2015-06-16
320
Встряска, 1905-1917/1918
Восточная Европа конца XIX в. уже несколько десятилетий отличалась гораздо меньшей стабильностью, чем западная часть континента. Причины нестабильности крылись не только в экономической отсталости, попытках преодолеть ее, провале этих попыток и наступающем вслед за тем разочаровании, как утверждал Беренд, впрочем, вполне справедливо определивший кризисный характер данного региона Европы1.
Тут, скорее, имела место настоящая линия сейсмического напряжения, на которой сочетание своеобразных национальных, экономических, социальных, религиозных, политических и идеологических факторов обусловило появление феноменов, представлявших собой отнюдь не просто крайнюю и потому, как уже говорилось, наиболее яркую форму того, что происходило на Западе. Эти феномены зачастую несли в себе кое-какие новые черты, и впоследствии, в XX столетии, им суждено было получить распространение в большей части Европы, а после распада колониальных империй - и на других континентах.
Османская империя была важнейшей, хотя и не единственной критической точкой на вышеназванной линии, являясь неотъемлемой частью единой цепи, на всех звеньях которой незамедлительно отражались потрясения, переживаемые одним из них. Мадзини, например, сразу после австро-итало-прусской войны 1866 г. отмечал тесную связь судеб Турции и Австрии, указывая,
1 Berend I.T. The Crisis Zone of Europe. An Interpretation of East-Central European History in the First Half of the Twentieth Century. New York: Cambridge University Press, 1986.
139
что крах первой повлечет за собой падение второй и положит конец существованию двух «политических аномалий», которые, родившись вместе, должны вместе и погибнуть.
Через несколько лет многие из политических деятелей, которые после победы русских над турками искали в Берлине способ решения восточного вопроса, т.е. постепенного разрушения Османской империи, пришли к такому же выводу, заметив, что подобное решение ставит на повестку дня проблему империи Габсбургов. Несмотря на то что великие державы постарались тогда сдержать турецкий кризис, помогая Стамбулу хотя бы частично оправиться от катастрофического поражения, турки все же, как известно, лишились в Берлине около трети территории и пятой части населения. Судьба Турции, таким образом, была предрешена, и это — после неожиданных поражений в Италии и Германии — сильно усугубило тревогу Австрии, сыгравшую, по словам Алеви, решающую роль в 1913-1914 гг.: именно она заставила Вену, которую обычно нелегко было расшевелить, первой выступить против Сербии — дабы избежать конца, постигшего Стамбул2.
Как вскоре показал 1905-й год (а периодические польские восстания, крестьянские бунты и террор позволяли понять и раньше), другой критической точкой была Российская империя. Она в то время стремилась экспансией на Восток компенсировать унижение, перенесенное в Крыму, а затем в Берлине; эта-то дорога и привела ее к столкновению с Японией, поражению - и первому крупному революционному потрясению.
Сосредоточив свое внимание на Османской и Российской империях, мы можем заглянуть дальше и увидеть, как система государств, зародившаяся в Европе, постепенно охватила весь остальной мир, подтолкнув древнейшие восточные государства к попыткам преобразования с целью выдержать конкуренцию с Европой и избавиться от угрозы превратиться в колонию.
Именно интерпретация истоков первой мировой войны, данная Алеви, считавшим, что корни ее — на Востоке, а точнее, в поражении России в войне с Японией, позволяет нам расширить таким образом наши исторические горизонты. В открывающейся перспективе, учитывая также и роль, сыгранную впоследствии революционными событиями, 1905-й год скорее представляется
2 Masaryk Т.О. L'Europe nouvelle. Paris, 1918. P. 91; Halevy E. L'ere des tyrannies. Paris: Gallimard, 1938. P. 187.
140
истинной начальной датой рассматриваемого нами грандиозного конфликта, нежели 1912-й; поэтому, после некоторых колебаний, я и выбрал за отправную точку в своих рассуждениях его, а не более непосредственную и традиционную дату формального открытия военных действий в Европе.
Победа японцев, первое крупное поражение, нанесенное белым людям представителями «низшей расы», всколыхнули всю Азию, сильнее всего отозвавшись там, где устойчивее были местные элиты, старые и новые, и властные традиции, способные послужить резонатором. В 1906 г. в Персии убили шаха, «продавшегося русским». В 1908 г. поднял голову и стал набирать силу индийский национализм, а в Стамбуле захватили власть младотурки, чье националистическое крыло с восторгом встретило известие о победе японцев (а конституционалистское - о революции в царской России). В 1912 г. настал черед Китая: Сунь Ятсен положил конец существованию «самой древней из крупнейших военных монархий мира», провозгласив республику под лозунгом «демократия, национализм, социализм» (что в наших глазах приобретает особый смысл и значение). Даже в Африке малые элиты прозападного толка, порождение колониализма — в основном британского, с новой силой и конкретностью стали задаваться вопросом о том, «как цветному народу победить великую белую державу»3.
Здесь мы видим первый всплеск той волны, что поднялась во всю мощь в результате первой мировой войны, а затем достигла своей кульминации после второй, повторяя, в известном смысле и с некоторым запозданием, процессы, протекавшие в Восточной Европе.
Однако победа Японии потрясла не только Азию и «третий мир», как его потом станут называть. Самым сильным и непосредственным откликом на нее стала «русская» революция 1905 г. Кавычки здесь совершенно необходимы, как напоминает Андреас Каппелер. Если рассматривать царскую Россию в ее имперских масштабах (а иначе и нельзя), то события, потрясшие ее в 1905 г., во многом представляются запоздалым восточным отзвуком той «весны народов», что пронеслась по Центральной и Восточной
3 Halevy E. L'ere des tyrannies. P. 186 ss.; Ziircher E.-J. Turkey. A Modern History. London: I.B.Tauris, 1998. P. 93; Davidson B. The Black Man's Burden. Africa and the Curse of the Nation-State. New York: Times Books, 1992. P. 40.
\
• 141
Европе в 1848 г. Еще в 1895—1900 гг. из 59 уличных демонстраций, прошедших в империи, только три состоялись в собственно русских губерниях (тогда как в Польше — 25, в Прибалтике и на Украине — 9). Летом же 1905 г., при относительном спокойствии, царившем в России, подавленной бесконечными поражениями и событиями Кровавого воскресенья 9 января (через несколько дней после падения Порт-Артура), на западных и южных окраинах империи уже шла чуть ли не настоящая гражданская война с национальной окраской (так, например, в Прибалтике в первую очередь бунтовали против немецких баронов). Даже если взять рабочие стачки — наиболее сплоченно поднялись Варшава, Лодзь и Рига, да и жертв беспорядков, включая погромы — еврейские, армянские, азербайджанские, на окраинах было гораздо больше, чем в центре. Вдобавок революция дала новый импульс чисто национальным движениям среди народов империи, впервые показав пример того, что будет происходить в будущем при каждом кризисе российской наднациональной государственной системы4.
При всем том, конечно, не стоит забывать, что в последующие месяцы волна протеста перекинулась в собственно русские города и регионы, заставив царя идти на уступки, и вот тогда-то, как позднее в 1917 г., разразилась действительно русская революция, ход и судьба которой, однако, были теснейшим образом связаны с событиями, разыгрывавшимися на периферии. Размышления об этой революции как раз и подвели Ленина к открытию о том, что можно использовать национальные и крестьянские движения (социал-демократия, напомним, традиционно считала крестьянские бунты «реакционными»), дабы совершить революцию, пусть не такую, какой все представляли ее себе до сих пор, но которая, как он надеялся, со временем приведет к той же цели.
Многогранность событий 1905 г. — современные стачки и волнения городского плебса, крестьянские восстания и «буржуазные» демократические требования — помогла также Парвусу и Троцкому сформулировать упоминавшиеся выше теории комбинированного развития и революции как длительного многоэтапного процесса, в основе которых тоже лежало новое понимание революции.
4 Kappeler A. La Russie, empire multiethnique. Paris: Institut d'etudes slaves, 1994. P. 280-290. Роль национальных окраин империи в революции 1905 г. подчеркивал еще Сетон-Уотсон: Seton-Watson H. The Russian Empire, 1801-1917. Oxford: Clarendon Press, 1967. P. 554-559.
142
Между тем лихорадка, охватившая Восток, совпала по времени с вырождением национальных движений и их либерально-демократических идеологий на Западе, к чему привело, как мы помним, осознание необходимости государственного строительства, наиболее острое в некоторых странах ввиду испытанных поражений и национальных унижений и повсеместно питаемое в начале XX в. новым ощущением силы и могущества, рожденным необычайным демографическим и экономическим ростом.
Слабость младотурок, открывшаяся сразу после революции, в частности, вновь подняла восточный вопрос. Первой воспользовалась этим Италия Джолитти, «пацифистская и демократическая», но при этом полная сил, как потом напишет Вольпе, терзаемая воспоминаниями об Адуа и терпящая, по словам националистов, постоянные унижения от Франции на севере Африки, а потому ставшая колыбелью национализма нового типа, собственно, такого же, какой возобладал среди младотурецких лидеров.
В 1911 г. вспыхнула ливийская война, в результате которой Италия оккупировала также острова Додеканес, что свидетельствовало о силе и живучести венецианского имперского мифа, уступавшего в наследии «рисорджименто» лишь мифу римскому (и сыгравшего потом немалую роль в авантюристической и противоречивой итальянской политике на Балканах). Но, так или иначе, победа итальянцев ясно показала новым балканским государствам, и в первую очередь Сербии, что есть возможность отбросить турок в Азию.
Программа альянса сербов, греков и болгар спровоцировала первую балканскую войну — один из плодов нашей авантюры в Ливии, формально положившую начало конфликту, сотрясавшему Европу все сорок последующих лет. Уже в следующем году раздел добычи — отвоеванных у турок территорий — между победителями привел к новой стычке, причем каждая сторона предпринимала попытки этнических чисток, предвещавших по своей жестокости дальнейшие эксцессы такого рода, происходившие на огромных пространствах континента в течение тридцати лет5.
5 Стоит прочесть отчет тогдашней комиссии Фонда Карнеги. См.: The Other Balkan Wars. A 1913 Carnegie Endowment Inquiry in Retrospect with a New Introduction and Reflections on the Present Conflict by George F. Kennan. Washington, D.C.: Carnegie Endowment for International Peace, 1993.
143
В ближайшее же время наиболее интересные, с нашей точки зрения, последствия наступили в Османской империи, раньше других европейских империй испытавшей на себе двойное действие войны и поражения. Она обратилась к «национал-социалистическим» решениям программы младотурок, в результате чего националистическое их крыло разгромило и подвергло репрессиям конституционалистов. В 1913г. правительство, продолжая проповедовать свободный обмен, стало проводить политику «освобождения» экономики от влияния иностранцев, и особенно местных христиан.
В последующие месяцы эта политика радикализировалась, не без влияния упоминавшегося выше Парвуса. Переехав в Турцию, он стал там не только миллионером, но и одним из авторитетнейших советников турецких националистов по вопросам экономической политики. Критикуя с марксистских позиций либерист-скую наивность последних, он подчеркивал полуколониальное положение Османской империи и рекомендовал в качестве противоядия более энергичные меры в духе экономического национализма.
Уже в 1914 г., после официального провозглашения политики построения «национальной экономики» (Mill! iktisat) по немецкой модели, было объявлено о временном прекращении платежей по внешнему долгу и вышел закон, обязывающий греческих и армянских предпринимателей писать вывески и вести документацию на турецком языке. Одновременно против последних была развернута террористическая кампания, официально противозаконная, но проводившаяся в жизнь тайной организацией «Te§kilat-i Mahsusa» («Особая организация»), сформированной из добровольцев, отличившихся в войне с болгарами, под командованием Энвера-паши и подчинявшейся комитету из небольшого числа лиц, который, будучи также незаконным, втайне определял политику правительства. За короткое время около 130 тыс. греческих промышленников и коммерсантов были вынуждены покинуть страну, а их предприятия отошли к такому же числу турок. Радикализация, спровоцированная войной и поражением, и ослабление конституционалистского крыла младотурок привели к установлению в империи, которую уже контролировала группа революционеров, первого однопартийного режима в истории Европы XX в.
Конечно, в силу того, что он был первым, а также в силу особенностей и отсталости Османской империи и идеологии младо-
144
турок, которые все-таки оставались ближе к тайному обществу, чем к партии в современном смысле слова, этот прототип «тоталитарного» государства был несовершенен и отличался большим своеобразием. Тем не менее, и в нем можно найти некоторые черты, характерные для всех последующих режимов такого рода. Наличие внутри движения тайной группы с конспиративными замашками и приход ее к власти некоторым образом воспроизводили историю правления якобинцев во Франции, но в то же время предвосхищали то, что вскоре должно было произойти в СССР, где большевики - тоже скорее секта, чем партия, — правили, всячески стараясь соблюдать «конспирацию» (слово, принесенное ими из опыта тайной борьбы против царизма и означавшее некий свод правил секретности, которым руководствовалась власть в своих действиях и который начиная с 1919 г. стал расширяться и ужесточаться)6. Показательно и сочетание законных и незаконных мер, использование государством террора при осуществлении программы «национализации» (в буквальном смысле) экономики.
Вступление в мировую войну заставило турецкий режим ужесточить эту политику. Тогда стало усиливаться влияние государства на экономику, постепенно «освобождаемую» от «чужаков» и реорганизуемую (во всяком случае, как предполагалось) в направлении создания зачатков корпораций. Всего через несколько месяцев после начала войны была осуществлена первая из крупнейших массовых операций по этнической и социальной чистке, характерных впоследствии для всех европейских родичей нового государства, рождавшегося на обломках Османской империи7.
Между тем победа над этой последней, а затем — над бывшими союзниками при разделе добычи воодушевила сербский национализм, после успехов на юге обративший свое внимание и свою энергию на север, т.е. на австрийцев в Боснии. В такой атмосфере, всего через несколько месяцев после победоносного завершения второй балканской войны, и вызрело сараевское покушение. Резкая реакция Австрии, подстегнутая, как мы знаем, страхом
6 Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917-1933. М.: РОССПЭН: 2001. Р. 35-36.
7 Ziircher E.-J. Turkey. P. 127 ss.; Ahmad F. Vanguard of a Nascent Bourgeoisie: The Social and Economic Policy of the Young Turks, 1908-1918 // Social and Economic History of Turkey (1071-1920) / Ed. by O.Okyar, H.Inalcik. Ankara: Meteksan, 1980. P. 336—337. Парвус тогда сотрудничал в газете «Turk Yurdu» («Турецкая родина»).
145
разделить судьбу Турции и быть вытесненной сербами с Балкан, после того как она уже была вынуждена уйти из Италии и Германии, запустила цепную реакцию, приведшую через несколько недель к взрыву.
Вот в каком смысле вспыхнула на Балканах и пришла с Востока война, ставшая потом известной как первая мировая, а в действительности прежде всего общеевропейская и превратившаяся в таковую благодаря существованию огромных сейсмически опасных районов, составлявших Восточную Европу по Мизесу. Этот вихрь увлек за собой все империи, оказавшиеся в поле действия его центростремительной силы, а его ответвление в Эльзасе и Лотарингии во многом помогло втянуть в него и великие западные державы. Разумеется, я не хочу преуменьшить роль, которую сыграла здесь неоднократно упоминавшаяся «слепота» западных элит, и тем более не отрицаю существования на самом Западе горючего материала в виде, скажем, тех молодых энтузиастов, что во всех странах с радостью спешили на призывные пункты, помогая «разжигать... пожар», который поглотил большую часть из них, а «значительное меньшинство» (по выражению Дино Гранди) превратил в «каннибалов»8. Но мне, опять-таки вслед за Алеви, все же кажется, что на Востоке не только появился непосредственный повод для конфликта, но и скрывались главные его причины9. Запад, благодаря огромным силам, накопленным противниками, разве что послужил усилителем, фактором, превратившим «обычную»
8 См. о роли такой молодежи в Италии: Grand! D. II mio paese. Ricordi autobiografici. Bologna: II Mulino, 1985. P. 50, 78. Схожая судьба ожидала их сверстников, разжигавших пожар революции в России. В 1937 г. в управляемом каннибалами Советском Союзе Пятаков в своем последнем слове после вынесения ему смертного приговора, возможно, написанном за него другими людьми, но оттого не менее знаменательном, сказал: «И вот я перед вами весь в грязи, раздавленный своими же преступлениями, лишившийся всего по собственной вине, — человек, потерявший свою партию, не имеющий друзей, потерявший семью, самую душу свою потерявший» (цит. по: Graziosi A. A New, Peculiar State. Explorations in Soviet History, 1917-1937. Westport, Conn.: Praeger, 2000. P. 1).
9 Л.Б.Нэмир, критикуя тех, кто видел причины войны в Антанте и англо-германском соперничестве, писал, что «в действительности войну породил страх югославов перед Габсбургской монархией и ее политикой на Балканах; если и была на Западе какая-то дополнительная причина, ее следует искать в надеждах немцев на то, что мы [т.е. англичане] останемся нейтральными, - иначе говоря, не в существовании у нас обязательств перед Францией, а в их неопределенности» (Namier L.B. In the Margin of History. New York: Books for Libraries Press, 1969. P. 14).
146
войну, которая вовсе не была неизбежна, а лишь возможна, учи-тыная нараставшую напряженность, - в величайшую бурю, какую мало кто ожидал или был в состоянии предвидеть.
Именно из-за немецкой, английской и французской мощи самые крупные и решающие сражения происходили на Западе. И, однако, на Востоке война носила гораздо более радикальный характер в политическом, социальном и национальном отношении. Если, с одной стороны, никто не ставил под вопрос существование французского, германского или итальянского государства и речь шла самое большее о судьбе какого-то региона и изменении некоторых границ, то с другой - судьба империй и народов, подчиненных им или конфликтующих с ними и друг с другом, мгновенно оказалась тесно связана с исходом войны. Как можно было догадаться уже по опыту балканских войн, от него зависело, какое государство выживет, какое родится (и с какими границами). Судьба, постигшая армян в 1915г., показала, что от него зависела даже участь той или иной народности. В частности, те из них, которым обстоятельства помешали тогда построить собственное государство, стали главными жертвами последующих событий.
По тем же причинам на Востоке война также несла более сильную идеологическую нагрузку. Там она казалась «с самого начала войной за свободу народов», писал Алеви, соглашаясь в этом с Лениным, по мнению которого к востоку от Рейна в центре конфликта стоял национальный вопрос. Подобно многим национал-демократическим лидерам, Ленин был убежден, что этот вопрос можно достаточно скоро удовлетворительно разрешить. Как показали дальнейшие события, за этой надеждой, какие бы формы она ни принимала, стоял один из великих идеалов XIX столетия, в последний раз в таких масштабах овладевший Европейским континентом (гораздо более слабый и эфемерный призрак его возник потом только в 1989 г.), - убеждение, что движение наций, говоря словами Масарика, есть «одна из могучих сил демократии»10.
О том, что это не чистая иллюзия, свидетельствовал тот простой факт, что обретение национальной независимости в общем удовлетворяло требования большинства населения того или иного региона или элит, выступавших от его имени, решая в то же время
10 Halevy Е. L'ere des tyrannies; Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo // Mises L. von. State, nazione ed economia. Torino: Bollati Boringhieri, 1994. P. XXXIII; Masaryk T.G. L'Europe nouvelle. P. 2.
• 147
кардинальную проблему собственного государства. С этой точки зрения, как утверждали и Масарик и Ленин, борьба за самоопределение в действительности означала борьбу за демократию и свободу народов (сильнее всего подобная тождественность проявилась вновь после второй мировой войны, во время деколонизации).
Однако, как мы знаем, на многонациональных территориях и там, где не существовало четко определенных исторических и географических границ, победа демократии и свободы частенько (и очень быстро) превращалась в свою противоположность, лишний раз доказывая, что у национально-государственной идеи есть своя оборотная сторона. Пострадавшими в первую очередь оказывались национальные или религиозные меньшинства, сохранившиеся на освободившихся территориях, для которых победа демократии, т.е. интересов (в том числе и национальных) большинства населения, могла стать катастрофой". К тому же из-за трудностей, с которыми сталкивалось новое государство, нередко и всему его населению приходилось затем в большей или меньшей степени поступаться своей свободой.
Для «демократических государств, которые только-только начали нарождаться», приходя на смену «аристократическим государствам-угнетателям», писал Масарик, очень велик риск перерождения, связанный и с их идеологией, и со свойствами населения, и с непрочностью и примитивностью большей части их элит, а также с теми условиями, в которых они рождались на свет и делали первые шаги.
Признаки перерождения «демократической» войны «за свободу народов» появились, не дожидаясь окончательной победы новых государств с их национальными претензиями. На Востоке первая мировая война быстро приняла форму всеобщего движения против имперских наций, сопровождавшегося, как и в случае изгнания турок с Балкан, которое завершилось в 1912г., проявлениями величайшей жестокости и мстительности и породившего среди почувствовавших угрозу народов-хозяев также чрезвычайно жесткую реакцию и самые неприятные идеологические схемы. В частности, война представлялась первым этапом конфликта между славянами и немцами вместе с их союзниками из-за господства на рассматриваемых территориях, что в действительности имело
11 Здесь мы видим классический, но особенно трагичный пример токвилевской антиномии увеличения демократии и утраты свободы.
148
место. Такой интерпретации, которую еще в 1874 г. предвосхитил великий чешский историк и патриот Ф.Палацки, придерживались в 1913 г. и фон Мольтке, бывший тогда начальником германского генштаба, и демократ Масарик12.
Само собой разумеется, конфликт такого рода не мог не приобрести совершенно другие черты, нежели на западном фронте, потенциально — гораздо более ужасные. Как предвещала уже вторая балканская война, борьба против имперских наций легко была способна превратиться (как часто и бывало) во всеобщее сведение счетов с участием прежде угнетенных этнических и/или религиозных меньшинств. Достигнув своей кульминации после развала великих многонациональных государств, это сведение счетов породило новые волны более или менее вынужденных миграций в придачу к тем, что начиная с 1914 г. были вызваны стремлением убежать от войны (на Востоке они шли более оживленно, чем на Западе), а также политикой великих империй, стремившихся «этнически» обезопасить свои границы во время конфликта (к этой политике мы скоро вернемся), и, наконец, хаосом, наступившим после их крушения.
Война и в данном случае по-своему обеспечила продолжение процессов, шедших в предыдущие десятилетия благодаря урбанизации и индустриализации и связанных с передвижениями населения, которые быстро приняли ярко выраженный национальный характер (вспомним о завоевании немецких городов богемцами и словаками, итальянских городов в Далмации - хорватами и пр.). Но теперь эти перемещения происходили совсем иначе и стали более массовыми, насильственными и резкими. С этой точки зрения, можно сказать, что на Востоке во время первой мировой войны был зафиксирован первый пик того «переселения народов» в Европе XX в., достигшего затем своей кульминации в 1939—1947 гг.,
12 Halevy Е. L'ere des tyrannies. P. 187; Taylor A.J.P. The Straggle for Mastery in Europe, 1848-1918. Oxford: Clarendon Press, 1954. P. 496. Масарик, после того как было основано чехословацкое государство, предпослал одной из глав своих мемуаров (Masaryk Т.О. La resurrection d'un Etat. Souvenirs et reflexions, 1914-1918. Paris: Plon, 1930) «пророчество» Палацки, согласно которому в схватке славян с немцами победят первые благодаря союзу с врагами Германии на Западе. Масарику вторил тогда, например, Рудольф Надольны, впоследствии посол Германии в СССР (Nadolny R. Germanisierung oder Slavisierung? Berlin: Stollberg, 1928). Нитти тоже был убежден, что первая мировая война по сути представляла собой «конфликт между германскими и славянскими расами» (Nitti F.S. L'Europa senza pace. Firenze: Bemporad, 1921. P. 114). Ср. также: Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo. P. XXXVI.
• 149
которое является одним из центральных событий исследуемой нами войны-революции13.
Масштабы, которые это «переселение народов» приняло уже в 1921—1922 гг., помогают понять, как важно и целесообразно всегда помнить, что великая европейская война XX столетия с самой первой своей фазы была также и революцией, что и отразил Масарик даже в названии своих военных мемуаров, озаглавленных «Мировая революция» (Svetova revoluce). В более классическом и убедительном виде данный тезис сформулировал Алеви в 1929 г. Отметив «разительное сходство» понятий войны и революции и то, как трудно во многих случаях отличить одно от другого (в пример не случайно приводились национальные революции), он добавил, что все великие судороги Европы Нового времени были одновременно войнами и революциями: и Тридцатилетняя война, и великая война (как ее называют англичане) 1792—1815 гг. с Наполеоном. Впрочем, еще раньше него Вольпе заметил, что «большинство считало революцию и войну разными, даже противоположными вещами, поэтому многие революционеры выступали против войны, якобы отвлекающей от желанной революции, а многие консерваторы стояли за войну, якобы отвлекающую от проклятой революции; на взгляд же наиболее прозорливых людей, а затем в реальной действительности очень скоро оказалось, что революция и война - почти одно и то же»14.
Конечно, эта революция, особенно в ближайшей перспективе, оказалась совсем не такой, как ожидали демократические ее участники. Турати15, назвавший ее впоследствии кровавой реакцией, а участников-демократов - «обманутыми историей», во многом был прав, и не только в отношении тех черт, которые она приобрела в Италии (сошлюсь здесь на интерпретации войны и порожденных ею режимов как отката в спенсеровском понимании данного слова). Но даже при таком откате первая мировая война (и не только в том, что
13 См., напр., о том, что касается России: Gatrell P. A Whole Empire Walking. Refugees in Russia during WWI. Bloomington: Indiana University Press, 1999.
14 Halevy E. L'ere des tyrannies. P. 173-187; Volpe G. L'ltalia in cammino. Roma -Ban: Laterza, 1991. P. 209. В 1944 г., размышляя о столетии, прошедшем с 1848 г., Нэмир также добавил, что «массовое насилие принимает две формы, известные под названиями войны и революции; но они тесно связаны друг с другом - обе расшатывают политические структуры, и одна открывает дорогу другой» (Namier L. 1848: The Revolution of the Intellectuals. Oxford: Oxford University Press, 1993. P. 31-32).
15 Филиппе Турати (1857-1932) - один из основателей Итальянской социалистической партии, лидер ее реформистского крыла. — Прим. пер.
150
касгшось передвижения населения) была революцией сама по себе, а также началом и первым этапом той революции величайшего значения и величайших масштабов, которая продолжалась в 1930-е гг. в условиях кажущегося мира и, наконец, завершилась третьим актом, вновь принявшим форму грандиозного вооруженного конфликта.
Эта война-революция в трех актах, которую Джустино Фортуна-то16 уже в 1915 г. в письме к Сальвемини17, упрекая его за то, что тот встал на ее сторону, охарактеризовал как драму, что продлится «как минимум полстолетия»18, изменила и внутреннюю структуру Европы, и ее положение в мире. Она вызвала крах государств и империй с вековой историей и появление десятков новых государств; обозначила переход в решающую фазу великого процесса «этнической чистки» и уничтожения народов-хозяев, начавшегося в предыдущем столетии; привела к исчезновению целых социальных слоев и в корне подорвала устойчивость «старого режима», которая была столь характерна для нашего континента; мобилизовала крестьянские общества, усилившиеся после десятилетий демографического и экономического роста, но разочарованные его медленными темпами и ценой, которую приходилось за него платить; обусловила глубочайшие изменения в природе и роли (в том числе экономической) государства; стала причиной значительных модификаций в структуре семьи, и прежде всего — в системе ролей и взаимоотношений ее членов и т.д.
Остановимся пока на ее первом акте. Первой мировой войне как революции была свойственна собственная жизнь и динамика: она берет свое начало от балканских войн (но мы знаем, что в более общем смысле отправной точкой служит 1905-й год), а закан-
16 Итальянский мыслитель, политический деятель, выступавший за реформы на юге Италии. — Прим. пер.
17 Гаэтано Сальвемини (1873-1957) - видный итальянский историк, социалист, антифашист. - Прим. пер.
18 Rossi-Dona M. Gli uomini e la storia. Roma - Bari: Laterza, 1990. P. 15. В 1914 г. Алеви написал в письме к другу гениальные слова: «О войне немного могу тебе сказать. Она будет продолжаться... Думаю, эту войну нельзя будет считать закончившейся, пока не настанет день решительного поражения центральных империй; 2. для того чтобы достичь такого результата, потребуются не недели или месяцы, а годы. Не думаю, чтобы я сильно ошибался, когда говорил о 25 годах; 3. говоря о возможности столь длительной войны, я всегда имел в виду, что она будет прерываться периодами ложного мира, непрочного мира, временными передышками». Алеви ошибался только в том, что, предсказывая периоды ложного мира, символом которых стал Версальский договор, предполагал, будто они будут в пользу Германии (цит. Р.Ароном в: Halevy E. L'ere des tyrannies. P. 279—280).
• 151
чивается в 1922—1923 гг. — победами фашизма в Италии и Ататюр-ка над греками, окончанием эпохи военного коммунизма, разрухи и крестьянской войны в СССР, а также кризисом в Германии в следующем году, вылившимся осенью в попытки революции крайних правых и крайних левых.
Эта война-революция оказала сильнейшее воздействие на все элементы, о которых мы говорили, ослабив одни и усилив другие, изменив ход уже разворачивающихся процессов и сформировав в точках их пересечения новые гибриды и подлинно новые и своеобразные феномены, например, упоминавшиеся выше деспотически-тиранические режимы чрезвычайно агрессивного толка. Не будь ее, «зародыши» этих феноменов, которые можно обнаружить еще в XIX в., вероятно, не только не стали бы, а даже и не казались бы таковыми. Как подчеркивали, например, Мосс и Де Феличе, именно травма, нанесенная войной, главным образом способствовала тому, чтобы «из давно посеянных семян вызрел плод фашизма», в противном случае, может быть, никто и не стал бы исследовать «прецеденты», с такой проницательностью обнаруженные Стернхеллом. То же можно сказать и о большевизме, чья победа и столь же стремительная, сколь неожиданная трансформация были бы немыслимы без войны и последующей гражданской войны.
Слова Вольпе, приведенные в главе 2, напоминают нам, что многие лидеры и идеологи этих движений в общем думали так же, и критика, косвенным образом адресуемая Кершо и Левином при рассмотрении германского опыта Фюре, неоднократно повторявшему, что первая мировая война есть «основная матрица тоталитарных систем», неубедительна, поскольку не учитывает связь между первым и вторым (а затем и третьим) актами европейской войны-революции XX в.19
19 De Felice R. Le interpretazioni del fascismo. Ban: Laterza, 1971. P. XV ss.; Stern-hell Z. Ni droite, ni gauche. Bruxelles: Complexe, 1987; Stalinisme et nazisme. Histoire et memoire comparee / Sous la dir. de H.Rousso. Bruxelles: Complexe, 1999. P. 27-28; Stalinism and Nazism. Dictatorships in Comparison / Ed. by l.Kershaw, M.Lewin. Cambridge — New York: Cambridge University Press, 1997. Два первых зала грандиозной Выставки фашистской революции,.открывшейся в Риме в 1932 г., были посвящены войне, «представленной в ее творческом и "героическом" аспекте, как великое событие... которое позволило вновь окрепнуть наиболее мощным силам "рисорджименто" и сделало возможным "единственное в своем роде, ни с чем не сравнимое, истинное и доподлинное чудо" фашизма» (курсив мой. — А.Г.). См.: Gentile E. И culto del Littorio. Roma - Ban: Laterza, 1993. P. 222.
152
Как и почему первая мировая война сыграла такую роль и в таких масштабах? Мы уже знаем, что причину огромного значения, которое она имела, следует искать в силе, накопленной Европой в течение XIX в. В очень неглупой, хотя и противоречивой книге Джордж Лихтхейм, например, справедливо заметил:
«Трения, приведшие к взрыву в 1914 г., принципиально ничем не отличались от тех, что служили причиной других европейских пожаров в прошлом. Изменился характер общества... Корни неожиданных последствий казавшегося в 1914 г. достаточно традиционным спора из-за гегемонии в Европе кроются в социально-экономических переменах [но не только], ставших заметными уже в 1900 г. Индустриализация в Европе достигла такого уровня, что позволяла мобилизовать на борьбу миллионы людей на беспрецедентно долгий срок».
Иными словами, именно великие перемены, о которых шла речь во второй части, включая политические и демографические (способствовавшие накоплению большого количества энергии даже в наименее развитых регионах континента), во много раз увеличили продолжительность, интенсивность, тяжесть и жестокость войны, а следовательно, и ее дестабилизирующий эффект20.
Что касается смысла произведенных войной трансформаций — уже Ранке отмечал теснейшую связь характера (а значит, добавим, практики и идеологии) государства и условий его рождения. Первый, по его словам, определяется «природой вещей и обстоятельствами момента, гением и счастливой судьбой — все идет в дело...»21. Это правило справедливо для всех исторических феноменов, и особенно было справедливо для новых государств, созданных первой мировой войной в Восточной Европе, а также для тех, что возродились в новом облике на ее границах либо во время войны и сразу после нее (в России, Турции, Италии), либо через несколько лет (в Германии), но благодаря тем же, запущенным войной механизмам. (Германская империя и германское общество были настолько прочны, что понадобился еще один удар в дополнение к тем, что нанесли Германии поражение и Версаль. Но мы знаем, что и этот второй удар, как предсказывали в свое время
20 Lichtheim G. Europe in the Twentieth Century. New York: Praeger, 1972. P. 105 passim.
21 Laue Т.Н. von. Leopold Ranke. The Formative Years. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1950. P. 167.
• 153
Кейнс и Нитти, имел тесную связь с решениями, принятыми победителями в Версале22.)
«Природа вещей» и «обстоятельства момента» определяли выбор пути и для отдельных людей, и для государства. Иными словами, война создала новые условия, требующие определенных моделей поведения взамен прежних, и тем самым изменила направление эволюционного процесса.
Учитывая саму природу вооруженного конфликта, порождаемое им насилие, бойню на фронте, вендетту в тылу, участие миллионов молодых европейцев во взаимном истреблении — вспомним, что в войну погибли около 9—10 млн солдат, из них по 15— 16% мобилизованных французов и немцев (пехотных офицеров в обоих случаях свыше 30%), 25—27% румын и турок, 37% сербов и т.д., — руководство этим истреблением со стороны элит и кадров большинства государств континента, приходится признать, что война произвела отбор, главным образом и по преимуществу негативный (конечно, если руководствоваться в первую очередь нравственно-интеллектуальными, а не политическими критериями), особенно с точки зрения ближайшей перспективы, поскольку со временем картина усложняется23.
Этот отбор шел в направлении «брутализации», о которой говорил Мосс, чью книгу французы, возможно поневоле, озаглавили «De la Grande Guerre au totalitarisme. La brutalisation des societes europeennes» («От Великой Войны до тоталитаризма. Брутализа-ция европейских обществ»)24. Впоследствии ее еще обострили гражданские войны и конфликты при попытках перестройки государства, имевших место по окончании мировой войны.
22 Keynes J.M. The Economic Consequences of the Peace. London: Macmillan, 1919. Впрочем, рассуждения Нитги (L'Europa senza pace) порой превосходят кейнсов-ские по своему уровню.
23 О фронтовом опыте см.: Keegan J. The Face of Battle. A Study of Agincourt, Waterloo and the Somme. London: Penguin Books, 1976. Недавний пересмотр реалий конфликта см.: Audoin-Rouzeau S., Becker A. 14-18. Retrouver la guerre. Paris: Gal-limard, 2000. Сравнительно более высокие потери в Турции и на Балканах были вызваны в том числе низким уровнем медицины и плохим обращением с ранеными и пленными.
24 Речь идет о переводе книги: Fallen Soldiers. Reshaping the Memory of the World Wars. New York: Oxford University Press, 1990. Ср. также: Bartov O. The Eastern Front, 1941-1945. German Troops and the Barbarisation of Warfare. New York: St. Martin's Press, 1986.
154
На территории бывшей царской России, к примеру, гражданская война, по справедливому замечанию Кершо и Левина, приняла характер «чуть ли не геноцида»: для усмирения крестьян Тамбовской губернии новое государство применяло голод, отравляющий газ и массовые расстрелы, в Крыму после бегства Врангеля отряды особого назначения тысячами казнили бывших бойцов белой армии и сочувствующих белым. Сами белые и повстанческие крестьянские отряды не уступали: первые в масштабах, вторые в жестокости (Махно, например, помимо красных и белых принялся заодно вырезать меннонитские колонии на побережье Черного моря). В такой атмосфере, благоприятствующей самым жестоким и безжалостным, вооруженные группировки и банды разных национальностей также стали сводить между собой счеты по новым правилам, применяя принцип коллективной ответственности, т.е. выбирая свои жертвы по самым общим и нечетким, а значит, примитивным - невзирая на флер современности, набрасываемый на них квазинаучными категориями, на которые они порой опирались, -критериям принадлежности к той или иной этнической или социальной группе, тому или иному вероисповеданию и т.д.25
Вот откуда тот «реакционный» аспект — возврат к насилию и произволу — большей части повсеместно произведенных войной трансформаций, из-за которого Турати отказался квалифицировать их как «революцию» (ибо это понятие воспринималось как позитивное), хотя их революционный характер трудно отрицать.
Прежде чем остановиться на основных из этих негативных трансформаций, следует вспомнить, что даже в ближайшей перспективе хватало позитивных изменений, составивших демократическое содержание конфликта.
В первую очередь война способствовала утверждению равноправия женщин, с 1917 г. получивших право голоса в большинстве европейских стран. Вместе с тем в этот же период можно наблюдать снижение, по крайней мере в количественном отношении, остроты проблемы меньшинств в Восточной Европе (подсчитано, что с появлением новых государств их процент от общего числа населения уменьшился вдвое: если в 1914 г. около половины граждан и подданных восточноевропейских государств представляли собой «меньшинства», то после войны только четверть населения Восточной Европы жила в государствах, где доминировала другая
25 Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. С. 14 и ел.
национальность26). На большей части континента совершился переход земли в руки крестьян, причем на Востоке это стало еще одним шагом в направлении ликвидации народов-хозяев и значительной части традиционных аристократических элит.
Добавим сюда признание со стороны государства в индустриализированных обществах роли профсоюзов в руководстве рабочей силой и проекты развития социального государства, зачастую мотивированные необходимостью позаботиться о нуждах бойца и его семьи. Поэтому-то и можно утверждать, что война — как в США, так и в Европе - предвосхитила кое-что из опыта, реализованного впоследствии политикой «Нового курса» и народных фронтов, ускорив процессы национализации снизу и сверху, т.е. интеграции новых социальных слоев в жизнь государства и завоевания его этими слоями (я уже говорил о том, как развитие социального государства, воспринявшего элементы, вызванные к жизни войной, в сочетании со старыми социалистическими принципами, происходило также в фашистской Италии и нацистской Германии. СССР - несколько другое дело, там свою роль сыграл не столько военный опыт, сколько прямая связь революционного законодательства с социал-демократическими традициями, правда, с окончанием нэпа де-факто и де-юре последовали радикальные бифуркации в сфере социального законодательства).
Как известно, война, кроме того, пусть и в достаточно ограниченном масштабе, позволяла предугадать возможность и потенциал вмешательства государства в сферу экономики с совершенно иными, новыми целями - регулирования, а не индустриализации, как раньше, и с той силой, о какой уже дал понятие экономический национализм. Благодаря осмыслению этого опыта, как и последующего опыта строительства советской системы (прямого потомка военной экономики), родились гипотезы Кейнса о функционировании общих экономических механизмов и возможности для государства манипулировать ими, чтобы противостоять кризисам, повышать уровень занятости и развивать социальное государство, чему содействовало и упоминавшееся выше широкое вовлечение «масс» в общественную жизнь. Здесь, как и в том случае, когда речь шла о связанной с этим социальной политикой, мы возвращаемся к общим истокам так называемых новых тотальных, в количественном
26 Pearson R. National Minorities in Eastern Europe, 1848-1945. London: Macmil-lan, 1993. P. 147 ff.
156
и качественном отношении, государств (если пользоваться категориями Шмитта). Но эти общие истоки не должны мешать нам видеть фундаментальные различия между ними, пусть даже мы должны вместе с Мизесом признать сходство функционирования некоторых механизмов в экономиках, где главную роль играло государство (неважно, чем объяснялось и на что было направлено его вмешательство), и общую для них недостаточную эффективность и производительность, особенно в длительной перспективе, в сравнении с экономиками, по преимуществу рыночными.
Наконец, война положила начало первой очевидной для всех фазе кризиса европейского господства. Его первыми ласточками стали несколькими годами раньше Адуа и Цусима, теперь же этот процесс ускорил вихрь саморазрушения, увлекший самих европейцев. Немалый вклад внесла сюда излюбленная риторика победителей, хотя антиимпериалистический энтузиазм Вильсона и американцев и приводил в замешательство европейских союзников. Проповедуя борьбу против абсолютизма, милитаризма и угнетения народов, за свободу, демократию и национальное самоопределение, они тем самым дали новый импульс национально-освободительным движениям, которые могли теперь вербовать новые военные кадры среди колониальных войск, посылаемых на европейские фронты. Само использование державами-победительницами при разделе добычи, отобранной у побежденных, термина мандат свидетельствовало, что по крайней мере в сознании части элиты великих европейских колониальных империй дни империализма и колониализма были сочтены.
Вернемся, однако, к главным негативным аспектам последствий войны. Некоторые из них представляли собой оборотную сторону уже описанных нами феноменов. В глазах международной общественности использование термина «мандат», например, лишь выставляло в еще более неприглядном свете лицемерие англичан и французов, которые, не думая отказываться от прежней практики, продолжали расширять свои империи, проповедуя при этом свободу народов.
Если в количественном отношении доля национальных меньшинств действительно уменьшилась, то положение их в новых государствах, любой ценой желавших быть национальными, во многих случаях ухудшилось. Победа большинства и, следовательно, демократии вела порой к новым преследованиям, направленным без разбора как против представителей привилегированных преж-
/57
де меньшинств, так и против членов групп, которые всегда были бесправными.
Даже земельный вопрос, остававшийся, особенно (но не только) в Восточной Европе, несмотря на то что на первый план благодаря идеологии выставлялся конфликт между трудом и «капиталом», главным яблоком раздора, приобрел иные черты и формы, чем в 1914 г. Если, например, в царской России еще до войны, в силу общего экономического прогресса, наиболее способные или удачливые крестьяне приобрели значительную часть земли, оставленной в 1861 г. за помещиками и церковью, благодаря чему улучшилось их собственное положение и повысилась производительность сельского хозяйства, то аграрная революция 1917-1918 гг. отличалась крайней жестокостью и уничтожила не только помещичьи имения и крупную современную собственность, но и лучшие крестьянские хозяйства. Ярость крестьян, подогретая четырьмя годами войны и лишениями, которые остановили и даже обратили вспять процесс улучшения условий жизни на селе, обрушилась на иллюзорную, как стало ясно впоследствии, мишень — сильно сократившуюся часть земли, еще остававшуюся в руках городов, церкви и помещиков, — и вместе с крупными землевладениями и олицетворяемым ими старым режимом смела с лица земли государство, исторически на них опиравшееся, открыв дорогу жесточайшему соперничеству за право заменить его, причем участниками этой борьбы стали протогосударства, гораздо более агрессивные, чем только что разрушенная система.
На западных окраинах империи, совпадавших с большей частью Мизесовой Восточной Европы и линией фронта, где бушевала война, крестьянское восстание к тому же быстро стало отличаться не только свирепой жестокостью, но и стихийным национал-социализмом, обратившись против «чуждых» с этнической или религиозной точки зрения господ, городов и групп (в первую очередь, хотя и не исключительно, против евреев)27.
Еще более интересную и в первое время после войны абсолютно превалирующую оборотную сторону некоторых позитивных феноменов представляли собой модификации, произведенные войной в структуре и образе действий государств, как старых, так и тех, чьему рождению она способствовала.
27 Грациози А. Большевики и крестьяне на Украине, 1918—1919. М.: Аиро-ХХ, 1997.
158
Необходимость сосредоточить все силы на обеспечении военных нужд и укрепить собственные структуры, дабы выдержать удар, повсюду привела к тому, что в ходе процесса этатизации, начавшегося еще в предыдущие десятилетия, произошел скачок, позволивший говорить уже о появлении качественно новых феноменов. С точки зрения экономики, например, постепенная интенсификация мобилизации, поскольку война затянулась и превратилась в войну на износ (как живой силы, так и техники), все более и более способствовала захвату государством командных позиций в этой сфере, в результате чего в функционировании экономики произошли значительные изменения и она начала приобретать черты некой деформированной листовской Nationalokonomie (национальной экономики) или, точнее, фихтевского закрытого государства.
Найдя таким образом еще один аргумент в оправдание своей поддержки «патриотических мер», многие социалисты, охваченные воодушевлением, видели в постепенном распространении контроля со стороны государства на транспорт, внешнюю торговлю, ключевые отрасли промышленности явный признак того, что война приносит во все воюющие страны «определенную дозу социализма», и с удовлетворением наблюдали, как благодаря росту государственного спроса уменьшается безработица, а благодаря политике правительства, старающегося поддерживать социальный мир, профсоюзы приобретают все больший вес на предприятиях. При этом они, однако, закрывали глаза на тот факт, что повышение уровня занятости и стабильный уровень производства находятся в прямой связи с нуждами военной промышленности, и предпочитали не замечать явлений, свидетельствующих о все более частом применении методов принуждения и в сфере экономики: например, более широкого использования принудительного труда (и не только среди военнопленных), организации в концентрационных лагерях «трудовых батальонов» - эта инициатива была моментально подхвачена и получила большое развитие, поскольку военнопленные для всех представляли собой проблему.
По словам Алеви, некоторые социалисты-реформисты даже надеялись тогда, что война сотворит чудо и в день, когда наступит мир, Европа обнаружит, что «прочный режим государственного социализма и одновременно синдикализма оказался достигнут» без всякой революции. Но, как заметил Бухарин, «война разом подняла проблему государственной власти» и перед революционерами, показав им «колоссальное значение самого государства как
экономического фактора. Со всей очевидностью выявилась роль всеобъемлющих государственных организаций: не жизнь общества, а жизнь государства вышла на передний план».
Свой урок относительно власти государства в области экономики не замедлили извлечь также экономисты и «буржуазные» политики. В Англии, к примеру, Кейнс начал прозревать суть общего функционирования экономики и возможность сознательно влиять на него, а Освальд Мосли — тогда еще блестящий и многообещающий молодой лидер, близкий к лейбористам, а впоследствии основатель Британского союза фашистов — опираясь на свой опыт работы в министерстве снабжения, выступил с идеей, что государство, способное гарантировать полную занятость и рост заработной платы в военное время, должно и может делать то же самое и во время мира28.
Наконец, повсеместная необходимость мобилизовать также научный аппарат разных стран усилила в каждой из них существовавшее еще в предыдущие десятилетия взаимопроникновение государства, науки и промышленности, особенно военной, придав ему новые черты. В сочетании с необходимостью максимально рационализировать перевод хозяйства на военные рельсы и использование имеющихся ресурсов это вызвало к жизни новые формы сциентистской идеологии, претендующей на то, чтобы реорганизовать на научной основе все общество. Они включали некоторые элементы американского Scientific Management (научного менеджмента) и важные идеи европейского социализма, как реформистского, так и революционного, и породили на свет движение сторонников планирования, у которого в начале следующего десятилетия очень многое почерпнула сталинская идеология (но, конечно, не практика)29.
Как случилось и во время великой войны 1792—1815 гг., вооруженный конфликт привел также к образованию новых крупных неомеркантилистских блоков, наполнив новым смыслом понятие Mitteleuropa (Средняя Европа) и дав прообраз реалий, которым в последующие десятилетия станет подчиняться большая часть
28 Halevy E. L'ere des tyrannies. P. 193 ss.; Bucharin N.I., Pjatakov G.L. The Economics of the Transition Period / Ed. by K.J.Tarbuck. London: Routledge, 1967. P. 67; Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo. P. LXXXII.
29 Noble D. America by Design. Oxford: Oxford University Press, 1977; Salsano A. In-gegneri e politici. Dalla razionalizzazione alia «rivoluzione manageriale». Torino: Einaudi, 1987.
160
континента и остального мира. Восстановившееся влияние неомеркантилистских идеологий быстро проникло даже на родину либеризма и привело к созданию в 1931 г. зоны английских имперских интересов. Последним и, может быть, наиболее ярким его выражением после второй мировой войны стал СЭВ, экономическая организация стран советского блока.
Попытки консолидации и рационализации со стороны государства делались также в управлении населением, особенно в области национальной и этнической политики.
В некоторых случаях такие попытки были продолжением мирных довоенных процессов: и в Польше, и в Прибалтике немецкие и австро-венгерские оккупанты, не без нажима католиков и социал-демократов в парламентах, поощряли, например, определенные формы самоуправления, использование национальных языков, развитие отдельных национальных культур с помощью школьного образования, театральных коллективов, публикаций на литовском и идише (языке, образованном на основе средневекового немецкого диалекта). Конечно, такая политика плохо сочеталась с насильственным изъятием ресурсов для военных нужд центральных империй и зачастую казалась просто обманом, пустой декорацией, тем более раздражающей, что принципы ее резко контрастировали с реалиями оккупации, нередко жестокой. Поэтому она в конце концов потерпела крах, однако не стоит забывать, что в ноябре 1916 г. немцы и австрийцы провозгласили независимое Царство Польское, в управлении которым участвовал и Пилсуд-ский, пока не очутился в тюрьме — в основном в результате разногласий относительно пути государства, очень скоро оказавшегося марионеточным. В Литве попытка установить некую форму местного самоуправления, ориентирующегося на Германию, тоже окончилась провалом, и по тем же причинам, которые обусловили неудачу Польши. Но здесь, даже больше, чем в Польше, немецкая администрация относилась к развитию национальностей благосклоннее, чем предшествовавшая ей царская. В частности, благодаря влиянию высокопоставленных германских функционеров еврейского происхождения и близости немецкого языка к идишу, который оккупационные власти объявили официальным языком еврейской общины, поощряя создание современной системы школьного образования на этом языке, несомненно улучшилось положение евреев — царское правительство их преследовало и в 1915 г. запретило любые публикации на идише или иврите. На
161
I
Украине, правда, на довольно короткое время, с приходом немцев стал возможен первый более или менее продолжительный опыт национального правительства, признанного, как воображали центральные державы, даже русскими в Брест-Литовске. Однако этот опыт был сорван и дискредитирован политикой хищнической эксплуатации местных ресурсов, проводившейся германским верховным командованием, особенно Людендорфом30.
Как показал крах усилий немцев и австро-венгров, действительность войны больше располагала к авторитарной и репрессивной политике в сфере управления населением, и прежде всего меньшинствами. И в этом случае осуществление такой политики в условиях роста насилия и брутализации мгновенно привело к качественному скачку в практике, которая отнюдь не была неизвестна Европе XIX в. (и не только Европе).
Первые признаки того, что могло случиться в дальнейшем, появились в Российской империи, которая, как только разразилась война, прибегла к политике дискриминации и насильственного перемещения населения, стремясь очистить прифронтовые районы от ненадежных элементов, каковые определялись главным образом, хотя и не исключительно, с помощью этнических критериев — по ним судили о степени верности той или иной национальности или опасности, которую она собой представляет.
Но такая практика, ударившая в первую очередь по сотням тысяч немцев и евреев, проживавших в империи, и распространенная затем на оккупированную австрийскую Галицию (где пострадали также униатские элиты), вовсе не являлась исключительным достоянием Российской империи: напротив, это была стандартная процедура. Еще до войны генеральные штабы имперских армий (напомним, что все так называемые европейские нации-государства стояли тогда во главе колониальных империй) имели обыкновение классифицировать рекрутов и подчиненные народы по степени надежности и обращались в ними соответственно тому, какое место они занимали в подобной классификации. С началом войны везде применялись «профилактические» меры на основе этих критериев, с большей или меньшей жестокостью, яростно
30 Roshwald A. Ethnic Nationalism and the Fall of Empires: Central Europe, Russia and the Middle East, 1914-1923. London: Routledge, 2001. P. 118-122; Грациози А. Большевики и крестьяне на Украине. С. 39—75; Fedyshyn O.S. Germany's Drive to the East and the Ukrainian Revolution, 1917—1918. New Brunswick, N.J.: Rutgers University Press, 1971.
162
или дисциплинированно, в зависимости от степени цивилизованности и гуманности людей и правительств, отдающих приказы, и властей и подразделений, их выполняющих, а также от ситуации и условий, сложившихся в том или ином регионе3'.
Такого же рода соображения руководили оккупационными войсками после победы: особые отделы итальянской армии в только что завоеванной Истрии, например, тоже обосновывали предложения интернировать того или иного нового подданного королевства с помощью категорий «югославский пропагандист», «италофоб», «наши непримиримые враги», «питает самые враждебные чувства» и т.д. Правда, депортировано, в основном на острова Тирренского моря, было не более нескольких сотен человек, и большинство из них через год вернулись домой32.
Несколькими годами раньше та же логика побудила немецких военных советников обсуждать с турецкими союзниками вопрос о том, как быть с армянской угрозой в тылу во время войны с Российской империей. Но в Османской империи их советы пали на почву, подготовленную долгой цепью унижений и традициями жестоких погромов, и к ним прислушалась группа националистов, пожелавшая решить проблему христианских меньшинств, особенно армянского, «раз и навсегда» (выражение, ставшее затем типичным для Европы XX в.). После поражения при Сарыкамыше в январе 1915 г. головка тайного комитета младотурок приняла решение переселить всех армян, особенно анатолийских, в сирийскую пустыню. Депортация, начатая весной и продолжавшаяся и в следующем году, повлекла за собой сотни тысяч жертв — не вынесших лишений, павших от руки курдских банд и преступных бандформирований, на милость которых были отданы армяне (впрочем, в резне участвовали и регулярные войска). Турецкие источники, отрицаю-
31 Holquist P. «Information is the Alpha and Omega of Our Work»: Bolshevik Surveillance in Its Pan-European Context // The Journal of Modern History. 1997. Vol. 69. P. 415-450; Idem. To Count, To Extract, To Esterminate: Population Statistics and Population Politics in Late Imperial and Early Soviet Russia // Empire and Nation in the USSR / Ed. by R.Suny, T.Martin. Oxford: Oxford University Press (in print); Gatrell P. A Whole Empire Walking; Roshwald A. Ethnic Nationalism and the Fall of Empires. P. 116—127; Lohr E. Enemy Alien Politics Within the Russian Empire During World War I: Ph.D. Thesis. Harvard University, 1999.
32 D'Alessio G. Una comunita plurietnica nel passaggio dallo stato multinazionale allo stato nazionale: italiani e croati a Pisino tra Austria e Italia: Tesi di dottorato. Universita di Napoli «Federico II», 2001. P. 167 ss.
163
щие сколько-нибудь намеренный геноцид и всячески выпячивающие роковую роль дезорганизации и криминального элемента, определяют количество жертв в 200 тыс. чел. Армянские — говорят о более чем миллионе убитых, подчеркивают, что геноцид совершался по воле турецкого правительства и в операции участвовали по крайней мере некоторые высокопоставленные немецкие офицеры, чему есть документальные свидетельства. Лучшие исследования последних лет насчитывают 600-800 тысяч жертв и признают как факт решающую роль некоторых главных лидеров младотурок, особенно Талат-паши, которые «хотели "разрешить" восточный вопрос, истребив армян», и воспользовались депортацией как прикрытием для своей операции33.
Уровень насилия, которым отличалась потом и гражданская война в бывшей Российской империи, и ежедневные «регулярные» бойни на разных фронтах (в 1914-1918 гг. каждый день погибали и пропадали без вести 900 французов, 1300 немцев, 1459 русских и т.д.), и операции по «зачистке траншей», часто осуществлявшиеся добровольцами (их окованные железом дубинки до сих пор выставлены во многих европейских музеях), сделал первую мировую войну истинной предвестницей, а точнее — началом ужасов второй. Черчилль писал: «За любое нарушение правил человечности и международного права отплачивали репрессиями, нередко длительными и широкомасштабными. Никакая передышка, никакое перемирие не облегчало страданий армии. Раненые умирали на ничейной земле, мертвые гнили на поле боя. Торговые, нейтральные суда, плавучие госпитали шли на дно, их пассажиров бросали на произвол судьбы или добивали в воде. Прилагались все усилия, чтобы голодом привести к покорности целые нации, невзирая на пол и возраст. Артиллерия разрушала города и памятники. С воздуха бомбили все без разбору. Солдат травили и душили всевозможными ядовитыми газами, жгли "жидким огнем"...»34.
Подобные явления и подобный образ действий способствовали отбору среди участников событий групп молодежи и командиров,
33 Dadrian V. Histoire du genocide armenien // Le genocide des Armeniens / Sous la dir. de G.Chaliand, Y.Ternon. Bruxelles: Complexe, 1991; Suny R.G. Looking Toward Ararat: Armenia in Modern History. Bloomington: Indiana University Press, 1993; Zurcher E.-J. Turkey. P. 119-120.
34 Audoin-Rouzeau S., Becker A. 14-18. Retrouver la guerre. P. 31; Junger E. In Stahlgewittern. Berlin: Mittler, 1926; Churchill W. The World Crisis, 1911-1918. New York: Macmillan, 1942. P. 19-20.
164
наиболее приспособленных к выполнению задач такого типа. В регулярной армии они объединялись в особые отряды с громкими названиями: «отважные», штурмовики, ударники. Менее известны, но имели не менее важное значение части особого назначения, создававшиеся для ликвидации коммунистов или контрреволюционных групп, для борьбы с крестьянским «бандитизмом» или басмачеством в советской России, для решения армянской проблемы в Анатолии, для сведения счетов с населением оккупированных земель, мятежниками, диверсантами, дезертирами, представителями враждебных национальностей на всей территории Центральной и Восточной Европы.
Однажды сформированные, эти группы не переставали действовать и воспроизводить себя в Европе в течение всего периода между двумя мировыми войнами. Иначе и быть не могло в обстановке воцарившегося там хаоса, который не только не давал им распасться, адаптироваться к мирной жизни, что само по себе нелегко, но и делал их образцом для подражания в глазах новой молодежи, подраставшей, как, например, в Германии, с сознанием унизительного поражения, стремившейся подражать старшим братьям и быстро втягивавшейся в уличные и пограничные стычки, террористические акции и даже настоящие сражен
