или отстоять свою пози­цию, проигнорировав позицию другого. Здесь интерпретация ищет резюме наподобие поиска консенсуса, в котором синте­зирована и обобщена совокупность прав и обязанностей каж-Дого на основе взаимности. Эта сдособность личности урегули­ровать взаимоотношения с другим человеком без того, чтобы Игнорировать чужие интересы и жертвовать своими, и есть ^психологическая, специфическая для России предпосылка ее свободы, в том числе освобождения от обмана и лжи.

_92_______________________________________________________ A H Славская

Литература: >

1. Абульханова-Славская К. А. Социальное мышление личности:: проблемы и стратегия исследования // Психол. журнал. 1994 № 4. с. 39-55.

2. Абульханова-Славская К. А., Енакаева Р, Р. Российский ментали­тет или игра без правил? (Российско-Французские кросс-культур­ные исследования я диалоги) // Российский менталитет. Психоло­гия личности, сознание, социальные представления. М., 1996,

3. Белицкая Г. Э. Типология проблемности социального мышления личности. Автореф. дисс. канд. психол. наук. М., 1990.

4. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.

5. Бердяев Н. А. Русская идея. Россия и Европа. Опыт соборного анализа. М., 1992.

6. Валки Л. Ценностное содержание международного права. Венгерс­кий меридиан. // Журнал общественных наук. 1990, N° 1. с. 53-67.

7. Воловикова М. И. Моральное развитие и активность личности // Активность и жизненая позиция личности. М., 1988, с. 170-186.

8. Всеобщая Декларация прав Человека (10 декабря 1948 г.).

9. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1992.

10. Дуаз В. Феномен анкеровки в исследованиях социальной репре­зентации. // Психол. журнал, 1994, N° 1.

11. Иванов В. И. Духовный лик славянства // Россия и Европа. М., 1992.

12. Московичи С. Социальные представления: исторический взгляд // Психол. журнал, 1995, № 1, с. 3-18, № 2, с. 3-14.

ХЗ. Общая теория прав человека. Отв. ред. Е. А. Лукашева. М., 1996.

14. Лосев А. Ф. История античной эстетики. М., 1979.

15. Сергей Леонидович Рубенштейн. Очерки. Воспоминания. Мате­риалы. М., 1989.

16. Славская А. Н. Интерпретация как предмет психологического исследования // Психол, журнал, 1994, Т. 15, № 3, с. 78-87.

17. Славская А. Н. Гуманистические аспекты понимания и интерпре­тации. // Гуманистические проблемы психологической теории. М., 1995, с. 83-95.

18. Abric J.-C1. A theoretical and experimental approach to the study of social representations in a situation of Interaction // Social rep­resentations / Ed. By R. M. Farr, S. Moscovici, Cembridge, 1984.

19. Feyerabend P.-K. An attempt of a realistic interpretation. Experi­ence-Proceeding of the Aristotelian Society. New Series, vol. 58, 1958.

20. Moscovici S. Social influence and social change. London, N-Y., San-Franc. Academic press, 1976.

СОВРЕМЕННЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ПОРЯДОЧНОМ ЧЕЛОВЕКЕ¹

М. И. Воловикова, Л. Л. Гренкова

На протяжении жизни всего одного поколения в нашей стране произошли, по крайней мере, две коренных ломки об­щественных отношений: курс на «всеобщее равенство» в 1917-м году и возврат к «буржуазным ценностям» в 1991-м. Более всего изменения коснулись нравственной сферы. Чтобы пред­ставить себе путь, проделанный нравами, нужно обратиться к свидетельствам из прошлого.

Велика Россия и не сразу очередные реформы доходили до ее окраин, не сразу рушились привычные устои. Их долго хранил русский Север, веками служивший стране как «нравст­венный заповедник». Воспоминания о совсем еще недавней ста­рине — надежный источник свидетельств. Другой источник — «русское зарубежье»: запомнившиеся образы из детства были подчас единственным сокровищем людей, покидавших страну навсегда — с тем, чтобы частично воссоздать Родину за рубе­жом и продолжать служить ей на чужбине верой и правдой. Ныне, когда эмигрантская литература доступна, стало очевид­ным: они взяли с собою самое необходимое для того, чтобы со­хранить ценности прежней России, — запечатленные в памяти образы близких людей и ритмов, которыми жила родная земля.

«Ты хочешь, милый мальчик, чтобы я рассказал тебе про наше Рождество. Ну что же... Не поймешь чего — подскажет ^сердде. Как будто я такой как ты. Снежок ты знаешь? Здесь °н — редко, выпадет — и стаял. А у нас повалит, — свету, бывало, не видать дня три!...Тихо у нас зимой и глухо. Несут-^ся санки, а не слышно. Только в мороз визжат полозья...» Эти строки из «Лета Господня», написанного Иваном Шмелевым в ^ЭМиграции, в Париже, — воспоминания о детстве и о безна­дежно далекой Родине. Цепкая детская память сохранила, за-^Печатлела образы и сценки, вместе составившие живую мо-

Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ, грант 96-03-044X9.

94 М. И. Валовикова, А. Л Гренковд

заику московской жизни конца прошлого века, так отличной от сегодняшней. Сохранила она и черты человеческих харак­теров. В них были — доброта, нищелюбие, снисходительность к чужим слабостям, подчинение размеренным ритмам жизни (связанным со вселенскими ритмами праздников и буден), широтой, немелочностью — страна-то большая, богатая...

Опять сценка из «Лета Господня»: «Мясник, бывало, рубит топорам свинину, кусок отскочит, хоть с полфунта, — напле­вать! Нищий подберет, эту свиную «крошку» охапками броса­ли нищим: на, разговейся!»- Отец Ивана Шмелева — молодой и преуспевающий в то время московский купец, устраивал в доме специальные праздничные обеды «для разных» (т. е. для людей бедных и убогих), а милостыню подавал тайно (хотя от цепкого детского взора ничто укрыться не могло). И вот во время похорон этого рано погибшего, но очень доброго и хо­рошего человека тайное обнаружилось: потоки нищей братии со всей Москвы собрались проводить своего благодетеля в по­следний путь, оплакивая искренними слезами раннюю смерть. Так и запечатлелось это в памяти ребенка: дождь, ливень и толпы людей, идущих за гробом...

Нищелюбие, жалость к убогим сохранялись в народе дол­го. Книга Василия Белова «Лад» (сделанная, в том числе, и по детским воспоминаниям о русском Севере 30-х и 40-х годов) рассказывает: «Не подать милостыню считалось величайшим в мире грехом» [2, с. 56]. В то время нищих по хитрому умыслу (ленивых) было очень мало. Не считалось зазорным просить милостыню после пожара или другого стихийного бедствия. Помогать арестантам и каторжникам тоже считалось нравст­венной обязанностью. Обязанностью было и приютить стран­ника. «Калеки и убогие особенно почитались в народе. Слепых без поводырей переводили от деревни к деревне, устраивали на ночлег» (там же). В людях ценились ум, смекалка, трудолю­бие и то, что называлось «добрая слава»: чистота и хранение семейных устоев. Незлобивость характера поддерживалась по­всеместной традицией просить прощения у всех, кого обидел. Описание того, как это происходило перед исповедью, приве­дем опять из «Лета Господня»: «В пятницу, перед вечерней, подходит самое стыдное: у всех надо просить прощения. Гор­кин говорит, что стыдиться тут нечего, такой порядок, надо очистить душу. Мы ходим вместе, кланяемся всем смиренно Я говорим: «Прости меня грешного*. Все ласково говорят: «Бо^г простит, и меня простите...»

Современные представления о порядочно» человеке95

В детской исповеди, в общении со взрослыми закладыва­лись такие личностные черты как снисходительность к чужим слабостям, привычна к духовному самоанализу: все то, что служило основой духовного здоровья нации. Рядом с ребенком были «образцы» — прежде всего это, конечно, отец. А через отца, его образ, его способы поведения, воспринимался и скла­дывался образ других людей. Сколько их было, «подобных отцу», настолько и «богат» был ребенок и своей образной сфе­рой был защищен в грядущих испытаниях. На долю Ивана Шмелева их выпало с лихвой: голод в Крыму («Солнце мерт­вых»), расстрел красноармейцами сына, эмиграция. Но и че­рез десятилетия он пронес образы отца, доброго («святого») старичка Горкина и всех, с кем встретился «в той России». И тогда в памяти, может быть, самым главным оказывались эти ласковые лучики-морщинки на лице Горкина, делавшие его доброе лицо «святым», и все-все вокруг, становившееся в дни праздников «святым* — необычным, не от мира сего. Это не «идеализация», а именно способность в окружающем увидеть сокровенное, чем так отличается пора детства.

Другие детские воспоминания — священника и ученого Пав­ла Флоренского помогут пояснить суть происходящего в оп­ределенную пору с каждым ребенком (когда он во всем ищет — и находит, таинственное, сокровенное). Но сначала — о похо­жем в образе отца с тем, что писал о своем отце Иван Шмелев: «Папа не любил, когда нищие просили у него на виду, при других, и часто сердился на них за это, и гнал их... Когда же думал, что никто его не видит, то всегда давал, но никогда медных монет, а всегда серебряную... При мне, маленьком, он обыкновенно давал, но и то стеснялся моего присутствия» [12, с. 324]. Именно отец сначала почувствовал, а потом определил ту особенную область, в которой затем Павел Флоренский тру­дился всю жизнь: «Папа неоднократно говаривал мне, что не считает меня сильным ни в чисто теоретической, отвлеченной сфере, ни в сфере конкретной, а там, где «конкретное и абст­рактное соприкасаются». В этой-то полосе их взаимного пере­хода папа ждал от меня чего-то нового и важного» [там же, ^с- 323]. В детстве у будущего ученого и богослова была неис­требимая тяга узнать, увидеть то, что находится за предмета-^ми и событиями видимого мира, узнать о реальности, просве-чивающей через привычные предметы и явлений — сущности их вещей. Речь идет о символе, назначение которого — быть Прообразом мира горнего, духовного. «Я искал того явления,

96 _______________________________ М И Воловикова, Л Л Гренкова

где ткань организации наиболее проработана формирующими ее силами, где проницаемость плоти мира наяболыиая, где тоньше кожа вещей и где яснее просвечивает чрез нее духовное единст­во. <...> Явление и было для меня явлением духовного мира, и духовный мир вне явления своего сознавался мною как не-яв-ленный, в себе и о себе сущий, — не для меня» [12, с. 153-154]. При таком устроении все случайное как бы не замечается: на­пример, зло, поскольку оно, по словам отца Павла Флоренского, лишено онтологического статуса: это просто отрицание добра.

Встреча с человеком, воплощающим добро своею жизнью, поступками, своим лицом даже, производит на открытую к запечатлениям психику ребенка большое впечатление, стано­вясь образцом (прототипом) для узнавания доброго в после­дующие годы жизни. И в этом смысле образ человека симво-личен, а добрые лица являюся нравственным богатством стра­ны и народа (одна из работ известного историка В. О. Клю­чевского так и называлась: «Добрые люди древней Руси»). Но даже если их становится все меньше, подрастающий человек будет их искать всю жизнь (хотя не без ошибок). Способность различать доброе (от злого) и есть нравственость.

Сохранилось ли ныне что-то из нравственных устоев той, прежней, больше устремленной к горнему, чем к земному, России? Какие образы запечатлевают дети теперь, имеют ли такие запечатления значение для взрослых людей, возможно ли это выловить научными средствами?

Мы решили пойти по пути записи и анализа рассказов о лицах, событиях, поступках, запомнившихся нашими совре­менниками (детьми — школьниками и взрослыми — студен­тами). Это и стало темой нашего исследования, об одном из этапов которого пойдет речь в настоящей статье.

Эксперимент¹. Суть эксперимента состояла в сборе совре­менных свидетельств о том, что вкладывают ныне в понятие нравственной личности. Сам эксперимент состоял из двух за­даний:

1) описать (составить «психологический портрет») челове­ка, о котором можно было бы сказать: «О, это действительно порядочный человек!»

2) описать запомнившуюся сценку или ситуацию, свиде­тельствующую о порядочности данного лица.

¹ В проведении эксперимента приняла участие А. Морскова (МГУ), см. также [5].

представления о порядочном человеке 97

Первое задание является традиционным в русле исследова­ния имплицитных концепций (обыденных представлений) одобряемых обществом качеств [1, 8, 9]. В его основе лежит понимание, идущее от когнитивной психологии, того меха­низма абстрагирования, который связан с прототипом — кон­кретным образом, являющимся одновременно представителем некоторого класса [9].

Обучение распознаванию доброго и злого, хорошего и пло­хого неразрывно от лиц, воплощающих нравственные качест­ва. Это конкретные люди, встретившиеся на жизненном пути и чем-то особенно запомнившиеся. Чем именно?

Мы искали не просто набор качеств (черт), а то главное, системообразующее свойство, которое позволяло определить описываемое лицо как нравственное. Этой цели и служил вто­рой вопрос, построенный в виде задачки: доказать с помощью описания конкретного события или действия, что данное лицо действительно порядочное. Школьникам разрешалось также в качестве примера приводить литературного героя

В эксперименте приняло участие 276 человек, составивших две группы: 206 школьников в возрасте от 12-ти до 15-ти лет и 70 студентов в возрасте от 16-ти до 30-ти лет. Задания предъявлялись в письменной форме всем, кроме небольшой группы студентов (20 чел.), с которыми эксперимент прово­дился индивидуально в виде клинической беседы. Результаты выполнения заданий подвергались контент-анализу (выделя­лись темы, вокруг которых группировались черты, описы­вающие порядочного человека) и микросемантическому (по Брушлинскому [3]) анализу решения второго задания-задачи; по 3-балльной шкале оценивалась когнитивная сложность все­го ответа.

Результаты (и их обсуждение). Явных отказов выпол­нять задание обнаружено не было, но, скажем так, — недобро­совестное его исполнение наблюдалось в группе школьников (включая хулиганский рисунок — 1 случай; «шутливых» от­ветов о «Деде Мазае» — 4 человека, а также явного списыва­ния друг у друга — 6 случаев). Все эти уходы от прямого отве-^Та могут быть показателем некоторой болезненности, закрытости» от части подростков нравственной темы которая, по наблюдениям Т. А. Флоренской, в молодежной ^сРеде становится «вытесняемой», почти неприличной [11]). Но Целом искренний тон многих ответов, жизненная важность Срыгиваемых в них вопросов свидетельствовали о том, что

98 _______________________________________ М И Воловикова, Л, Л. Греикова

тема нравственности («порядочности») — как у школьников, так и у людей достаточно взрослых, вызывает (пока) типич­ную для российского сознания заинтересованность.

Портрет «порядочного человека» у взрослых и детей, отли­чаясь в деталях, в самом важном оказался, практически, идентичным: порядочный человек 9*>:

— это тот, кто умеет прийти на помощь; >*•>

— добрый;

— честный.

Практически, половина респондентов указали эти черты, причем как для взрослых, так и для детей способность прийти на помощь прочно заняла первое место. А вот дальше намети­лись различия.

Как известно, в науке нравственность изучается этикой. Есть еще одно слово, близкое по звучанию: «этикет», т. е. внешние правила поведения. Оказалось, что для многих школьников «со­блюдение правил этикета», «вежливость», «культурность» яв­ляются главными чертами порядочного человека.