Глава седьмая АКТ III: 1939-1956

Несмотря на то что третьему акту великой европейской войны XX в. посвящено огромное количество мемуаров и исследований, историческое его осмысление, пожалуй, продвинулось вперед меньше всего. Он тоже представлял собой одновременно войну и революцию и в этом качестве подвел итог проблемам, которые были поставлены первой мировой войной либо приобрели под ее влиянием новые характеристики, или по крайней мере надолго привел их в систему. Но, как и акт первый, это была также рево­люция сама по себе, и она не ограничилась завершением уже на­чатого, а, радикально изменив европейский порядок, поставила новые вопросы, отчасти предопределив ответы на них.

Конец третьего акта (опять-таки как и первого) не совпадал с формальным окончанием боевых действий в 1945 г. На Востоке территории, контролируемые Москвой, еще несколько лет про­должало лихорадить: голод (например, в СССР в 1946—1947 гг.), массовые депортации, высылки национальных групп, распро­странение вширь процессов коллективизации, повсюду встречав­шее сопротивление, в том числе вооруженное. Умиротворение этих территорий — т.е. ликвидация партизанских движений в Польше, Прибалтике, и особенно в Западной Украине, — потре­бовало времени, затянув вооруженный конфликт до самого нача­ла 1950-х гг.

На западе ослабление, а то и трагическое крушение (в случае Италии и Германии) нации-государства, падение престижа на­циональной идеи, американское присутствие, которое с трудом терпели, но считали совершенно необходимым из-за невозможно­сти противостоять Советскому Союзу в одиночку, положили нача­ло глубоким и, пожалуй, необратимым изменениям в самом ха-

230

рактере системы государств, первоначальный облик которой реконструировал Ранке.

Изменения начали становиться заметными в середине 1950-х гг., когда, как я говорил во Введении, на обеих половинах Европей­ского континента стал приобретать четкие очертания новый мир. Вскоре после этого создание Общего рынка ускорило на Западе трансформации, связанные с модернизацией, и привело к быст­рейшему исчезновению крестьянского общества, которое, как это ни парадоксально, на Востоке, где оно сразу подверглось массированной атаке в ходе послевоенной коллективизации, со­хранилось дольше благодаря компромиссам 1953—1956 гг. Исчез­новение крестьянства было знаком и главнейшим элементом разрушения традиционного общества вообще; наряду с усилени­ем роли женщин, стремительными переменами в сфере промыш­ленного труда, оно предвещало рождение новой Европы. Очень скоро внесли свою лепту и экстраординарные демографические изменения, которые превратили старый континент, в течение двух-трех столетий служивший источником великих миграцион­ных потоков, в объект иммиграции.

Тогда-то и началась новая, современная европейская история, как я назвал ее во Введении. Но почву для нее подготовила вели­кая война-революция, о которой мы говорим, и третий и послед­ний акт ее (так же как первый) начался на Востоке - с раздела Че­хословакии, а затем Польши¹.

Достаточно беглого взгляда на цифры потерь (погибшие анг­личане, французы, американцы, итальянцы насчитываются сот­нями тысяч, поляки, украинцы, евреи, белорусы, русские и нем­цы - миллионами и десятками миллионов человек), чтобы увидеть, что, в отличие от 1914—1918 гг., на этот раз война велась в основном на Востоке, и там в годы войны и сразу после нее процессы варваризации и брутализации, запущенные в 1914— 1922 гг., вышли на новый виток. Их кульминацией стало истреб­ление евреев, подстегиваемое упоением победы и рожденным ею чувством безнаказанности. Это в то же время символ и крайнее проявление политики расовой реорганизации общества, прово­дившейся немцами на Востоке на базе идеологии, гротескная, до

¹ Сэр Джеймс Хедлем-Морли, главный историк-консультант Форин-Оффис в то время, предсказывает это еще в 1925 г. в своем меморандуме для Чемберлена (см.: Lichtheim G. Europe in the Twentieth Century. New York: Praeger, 1972. P. 123).

231

смешного, примитивность которой, с интеллектуальной точки зрения, служила еще одним симптомом, свидетельствующим об исторической бездне, куда устремилась Европа с частью своих обитателей. Миллионы людей были уничтожены, миллионы де­портированы или обращены в рабство - и все для того, чтобы подготовить почву для эмиграции на Восток «народа-хозяина», искавшего в XX веке сельскохозяйственные угодья для колониза­ции, «жизненное пространство» для тех младших крестьянских сыновей, которых тот же XX век уже начал самих «ликвидиро­вать» (но совсем-совсем иначе), дав им возможность благодаря своей предприимчивости перейти к другим (и по-другому опла­чиваемым) занятиям².

Жестокость двух великих тираний, после недолгого союза 1939—1941 гг. вступивших в спор за господство на континенте, была не только трагична сама по себе: в глазах многих она санк­ционировала новый путь поиска решения «раз и навсегда» соци­альных и национальных проблем, сделала популярным определен­ный тип сведения счетов.

Как справедливо подчеркивалось, советская политика на ок­купированных территориях в 1939—1941 гг. и после 1944 г. и в особенности политика немцев (которые всей Центральной и Восточной Европе служили образцом цивилизованности и зада­вали модель поведения) в 1939—1944 гг. в равной мере стали примером для подражания. Прибавьте к этому принцип «разде­ляй и властвуй», применявшийся обеими тираниями на оккупи­рованных землях. Благодаря им зародился коллаборационизм, мотивированный как идейными соображениями, так и матери­альными интересами (например, стремлением добиться пере­смотра версальских договоров). Сам являясь плодом старых междоусобиц, он углублял их и, в свою очередь, плодил новые счеты и междоусобицы. Наконец, возникли партизанские дви­жения и формирования, по самой своей природе не поддаю­щиеся никакому контролю. Все это создавало благоприятную почву для вспышек массового насилия, которым к тому же слу­жили надежным прикрытием боевые действия между регуляр-

² Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo // Mises L. von. Stato, nazione ed economia. Torino: Bollati Boringhieri, 1994. P. XXXVIII - XXXIX; Browning C.R. The Path to Genocide: Essays on Launching the Final Solution. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.

232

ными армиями, не дававшие как следует разглядеть, что проис­ходит в том или ином регионе, узаконивавшие применение насилия для миллионов людей и заставлявшие любую ситуацию оценивать с грубой простотой: друзьям надо помогать, врагов -уничтожать³.

В такой обстановке и благодаря таким вот урокам в Восточной Европе после 1939 г. прошло множество «малых» этнических чис­ток: акции венгров против сербов в Банате, болгар — против ру­мын в южной Добрудже; в Македонии вычищали греков и сербов, в Хорватии — сербов и цыган (и т.д.). Почти повсюду — единствен­ное серьезное исключение представляет собой Болгария — наряду с этими акциями шло яростное преследование евреев. Разумеется, его стимулировало и подстегивало поведение немцев, однако мно­гие восточные европейцы с энтузиазмом принимали в нем уча­стие, а многие другие, хотя порой происходящее и внушало им ужас, все же с удовлетворением смотрели, как «решается» еврей­ская проблема⁴.

После того как были открыты новые источники, в первую оче­редь (хотя и не только) архивные, стало возможно реконструиро­вать некоторые случаи массового истребления, нередко взаимно­го. Яркий пример - то, что происходило между поляками и укра­инцами в Восточной Галиции, которая уже в предшествующие де­сятилетия была предметом спора между дворянством и городским населением польской национальности с одной стороны и украин­скими крестьянами с другой. В 1918 г. там предпринималась по­пытка создать украинское государство, но поляки подавили ее с помощью французов. Последовавшая затем польская оккупация, репрессивная, пренебрегающая нуждами местного населения по­литика, на которой она держалась, все сильнее разжигали негодо­вание, уже не раз выплескивавшееся во время «жакерии» прошло-

³ Gross J.T. Revolution from Abroad. The Soviet Conquest of Poland's Western Ukraine and Western Belorussia. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1988; The Politics of Retribution in Europe, World War II and Its Aftermath / Ed. by I.Deak, J.T.Gross, T.Judt. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2000; Snyder T. «To Resolve the Ukrainian Problem Once and for All». The Ethnic Cleansing of Ukrainians in Poland, 1943-1947 // Journal of Cold War Studies. 1999. Vol. 2. P. 86-120.

⁴ См., напр.: Gross J.T. Neighbors. The Destruction of the Jewish Community in Jedwabne, Poland. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2001. Краткое подведе­ние итогов полемики, вызванной этой книгой, см.: Deak I. Heroes and Victims // New York Review of Books. 2001. Vol. XLVIII. No. 9. P. 51-56.

233

го. Очередной взрыв произошел весной - летом 1943 г., сначала на Волыни⁵.

Здесь, где поляков было не так много и атаки на них находили широкую поддержку среди крестьян, алчущих земли, украинские партизанские отряды решили воспользоваться пространством, очи­щенным благодаря германскому кризису, и временным зазором пе­ред приходом Советов, чтобы свести счеты с польским меньшинст­вом, уже ослабленным в результате утраты собственного государст­ва в 1939 г., советских депортаций 1939-1941 гг., уничтоживших его военные, административные и экономические кадры (и поэтому, как ни парадоксально, поначалу популярных среди украинских на­ционалистов-антикоммунистов, видевших в них первый этап реа­лизации своей программы «Украина - для украинцев»), немецкой политики, направленной на ликвидацию польской элиты.

На атаки украинцев, которые вскоре начались по всей Восточ­ной Галиции и сопровождались обычными зверствами, призван­ными запугать уцелевших и вынудить их покинуть край, с немень­шей жестокостью отвечали польские партизанские отряды. При­мерно за год, т.е. до занятия Львова Советской властью, число жертв этой бойни, в большинстве своем поляков, достигло 50—100 тыс. человек. Еще 200-300 тыс. поляков оставили Волынь до при­хода Советов. В течение двух-трех последующих лет к ним присое­динились еще около миллиона их соотечественников, которые, после того как все предшествующие десятилетия велись разговоры о необходимости изгнания украинских бунтовщиков с террито­рий, подвластных Варшаве, вдруг оказались в новой советской Украине, куда большей по размеру.

В целом трагический финал столетней истории польских посе­лений в местности, ставшей Западной Украиной, - следствие всего лишь одного из многих процессов, сливавшихся в общее широкое движение, которое меняло облик Европы и уже в 1948 г. анализиро-

⁵ Baker M. Lewis, Namier and the Problem of Eastern Galicia // Journal of Ukrainian Studies. 1995. Vol. 20. No. 1-2; Snyder T. «To Resolve the Ukrainian Problem Once and for All». Об отношениях между поляками и украинцами в Гали­ции в период между двумя мировыми войнами, о презрении, которое первые ис­пытывали ко вторым и которое культивировалось в том числе с помощью истори­ческих романов вроде «Огнем и мечом» Г.Сенкевича, см. также: Myciek В. Immagini dell'Ucraina e deH'ucraino nella Polonia dopo la prima guerra mondiale // Miti antichi e moderni tra Italia e Ucraina / A cura di K.Konstantynenko et al. Padova: Universita degli Studi Ca' Foscari di Venezia, 2000. P. 304-328.

234

валось Кулишером в прекрасной книге с характерным названием «Европа в движении»⁶.

С этой точки зрения, вторая мировая война является кульмина­цией нового, зачастую вынужденного «переселения народов», начало которому положили социальные неурядицы XIX в. (вспомним, что говорилось выше об урбанизации и миграциях, вызванных индуст­риализацией). Благодаря первой мировой войне оно продолжалось и ускорялось, а после 1939 г. произошел бурный всплеск — следствие советских и немецких операций по депортации, жестокого сведения национальных счетов за кулисами большой войны между СССР и Германией, массовых перемещений, напрямую связанных с боевы­ми действиями (представим, сколько людей согнали с места сначала наступление немцев и отступление советских войск, потом, наобо­рот, советское наступление и немецкое отступление).

Подобное принудительное «переселение народов» — уже в начале 1943 г. захватившее более тридцати миллионов европейцев, которые в следующие пять лет увлекли за собой еще двадцать миллионов, - в целом представляло собой скачок вперед, в направлении ужесточе­ния, в деле ликвидации «проблемы» существования разных в языко­вом и религиозном отношении общностей на одной территории, коим определялась самая сущность Мизесовой Восточной Европы (и в этом смысле тоже оно стало продолжением, а нередко и драма­тическим завершением процессов, которые шли как минимум лет сто и которые мы анализировали во второй части данной книги).

И случай с поляками Западной Украины, и переселение наро­дов в результате послевоенных вендетт против побежденных, воз­будивших ненависть к себе в предыдущие годы (особенно это ка­салось немцев), позволяют увидеть одну особенную, чрезвычайно важную составляющую этого феномена.

Благодаря ликвидации немецких общин на большей части тер­ритории Восточной Европы, как и польских — в Восточной Гали­ции, под корень обрубались главные «щупальца», как выражался Нэмир, протянутые народами-хозяевами в эти земли. В данном случае также речь идет о продолжении процессов, идущих уже не­сколько десятилетий: вспомним еще раз о влиянии урбанизации на этнический состав городов, постепенном уходе турок с Балкан,

⁶ Kulischer E.M. Europe on the Move: War and Population Changes, 1917-1947. New York: Columbia University Press, 1948; Schechtmann J.B. Postwar Population Transfers in Europe, 1945-1955. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1962.

235

греков из Румынии, Болгарии, а затем с побережья Малой Азии, наконец - об отступлении немцев после поражения 1918 г. (мы ведь видели уже, что и первую мировую войну можно было бы анализировать с точки зрения соперничества славян и немцев за контроль над Восточной Европой).

После окончания второй мировой войны и в первые послево­енные годы это явление приняло новые, гораздо более радикаль­ные формы. В частности, последний отчаянный натиск «народа-хозяина» (Herrenvolk) на Восток привел к окончательному краху германоцентричной вселенной, во всяком случае — ее непосредст­венной опоры в виде немецких колоний, сделав отныне невоз­можным какое-либо «общегерманское» решение.

Колонии, когда-то доходившие до Волги⁷, были сметены с лица земли: подсчитано, что с 1945 по 1950 г. примерно 13-15 миллио­нов восточных немцев (из которых 10 миллионов проживали на территориях, отданных союзниками Польше) подверглись изгна­нию, после того как союзники в Потсдаме, где Советский Союз хвалился, что у него во многих районах, некогда почти сплошь не­мецких, уже «не осталось ни одного немца», заключили соглаше­ние, санкционирующее «перемещение в Германию немецкого на­селения, еще остающегося в Польше, Чехословакии и Венгрии, или части его» (в свете этого весьма любопытно читать слова «Песни о Германии» - «Deutschlandslied», говорящие о расширении Герма­нии до города Мемеля и протекающей возле него реки Немана — теперь это соответственно литовские Клайпеда и Нямунас — и со­поставлять их с нынешними германскими границами).

Главный исследователь вопроса писал: «Mitteleuropa утратила то­гда большую часть своей человеческой и материальной базы. Немцы (или культурное наследие их миграции и колонизации) больше не являются ни в каком реальном смысле общим знаменателем Цен­тральной Европы. За исключением нескольких сотен тысяч чело­век, оставшихся в Трансильвании и Венгрии [откуда и сейчас мно-

⁷ Atlas ostliches Mitteleuropa / Hrsg. von T.Kraus. Bielefeld-Berlin: Velhagen & Klasing, 1959; Komjathy A., Stockwell R. German Minorities and the Third Reich. New York: Holmes & Meier, 1980; Bell-Fialkoff A. Ethnic Cleansing. London: St. Martin's Press, 1996; Nai-mark N. Fires of Hatred. Ethnic Cleansing in Twentieth-Century Europe. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2001; Schechtmann J.B. Postwar Population Transfers in Europe; Esodi. Trasferimenti forzati di popolazione nel Novecento europeo / A cura di M.Cat-taruzza, M.Dogo, R.Pupo. Napoli: Esi, 2000; Redrawing Nations: Ethnic Cleansing in East-Central Europe, 1944-1948 / Ed. by P.Ther, A.Siljak. Boston: Rowman & Littlefield, 2001.

236

гие "возвращаются"], немцев больше нет ни к востоку от Одера, ни в богемских лесах, ни в Каринтии. Очень немногие их архитектур­ные памятники не стали добычей пожаров в Риге, Кенигсберге, Дан­циге и на других немецких островках в славянском море. Величай­шая в истории Европы миграция со времен позднего средневековья унесла почти всех немцев из центральноевропейского региона, от­теснила их к компактному ядру германских территорий, так что можно утверждать, что в 1946 г. история Mitteleuropa закончилась»⁸.

Можно, следовательно, также утверждать, что первая половина XX в. была эрой «очищения» Восточной Европы от немецкого эле­мента, завершившейся полной дегерманизацией Пруссии. Сего­дня от нее осталась Калининградская область, занятая и населен­ная русскими, которые теперь географически отделены от своей родины и судьба которых неясна.

Мы видели, однако, на примере поляков Западной Украины, что судьбу немцев разделили и другие народы, исторически высту­павшие в Восточной Европе в роли угнетателей. Тогда была лик­видирована часть венгерских колоний, уцелевших после пораже­ния и кризиса 1918 г. Та же участь ожидала итальянские колонии на далматинском побережье - прямое наследие венецианской им­перии, послужившее итальянским националистам предлогом для возобновления территориальных претензий.

Рушилась вся национальная пирамида, на которой веками по­коилась Восточная Европа, и дело как будто шло к окончательной ликвидации народов-хозяев и их наследия. Два исключения за­ставляли, однако, не торопиться с выводами.

Первое из них, маленькое, - это сербы, которым лишь недавно удалось создать сферу своего господства, правда, постоянно оспа­риваемого, и которые сумели, пусть в ограниченной форме и со многими оговорками, сохранить эту сферу, удержав за собой цен­тральную власть внутри Федеративной Республики Югославии.

Второе - большое и куда более разительное - экспансия СССР, где опыт и сама риторика «Великой Отечественной войны» усилили русский элемент. Москва не только отвоевала территории, утрачен­ные в 1917—1918 гг., но распространила сферу своего влияния до Бер­лина, наложив руку почти на все регионы, где некогда господствовали немцы, венгры и поляки. Экспансия Москвы сопровождалась усиле-

⁸ Meyer H.C. Mitteleuropa in German Thought and Action, 1815-1945. Den Haag: Martinus Nijhoff, 1955. P. 323.

237

нием присутствия этнических русских или проникновением их на тер­ритории, прямо аннексированные или вновь занятые Советским Сою­зом, - в Прибалтике, на Украине, в Белоруссии, Молдавии и бывшей Восточной Пруссии (упомянутой выше Калининградской области).

Здесь, как и в случае с сербами, речь шла о «щупальцах», силь­но отличавшихся от тех, с которыми ассоциировались народы, до­минировавшие на Востоке прежде.

Во-первых, и в СССР, и в новой Югославии народы, фактиче­ски подчиненные власти Москвы и Белграда, имели - в соответ­ствии со старым ленинским принципом, о котором мы уже гово­рили, - свою государственность (автономию). Власть ее была ограниченной, а порой она играла чисто декоративную роль, и все же одно ее существование совершенно меняло дело.

Кроме того, хотя сербы и русские тоже сосредоточивались в го­родах и нередко контролировали основные военные, администра­тивные и политические структуры, вообще занимаемые ими соци­альные и культурные ниши находились ниже тех, что занимала значительная часть местного населения, отличавшаяся более вы­соким уровнем благосостояния и образования (иначе обстояло дело в Средней Азии, где, за исключением густо колонизованного северного Казахстана, русское - или, учитывая значительную долю украинского элемента, славянское — присутствие в принци­пе носило открыто колониальный характер).

Несмотря на эти два фундаментальных исключения, можно сказать, что заключительный акт великого европейского конфликта сильно пе­рекроил границы Восточной Европы в понимании Мизеса. От много­национальных территорий отказались, потеряв их, сначала Турция (правда, в Анатолии существовала большая проблема похожего харак­тера - курдская, - но в Европе турецкий вопрос сохранился в сравни­тельно небольших масштабах лишь в Болгарии и на Кипре), потом Германия, Австрия и Италия, составлявшие часть этой Восточной Ев­ропы благодаря своим колониям и имперским претензиям на Восто­ке, а также Польша и будущие Чешская и Словацкая республики.

Помимо явлений меньшего порядка, которые есть повсюду, в том числе в Италии, осталась проблема венгерского меньшинства в Румынии, а главное - реальность существования двух крупных федеративных государств — СССР и Югославии. Внутри их гра­ниц продолжалось перемещение населения, как свободное, так и вынужденное, что чрезвычайно углубляло и усложняло вопрос, нередко при этом меняя его терминологию.

238

Однако и в данном случае решающим фактором изменения была вторая мировая война. Вспомним, к примеру, уничтожение еврейских общин в Прибалтике, Западной Белоруссии и Западной Украине, изгнание из Западной Украины поляков, резкое сокраще­ние итальянского и венгерского меньшинств в Югославии, почти полное исчезновение немецкого меньшинства в той же Югославии, в Прибалтике, на юге Украины и в Поволжье, где местным немцам пришлось коллективно заплатить за провал жестокого имперского проекта, к которому примкнули многие их представители.

К концу войны, например, Словения уже была почти полностью словенской, в Прибалтике возрастало русское присутствие. Но наибо­лее важным и показательным примером служит Украина. Вместе с Польшей эта земля сильнее всего пострадала от войны, она потеряла почти 15 млн жителей, при том что общее число населения чуть пре­вышало 40 млн человек. До войны население Украины примерно на 70% состояло из украинцев, на 10% - из русских, среди остальных были евреи, поляки, татары, греки, болгары. После того как были ис­треблены почти два миллиона евреев из трех, депортированы, уничто­жены или бежали 700 тыс. немцев и миллион поляков, проведены чист­ка греческих и болгарских поселений на Черном море, начатая Стали­ным еще перед войной и законченная в 1942 г., и карательная опера­ция по депортации татар из Крыма - тогда еще входившего в состав РСФСР - в 1944 г.⁹, возникла новая Украина. Границы ее раздвину­лись, включив Восточную Галицию, так что она все еще была много­национальной, но совсем не такой, как семь лет назад: украинское большинство, достигшее почти 80%, сосуществовало с трагически ни­чтожной еврейской общиной и русским меньшинством, число кото­рого быстро удвоилось и стало составлять почти 20% населения.

Это также позволяет утверждать, что последний акт великой ев­ропейской войны XX столетия представлял собой пик не только вар­варизации, но и революции (по тем же причинам). К великим ми­грациям населения, стремительному распаду, одного за другим, множества государств, исчезновению меньшинств и присутствия, существовавших веками, следует добавить гибель целых социальных классов, жертв нацизма, наступления Красной Армии, операций

⁹ Документы о депортации крымских татар, включая перевод текста соответст­вующего указа, похожего на все прочие в том же роде, можно найти в Интернете по адресу: http://www.euronet.nl/users/sota/krimtatar.html. О депортациях в СССР в целом см. работы Бугая и полезный обзор материалов, принадлежащий Полу (приводятся выше, с. 72, прим. 33).

239

различных партизанских движений, новых режимов, установленных после войны с помощью Москвы (в этом смысле оправданными представляются гипотезы, которые выдвигаются теми, кто рассмат­ривает трансформации, происходившие в Восточной Европе после 1945 г., как продолжение процессов, начавшихся во время войны¹⁰).

Социальные акторы, игравшие решающую роль на протяжении столетий, перестали существовать или укрылись где-то в других местах: и прусские юнкеры, и польское дворянство, венгерские и румынские магнаты, немецкие и еврейские предприниматели, большая часть городских торговцев и ремесленников инородного происхождения, зажиточное крестьянство, появившееся благода­ря процессам, которые начались в XVIII—XIX вв., а теперь раздав­ленное коллективизацией, и т.д. Иными словами, вся «социально-историческая пирамида» (и, как мы видели, национальная — осо­бенно там, где социальные конфликты воспроизводили нацио­нальные) на территории, занимавшей большую часть континен­тальной Европы, была «грубо обезглавлена и опрокинута»¹¹.

Даже в Западной Европе, которую катастрофа задела сравнительно мало, удар 1939—1945 гг. произвел кардинальные изменения, завер­шив работу, начатую в 1914-1918 гг. и продолжавшуюся в течение двух десятилетий после первой мировой войны. Вспомним, как живуч был «старый режим», как силен даже в 1914 г., несмотря на «буржуаз­ность» предыдущего века. В 1945 г. он был практически уничтожен: сказались сначала разгром государств, под защитой которых он суще­ствовал, затем - последствия американской интервенции.

Хороший пример — Италия, где пала монархия и государствен­ную власть завоевали католические и левые партии, представляв­шие также крестьянские и народные слои и интересы, против ко­торых было построено унитарное государство и от которых последнее думало защититься с помощью фашизма после своего первого кризиса. Но и в такой формально победившей стране, как, например, Франция, опыт Виши, а затем утрата колоний вы­звали фундаментальные изменения; сама Великобритания после перенесенных тягот, после того как пришлось отказаться от импе­рии - как бы мудро она ни управлялась, была вынуждена пере­смотреть свое место в мире и собственную социальную организа­цию. Вспомним хотя бы попытку построить великое «государство

¹⁰ См.: The Politics of Retribution in Europe (особенно предисловие Юдта и очерк Гросса). ¹' Meyer H.C. Mitteleuropa in German Thought and Action. P. 342.

240

всеобщего благосостояния» (к ней мы вскоре вернемся), которая начала претворяться в жизнь сразу после войны. Это был плод идей, во имя которых люди шли в бой, и опыта социальной и на­циональной солидарности, которая и сделала возможной победу.

Между прочим, сама по себе утрата статуса великой державы четырьмя из пяти европейских держав, существовавших до 1939 г. (две из них, Италия и Германия, рухнули, потерпев поражение в войне), была революционным событием мирового масштаба. Воз­можно, в 1945 г. было трудно постичь все его значение, но оно бы­стро выяснилось, когда Европа стремительно лишилась своих ко­лониальных владений.

И в достижении пика брутализации, и в новом «переселении на­родов», и, наконец, в придании революционного значения третьему и последнему акту европейского конфликта великие тирании сыгра­ли решающую роль.

Нацизм в основном породил волну этнических чисток и мигра­ций, захлестнувшую Восточную Европу, а кончилось все это раз­рушением немецкого мира, искоренением или вытеснением зна­чительной части элит, которые, как, например, юнкеры, господ­ствовали в нем в прежние века (под этим же углом можно смот­реть на уничтожение или вынужденную эмиграцию в США пред­ставителей великой еврейско-немецкой культуры, столько сделав­шей для возрождения германского превосходства после XVIII в.).

Сталинизм продолжал свою работу и после войны. Сталин, так живо описанный Гиласом, упиваясь победой и новым могущест­вом, которое она ему дала, считал себя вправе по своей воле пере­краивать границы государств, судьбы социальных слоев и целых народов, по его собственным словам, сдавшихся на милость побе­дителей, которые могли «слопать» их на вполне законных основа­ниях. Конечно, во многом подобное настроение свойственно всем победителям (не являлись исключением ни западные союзники СССР, ни правящая югославская верхушка, к которой принадле­жал Гилас), и победители часто стремятся переделать мир так, как им хочется. Но Сталин воплощал собой самое крайнее, несравни­мо более жестокое и примитивное проявление «духа времени»¹².

Тем не менее в силу более общих движений логика расширения гра­ниц империи — как внешней, так и внутренней, т.е. самого СССР, — могла привести (и привела) к самым парадоксальным результатам.

¹² Gilas M. Conversations with Stalin. New York: Harcourt, Brace and World, 1962.

• 241

Возьмем, к примеру, снова Украину: по крайней мере со времен коллективизации и великого голода 1932—1933 гг. украинцы оказа­лись в числе главных жертв сталинизма, и не случайно Сталин в ис­ториях об Украине предстает в облике палача этой страны и ее жи­телей. Но в 1944—1945 гг. имперские амбиции Сталина впервые помогли объединить (конечно, в составе СССР, но формально в виде Украинской Советской Социалистической Республики) этни­чески украинские территории - путем аннексии и «очистки» быв­ших румынских и чехословацких областей, а главное - благодаря изгнанию поляков из Восточной Галиции, «окончательно воссо­единившейся с родиной». Таким образом Сталин 1944-1946 гг., ухитрившийся, руководствуясь своими расчетами, обеспечить ма­рионеточному украинскому государству, только что так сильно вы­росшему, место в ООН, совершенно неожиданно приобретает в глазах украинских националистов новые черты, к нему относятся почти с уважением, но затем он быстро скатывается к своей тради­ционной роли из-за страшных репрессий, призванных усмирить присоединенные к советской Украине области и искоренить там сильное партизанское движение, руководимое националистами.

Аналогичные и даже более выразительные процессы шли по всей Восточной Европе, оказавшейся во власти Москвы. Как мы уже говорили, послевоенный период там по меньшей мере до 1953-1956 гг. во многом представлял собой продолжение того, что началось во время войны. Государства, контролируемые Стали­ным, стремясь оправдать свое существование и обрести хоть ка­кую-то легитимность и популярность в глазах своих граждан, при­бегали к жесткой и циничной политике национализации, и не только в сфере экономики. Так что процесс постепенного взаимо­проникновения социализма и национализма решительно продви­нулся вперед, причем гораздо раньше, чем принято считать.

На этот раз обратимся к примеру Польши. Во время войны она наблюдала истребление своего еврейского населения, ужасаясь применяемым методам, но порой также испытывая удовлетворе­ние, оттого что решается «проблема, которую в любом случае нуж­но было решить»¹³. Сталин оторвал от нее большие куски террито­рии на востоке, передав их по этническому принципу советским

¹³ См. прекрасный очерк Гросса: Gross J.T. A Tangled Web: Confronting Stereo­types Concerning Relations between Poles, Germans, Jews and Communists // The Poli­tics of Retribution in Europe. P. 74—130.

242

Белоруссии и Украине, но компенсировал потерю на западе — тер­риториями, из-за которых веками спорили поляки и немцы.

Еще в 1943—1944 гг. небольшая группа польских коммуни­стов (вспомним, что польская компартия была практически уничтожена чистками 1937-1938 гг.), которая потом будет по­ставлена управлять новым государством, перестала выдвигать лозунг о правах меньшинств, содержавшийся в программе пар­тии до войны.

В июле 1944 г., после заключения секретного польско-совет­ского соглашения, предусматривавшего упомянутое выше пере­движение польских границ к западу, Польша и СССР постанови­ли, ради большей этнической однородности, обменяться населением — польских украинцев поменять на советских поля­ков. Обмен шел почти два года. Поляки, еще остававшиеся в СССР, покидали землю, где жили веками, без больших проблем, и к 250 тысячам человек, искавшим на западе спасения от этниче­ского наступления украинских националистов в 1943 г., добави­лись еще 800 тысяч. Оставшиеся же по ту сторону новой польско-советской границы украинцы вели себя по-разному. Новое поль­ское государство стало прибегать к более жестким формам давле­ния в отношении примерно 700 тысяч украинцев, отказавшихся перебраться на восток. Когда в июле 1945 г. несколько украинских коммунистических лидеров, родившихся в Польше и состоящих в польской компартии, прибыли в Варшаву с протестом против на­силия над людьми, которые, что ни говори, оставались польскими гражданами, им ответили в правительстве, что «после заключения с СССР соглашения об установлении этнической границы наша цель — стать национальным государством (panstwo narodowe), а не государством национальностей (panstwo narodowsciowe)».

В те же месяцы были вынуждены эмигрировать миллионы нем­цев. Наконец, в 1947 г. социалистическое польское государство за­вершило серию «чисток», направленных против еще сохранивше­гося украинского меньшинства, Висленской операцией, о которой в официальных документах говорилось как о «плане пол­ного удаления украинского населения из юго-восточных областей Польши». Реляция об этой операции, представленная в Политбю­ро ЦК польской компартии, в частности, начиналась словами: «Чтобы решить раз и навсегда украинскую проблему в Польше...»¹⁴

Snyder T. «To Resolve the Ukrainian Problem Once and for All».

243

В тот же период почти все политические силы в Чехии одобря­ли суть проводившейся с советской помощью политики, которую Бенеш в 1945 г. сформулировал так: «Мы решили раз и навсегда устранить немецкую проблему в нашей республике». Решение было официально оформлено 21 июня 1945 г. постановлением, начинавшимся словами: «Учитывая требования эффективного проведения земельной реформы со стороны безземельных чехов и словаков, желая раз и навсегда вырвать чешскую и словацкую зем­лю из рук иностранных — немецких и венгерских — землевладель­цев, а также из рук предателей Республики, и передать ее в руки чешских и словацких крестьян и безземельных лиц, правительство постановляет...»

Итак, снова в условиях Восточной Европы социализация и национализация совпали, заставив даже миролюбивых чехов, только-только освободившихся от семилетнего немецкого ига, осуществляя меры, провозглашенные Бенешем, прибегнуть к на­силию и кровопролитию, едва ли не большим, чем при «реше­нии» украинской проблемы в Польше. Тогда было обрублено одно из самых больших нэмировских «щупалец» — немецкие Бо­гемия и Судеты, и нет сомнений в том, что эта операция много способствовала утверждению положительного образа советского режима и коммунистической партии в новой Чехословакии, где, как известно, последняя первоначально пользовалась широкой народной поддержкой¹⁵.

В Венгрии, снова разбитой, где четверо из пяти членов «мос­ковской» группы лидеров компартии были евреями и у коммуни­стов накопилось много ненависти к национализму и воплощаю­щим его режимам, руководитель партии Ракоши опасался встретить большие трудности на пути к столь желанному отожде­ствлению коммунизма с национализмом и упорно раздумывал, как этого добиться. В апреле 1945 г. он, например, писал Димит­рову, что возвращение из СССР коммунистов еврейского проис­хождения (впрочем, он и сам принадлежал к этой группе) таит в себе большую опасность: выставляя^себя главными антифашиста­ми, они быстро добиваются важных постов, а потом оказываются «разложившимися карьеристами» (Ракоши также подробно оста­навливался на той роли, которую играют евреи на черном рынке,

¹⁵ Schechtmann J.B. Postwar Population Transfers in Europe. P. 88 ss.; Leoncini F. La questione dei Sudeti, 1918-1938. Padova: Liviana, 1976.

244

резко осуждая их); у населения создается впечатление, что партия «сильно объевреилась», и это ей очень вредит.

Помимо попыток сдержать еврейское влияние, Ракоши старал­ся достичь своей цели, мобилизуя партию в поддержку высылки из страны граждан германского (шведского) происхождения, беря на вооружение имена и символы эпохи революции 1848 г. На праздновании ее 100-летней годовщины он призвал коммунистов идти без красных знамен, а уж если они не могут обойтись без красного цвета, писал он, «пусть смотрят на него на нашем трико­лоре» (в 1951 г. пропагандистский отдел ЦК проповедовал необхо­димость «внедрения в народное сознание более широкой и более глубокой интерпретации патриотизма»)¹⁶.

Естественно, в случае двух вышеупомянутых исключений дело обстояло иначе (по одним и тем же причинам). И Советский Союз, и Югославия по-прежнему объявляли себя анациональны-ми государствами. Национальный вопрос они решали - и утвер­ждали, будто решили, - по одной формуле (новая югославская конституция точно копировала советскую, руководствуясь ленин­ским решением 1921-1922 гг. о реорганизации подвластной Мо­скве территории - с федеральным устройством в центре и нацио­нальным на местах). В СССР война и победа заметно усилили русско-имперскую идеологию, это сказалось и на пропаганде, и на официальном образе режима, продолжавшего ратовать за брат­ство народов, однако наделившего русский народ званием «стар­шего брата», но в Югославии Тито старался держать под контро­лем любые проявления национализма, прежде всего сербского.

Однако, несмотря на создание супранациональных про­странств, облегчавших процесс взаимопереплетения языков, куль­тур и национальностей (которому в том числе способствовали ре­прессивные акции по перемещению того или иного народа из одной точки страны в другую), само решение национального во­проса, которое Ленин выбрал в 1921-1922 гг., сделало СССР и Югославию инкубаторами наций-государств¹⁷. Вспомним, что фе­дерация, анациональная даже по своему названию, состояла из

¹⁶ Цитаты взяты из подборки тезисов: Mervius M. Nationalism and Communism in Hungary, 1945-1953 // H-Russia. 2000. February 15. См. также: Bottom S. Politiche nazionali e conflitto etnico. Le minoranze ungheresi nell'Europa orientale, 1944-1950 // Contemporanea. 2002. Vol. V. No. 1. P. 85-116.

¹⁷ Suny R.G. The Revenge of the Past: Nationalism, Revolution and the Collapse of the Soviet Union. Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1993.

• 245

государств, организованных по этническому принципу, формаль­но принадлежавших той или иной нации. Конечно, эти государст­ва представляли собой плохо и мало развитые креатуры, их струк­туры обладали очень небольшой властью, но они существовали, и со временем власть их возрастала, в том числе благодаря процес­сам модернизации, которые, как уже случилось в других местах, не ослабляли, а, наоборот, усиливали национальный аспект¹⁸.

В целом и в СССР, и в Югославии найденное решение нацио­нального вопроса задержало взрыв национализма, естественно, изменив его формы, но при этом стимулировало накопление энергии, необходимой для такого взрыва.

С этой точки зрения, даже история двух государств, казалось, представлявших собой важное исключение на общем фоне по­всеместного сведения счетов между разными национальностями (говорю «казалось», потому что на самом деле и там эти кон­фликты имели место и продолжали существовать), как будто подтверждает горькие выводы Иштвана Деака. Размышляя о раз­ных вариантах государственного опыта Восточной Европы начи­ная с 1789 г., и прежде всего о катастрофах, началом которых стала первая мировая война, а кульминацией - вторая, он песси­мистически заключает, что ни одно из сменявших друг друга вос­точноевропейских государств - ни былые империи, ни нацио­нальные государства, которые возникли на обломках Османской империи или родились благодаря Версальскому миру, ни режи­мы «народной демократии», появившиеся после 1945 г., — не вы­полнило ни одной из своих задач, кроме разве что «этнической, чистки», неизменно находившей поддержку в народе. Только она | и осуществлялась с успехом за последние двести лет истории Восточной Европы.

¹⁸ См.: Gellner E. Nations and Nationalisms. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1983. Здесь дается ставшее стандартным объяснение взаимосвязи модернизации и развития национализма, объяснение, которое мне не кажется полностью убеди­тельным из-за своего сверхдетерминистского характера. Хотя модернизация дей­ствительно способствует усилению национализма, для расцвета последнего она все же не обязательна, как показывает наличие Сильнейшего национального чув­ства у не слишком современного польского и венгерского дворянства (возраже­ние, что их национализм не являлся современным, весьма шатко, потому что в та­ком случае тезис Гельнера превращается в простую тавтологию: «модернизация способствует рождению современного национализма [национализма модерна]»). С другой же стороны, иногда процессы модернизации даже ослабляли процессы национализации — вспомним, например, Белоруссию, а отчасти и Украину.

246

Несомненно, лингвистическая карта Европы, определившаяся в период с конца XVIII по начало XIX в., стала, как отмечал Нэ-мир, «великой хартией» европейского национализма. Столь же не­сомненно, что политическая карта Европы в 1945 г. (а по большо­му счету и в 1991-м) оказалась ближе к ней, чем была в 1815 г. Но цена за победу той или иной национальности на своей террито­рии, особенно в Восточной Европе, была заплачена высочайшая: постепенно (и зачастую весьма грубо) было стерто былое богатст­во красок, характерное для лингвистической карты европейского Востока еще несколько десятилетий назад; до недавнего времени оно сохранялось только в Югославии и СССР (и сегодня еще со­храняется и даже как будто возрождается в новых, неожиданных формах начиная с запада). Своей кульминации этот процесс дос­тиг благодаря «окончательным решениям» 1939-1947 гг., симво­лом которых стала еврейская трагедия, экстраординарная и уни­кальная именно в силу своего крайнего характера.

Итак, XX век прошел под знаком жестокой войны-революции, состоящей из отдельных не менее жестоких конфликтов, продол­жавшейся всю его первую половину и определившей схемы, кото­рые стали прилагаться к последующим десятилетиям. Те, кто стал жертвой того или иного конфликта или просто участвовал в нем, не могли отрешиться от этого всю жизнь, по крайней мере пока их не настигал удар с совершенно противоположной стороны (в при­мерах недостатка нет, начиная от украинцев Галиции, которые стали коммунистами, борясь против польских угнетателей, а по­том были потрясены известиями о голоде 1932-1933 гг. на совет­ской Украине и вторжением 1939 г., и кончая немецкими комму­нистами, которых Сталин в 1939-1940 гг. сдал гестапо).

Думаю, объяснить это можно логикой партийности, господство­вавшей в прошлом столетии. Глядя на исторические работы о XX в., написанные в последние десятилетия, не стоит удивляться, если вдруг оказывается, что даже лучшие из них руководствуются этой ло­гикой и косвенно находятся под влиянием трагических событий ве­ликой войны, о которой мы ведем речь. Страницы, принадлежащие перу самых лучших историков, часто несут на себе отпечаток лично­го опыта людей, захлестнутых бурными волнами века, который мно­гим из них не нравился, но выбирать им не приходилось.

Совершенно очевидным примером служит советская история: слова, которыми я закончил предыдущий абзац, заключают в себе суть ответа, косвенно данного Моше Левином на мой вопрос,

• 247

почему даже ему так трудно избежать определенных схем. Пожа­луй, наиболее удивительно это проявилось в одной из самых попу­лярных работ, посвященных европейскому XX веку, — «Коротком двадцатом веке» Хобсбома, где коллективизация, голод, советские трагедии 1930-х гг. оцениваются должным образом, но фигурируют в главе, посвященной 1950-м гг. (т.е. времени, когда о них узнал автор), почти не нарушая схемы, тенденциозно искажающей ин­терпретацию предшествующих десятилетий, в частности, 1930-х гг. и второй мировой войны¹⁹.

До сих пор мы смотрели на последний акт великой войны, от­личавшей XX век в Европе, с точки зрения принесенных ею траге­дий, которые подтвердили и превзошли самые пессимистические прогнозы 1930-х гг., упомянутые в конце предыдущей главы. Если теперь мы сменим ракурс и окинем взглядом все последнее деся­тилетие этого третьего акта (после 1945 г.), да еще зайдем несколь­ко дальше, чтобы понять то, что последовало за 1956 г., нам откро­ются удивительные тенденции, часто прямо противоположные регрессии, вызванной первой мировой войной.

Разумеется, дела на Востоке шли плохо. Из-за поведения Совет­ской власти, проводившей в отношении побежденных карательную политику, основанную на принципе коллективной ответственности и еще более примитивную, чем политика французов в Версале, на­ционального «урегулирования» и политики режимов, подчинявших­ся Москве, Центральная и Восточная Европа во многом была жерт­вой послевоенного периода. И хотя пересмотр некоторых границ действительно положил конец вековым конфликтам, а лишение вла­сти определенных социальных слоев, например польского, румын­ского и венгерского дворянства, отвечало чаяниям значительной части населения, цена этих результатов - вспомним, как устраива­лись польско-украинские или богемские границы, — а также импор­та тиранических форм, копировавших Москву, и вообще советской модели в страны, зачастую обогнавшие СССР в своем гражданском и социально-экономическом развитии, оказалась очень высока.

Попытки решить крестьянскую проблему, подражая тому, что с успехом было проделано в СССР 15-20 лет назад, т.е. с помощью насильственной коллективизации и индустриализации сверху, тоже закончились парадоксальным образом. Поскольку они вызывали

¹⁹ Hobsbawm E.J. Ages of Extreme: The Short Twentieth Century, 1914-1991. London: Michael Joseph, 1994; Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. С. 106—107.

248

яростную реакцию, тем более сильную, чем теснее они переплета­лись с национальным (и религиозным) вопросом, после первых больших «успехов» от них приходилось отказываться, нередко под давлением Москвы, где ближайшие соратники Сталина приветст­вовали смерть тирана как сигнал, повелевающий резко снизить уровень принуждения и в самом СССР, и в странах-сателлитах²⁰. В течение нескольких лет это привело к фактическим компромис­сам - наиболее показателен из них польский, - которые, как мы видели в начале главы, позволили крестьянским обществам Вос­тока дольше сопротивляться атакам малопривлекательного типа модернизации. Здесь нужно вернуться к характерным чертам со­ветской модели, как она сложилась в 1930-е гг., когда реакция на­селения на инициативы государства, кризисы, и экономические трудности, естественные при претензиях государства на полное руководство экономикой, ограничила индустриализацию сектора­ми, приоритетными для выживания государства и утверждения его в роли великой державы, т.е. военно-научно-промышленным комплексом и необходимой для него крупной промышленностью.

В СССР, вследствие явлений, в известном смысле сходных (особенно после хрущевских реформ 1953—1956 гг.)²¹, крестьян­ское общество, в корне модифицированное инициативами госу­дарства, тоже очень долго сопротивлялось модернизации, которая ему не нравилась и которая превратила деревню в гетто. Оно обра­зовало консервативное ядро, которое время до сих пор не смогло разбить: только в 1960 г. число городских жителей (очень широкая категория) в Советском Союзе превысило число сельских. По­следние еще в 1990 г. составляли 34% населения страны²².

Однако, в отличие от стран-сателлитов, последствия войны в СССР были не столь однозначно негативными. Правда, на какое-то время победа способствовала усилению власти и произвола ге­нералиссимуса, стимулировала крайне регрессивные формы,

²⁰ Kramer M. The Early Post-Stalin Succession Struggle and Upheavals in East-Cen­tral Europe: Internal-External Linkages in Soviet Policy Making // Journal of Cold War Studies. 1999. Vol. 1. No. 1. P. 3-55; Vol. 1. No. 2. P. 3-38; Vol. 1. No. 3. P. 3-66.

²¹ Lewin M. The kolkhoz and the Russian muzhik // Lewin M. The Making of the Soviet System. New York: Pantheon, 1985. P. 185—200; Зеленин И.Е. Аграрная поли­тика Н.С.Хрущева и сельское хозяйство страны // Отечественная история. 2000. № 1. С. 76-93.

²² Демографический ежегодник СССР, 1990 / Госкомстат СССР. М.: Финансы и статистика, 1990. С. 7.

249

побуждая Сталина решать проблемы реконструкции своей внут- > ренней и внешней (под маской новых восточноевропейских госу­дарств) империи исключительно репрессивными методами. Но, как известно, всего через несколько лет дела в Советском Союзе приняли иной оборот, и это стало возможным именно благодаря опыту, накопленному во время войны.

Наконец, на Западе, несмотря на небольшие отступления, напри­мер развитие военно-промышленных систем, связанных с важными научными секторами (как, скажем, в атомной области; впрочем, в отличие от Советского Союза, на Западе никто не использовал за­ключенных в производстве урана), часто под контролем спецслужб, система которых развилась в военные годы и укрепилась в эпоху «хо­лодной войны», послевоенные процессы были бесспорно позитив­ными. Если кое-где проявлялись и добивались сиюминутного успеха тенденции, которые можно было бы назвать реакционными, то в це­лом они являлись как раз реакцией остатков старых слоев и старого менталитета, доминировавших прежде, на изменения, вызванные и ускоренные войной и приходом американцев, а не плодом самих этих изменений и войны как таковой (нельзя, впрочем, отрицать, что в силу сложившегося международного положения американцы терпели, а иногда и поощряли такие тенденции).

Поэтому, несмотря на большую жестокость и соответственно большее распространение феномена брутализации, последний акт великой европейской войны часто имел иные последствия, чем первый, иногда прямо противоположные. Почему? Конечно, ог­ромное значение в этом смысле имела главная роль, которую иг­рали в европейских делах США после 1945 г. Тем не менее, думаю, по крайней мере отчасти ответ заключается еще и в том, что этот акт, в одном отношении самым непосредственным, хотя и проти­воречивым образом, в другом - благодаря своим непредвиденным последствиям, стал войной за освобождение от некоторых вели­ких зол, которые были тогда уничтожены или хотя бы ослаблены.

Главное зло, самое бесчеловечное в самих своих амбициях, -это Гитлер и нацизм. Но вторая мировая война дискредитировала, по крайней мере на Западе, и национализм, а значит, косвенно и национальное государство, нанесла последний удар колониализму (определявшему сущность и имперское поведение этого государ­ства). Как известно, она также несомненно укрепила власть и пре­стиж Сталина, но при этом заложила на Востоке основу для быст­рого и безболезненного краха сталинского деспотизма и после-

250

дующего развенчания сталинского мифа — первой трещины в монолите коммунистической квазирелигии, которой между тем победа Советского Союза дала новую жизнь и новые контуры.

О Гитлере и нацизме мы здесь не будем говорить, разве что подчеркнем, какой удачей стал полный разгром столь безжалост­ного и агрессивного имперского проекта.

Иное дело - эволюция крупных западных наций-государств ввиду ослабления идеологии и многих принципов, служивших опо­рой их системы. Эти принципы, как заметил в 1938 г. в письме из тюрьмы Витторио Фоа²³, начиная со второй половины XIX в. посте­пенно стали отождествляться с принципом экспансии собственно­го государства и собственной национальности (не случайно в нача­ле XX в. государства, которые мы упорно именуем национальными, были в то же время империями или стремились стать таковыми)²⁴.

После 1945 г., как временно было и в Веймарской Германии по­сле краха 1918 г., поражение элит и идей, управлявших этими госу­дарствами, разгром средоточия их силы направили эволюцию в

²³ Играя некоторыми логическими пассажами, игнорируя тот факт, что и либераль­ные, и социалистические националисты суть в первую очередь националисты, но даже при всем том ухватив значительную долю истины, Фоа отметил тогда внугреннее единство идеалов итальянских (впрочем, думаю, это было верно для всех европейских стран) социалистических, либеральных, радикальных и консервативных национали­стов. «Кажущееся фундаментальное расхождение их программы-максимум и основ­ных посылок, если хорошо приглядеться, заключается лишь в степени: экспансия до определенного пункта, насколько позволят международный консенсус и сохраняю­щиеся внутри страны либеральные порядки, - у одних; экспансия ценой разногласий и международных конфликтов, с помощью диктатуры - у других. До 1911 г. первая альтернатива вряд ли принимала форму конкретных намерений; разногласия появи­лись, когда во время войны речь зашла о выборе между политикой пораженческой и националистической (в ущерб национализму других). Но разве существовало когда-нибудь идейное расхождение в этом смысле? Не думаю, чтобы кого-то восхищала картина Европы национальных государств с разграниченными и четко очерченными сферами деятельности, которые любовались бы друг другом с полным уважением к не­прикосновенности этих сфер. Если признавать динамику истории, на почве нацио­нальности только экспансия заслуживает восхищения, и, будем последовательны, -без всяких ограничений. Нет противоречия между национальностью и империализ­мом, которое видят некоторые историки» (Foa V. Lettere dalla giovinezza. P. 470).

²⁴ Франко Вентури в ответ на муссолиниевскую пропаганду империи воспевал нацию — исторического врага империи (см.: Venturi F. La lotta per la liberta. Scritti politic!. Torino: Einaudi, 1996). Но, как писал в своих письмах Фоа (ср. выше, прим. 23), национализм и европейские нации-государства с давних пор преследовали экспансионистские цели.

противоположную сторону по сравнению с 1920-ми — 1930-ми гг. Во Франции (где, правда, после кризиса, вызванного колониаль­ным вопросом, возобладали иные решения), Италии и Германии тогда пришли к власти христианские демократы и социалисты, т.е. силы, чуждые или прямо враждебные прежнему государственному строю. Одного этого было довольно, чтобы культ превосходства го­сударства (может быть, и «государственное сознание», но это, с уче­том перспективы, вопрос второстепенный) оказался в кризисе. К тому же его ослабил, несмотря на то что множество интеллектуалов кидались от одного идола к другому, относительный упадок идео­логического этатизма: вспомним, к примеру, развернувшуюся тогда борьбу против тоталитаризма.

Даже в победоносной Великобритании, которая не была наци­ей-государством и не претендовала на это, Черчилль потерпел по­ражение от лейбористов, которые входили в правительство и рань­ше, до войны, но именно теперь благодаря плану Бевериджа внесли величайший вклад в дело решительного утверждения со­временного социального государства, воспользовавшись частью контролирующих органов и государственных структур, созданных во время войны.

Помимо англичан, подстегиваемые примером и давлением американцев²⁵, часто обгоняя их благодаря своему культурному наследию, новые правящие партии на континенте также начали тогда строить «государства всеобщего благосостояния», характер­ные для Западной Европы после второй мировой войны. Доста­точно сравнить структуру бюджетов европейских стран, особенно начиная с 1960-х гг., с эпохой конца XIX в. и даже 1930-х гг., чтобы понять, как глубоко изменилась природа государств, на­правлявших свои средства, обычно по большей части поглощав­шиеся военным и военно-морским министерствами, министерст­вом внутренних дел, двором, на пенсионное обеспечение и здравоохранение, оставляя на «оборону» (само изменение назва­ния показательно) лишь небольшой процент.

²⁵ Тогдашнее влияние Соединенных Штатов нельзя анализировать как чисто «внешний» фактор. Со многих точек зрения, речь идет о возвращении в Европу десятков миллионов европейцев, эмигрировавших в предыдущие десятилетия. Их присутствие представляло собой один из видов «клея», скрепляющего «атлантиче­ское сообщество» — феномен исторический и, следовательно, преходящий; его основы были подорваны обмелением европейского миграционного потока, аме­риканизацией эмигрантов и, наконец, исчезновением советской угрозы.

252

Эта великая трансформация произошла благодаря политике, которую часто неправильно называют кейнсианской, и наряду с ней снова возросло значение государства и его вмешательство в экономику. Разумеется, как уже говорилось, когда речь шла о «Новом курсе», этот процесс привел в движение экономические механизмы, кое в чем схожие, во всяком случае в способе функ­ционирования, с механизмами военной экономики. Но, как и в случае «Нового курса», мне кажется ошибкой устанавливать тес­ную корреляцию между такого рода экспансией государства в де­мократических условиях, часто связанной с социальными причи­нами и требованиями, являющейся одновременно плодом и инструментом интеграции масс в жизнь государства, о которой столько говорили еще в XIX веке²⁶, и откатом к военно-промыш­ленному государству с тиранией, характерным для предыдущего периода (хотя мы знаем, что и национал-социалистические дви­жения, с которыми такие государства отождествляются, пытались с помощью агрессивной политики решить проблему «национали­зации масс»).

Мы видим здесь утверждение государственного образования нового типа, предсказанного еще Шмиттом, который, с презрени­ем относясь к Веймарской Германии, нарисовал во многом гротеск­ный его образ. И его существования достаточно, чтобы сильно ус­ложнить схему, разработанную Спенсером, учитывая, что оно предполагает экспансию государства, не связанную с войной и в определенном смысле (и до определенных пределов) желанную для важнейших социальных сил.

Как отмечал Э.Галли делла Лоджа²⁷, ослабление традиционного государства и лежащих в его основе иерархических принципов, традиционно пронизывавших европейские общества в социально-политической и даже семейной и сексуальной сферах, способство­вало к тому же экстраординарной мобилизации индивидов, кото­рая стала возможной благодаря общей атмосфере свободы,

²⁶ Между прочим, роль, которую во многих странах левые силы сыграли в соз­дании такого строя и, следовательно, в интегрировании масс в жизнь государства, против которого те же самые силы формально боролись, проливает свет на их на­циональный характер. См. также последние страницы главы 3. Интересно отме­тить, как уловил суть происходящего, по крайней мере в Италии, Д.Гранди, быв­ший тогда в изгнании (см.: Grandi D. II mio paese. Ricordi autobiografici. Bologna: II Mulino, 1985. P. 97-106).

²⁷ Современный итальянский историк и политический обозреватель. — Прим. пер.

253

необходимости и желанию перестройки, а также большой демо­графической энергии, еще сохранявшейся во всех европейских странах, и создала основу для экономического чуда послевоенного периода. В частности, тогда хватило нескольких десятилетий, что­бы прийти к самоликвидации больших крестьянских обществ, ве­ками служивших краеугольным камнем европейского Запада, — при активном участии их членов, воодушевленных стремлением улучшить свое положение.

В международном плане, опять-таки благодаря давлению аме­риканцев, кризис наций-государств, элит, ими управлявших, и колониальных империй, с ними связанных, открыл дорогу госу­дарственному устройству нового типа, сначала в виде Общего рынка, затем — Европейского Союза. Характерно, что, несмотря на несомненную роль либерал-социалистических меньшинств, от­цами этого устройства были три христианских демократа — Шу­ман, Аденауэр и Де Гаспери, представители культуры, которая долгое время была враждебна миру, созданному 1789-м годом, и глубоко чужда тому национализму, который, по словам Шабо, представлял и представляет собой «отрицание европейского уни­тарного духа»²⁸.

Нужно добавить, что даже попытка создания общеевропейско­го государственного устройства, несмотря на долгий мир, благо­приятствовавший его развитию, призывы к демократии и свободе, присущие, по счастью, официальной риторике, добровольный и, силою вещей, анациональный его характер, в конце концов при­вела к появлению топорных идеологических манифестаций, при­званных оправдать эту попытку, часто опирающихся на историче­ские реконструкции или довольно спорные концепции роли истории и историков²⁹.

Ускоряя наступление кризиса основных европейских держав и наций-государств, являющихся по совместительству империя­ми, вторая мировая война также положила начало финальной фазе деколонизации и соответственно окончательной утраты Европой того исключительно привилегированного положения, которое она занимала несколько столетий. Как и в случае пер-

²⁸ Febvre L. L'Europe. Genese d'une civilization. Paris: Perrin, 1999. P. 321; Chabod F. Storia dell'idea d'Europa. Ban: Laterza, 1961. P. 133 ss.

²⁹ См. весьма острое введение Н.Дэвиса: Davies N. Europe. A History. New York: Harper, 1998; Storia e storici d'Europa nel XX secolo / A cura di M.M.Benzoni, B.Vigezzi. Milano: Unicopli, 2001.

254

вой мировой войны (и в еще большей степени), это произошло благодаря участию в боевых действиях подданных колоний, многие из которых впоследствии составили военные и органи­зационные кадры национальных движений, а также благодаря идеологии, под знаменем которой велась война (во всяком слу­чае, на Западе).

Сама военная пропаганда «Британских имперских агентств» много сделала, чтобы возбудить надежды на свободу в колониях, представляя, например, в Африке вторую мировую войну как «vita vya uhruru» (войну за свободу). В 1949 г., отвечая Вашингтону, спрашивавшему, какие силы заставляют африканцев бороться за независимость, будущий президент Нигерии Азикиве воспользо­вался отрывком из выступления Элеоноры Рузвельт несколько лет назад: «Мы ведем сегодня войну за то, чтобы люди во всем мире имели свободу». Та же Э.Рузвельт определяла эту свободу как «равные шансы для всех на пищу и кров и немножко того, что на­зывают счастьем»³⁰.

Борьба за свободу, подразумевающая также избавление от нуж­ды, отождествлялась с борьбой за «национальную» независимость (кавычки здесь необходимы, ибо часто речь шла о территориях, где жили вместе несколько этнических групп), а значит - с нацио­нализмом. Как несколько десятков лет назад в Восточной Европе, последний, по понятным причинам, связывался с социализмом: ведь и в колониях, по сути, речь шла об освобождении от ино­странцев, которые занимали одновременно верхушку этнической и социально-экономической пирамиды, кроме того, существовала модель для подражания - советская, которой победа принесла ог­ромный престиж, заслонив и прошлые трагедии, и гигантские проблемы.

Когда затем, после 1945 и особенно после 1956 г. (после того как разрешение Суэцкого кризиса сделало очевидным полный кризис европейских империй — уж если Великобритания и Франция даже в союзе друг с другом были не в состоянии про­водить самостоятельную внешнюю политику, идущую вразрез с желаниями двух «сверхдержав», то a fortiori становилось ясно, что ни одно европейское государство больше не является вели­кой державой в понимании Ранке) произошел настоящий взрыв

³⁰ Davidson В. The Black Man's Burden. Africa and the Curse of the Nation-State. New York: Times Books, 1992. P. 163-164.

государственного строительства в «третьем мире», то и другие факторы толкнули большинство на дорогу, проложенную в свое время Советским Союзом.

Несмотря на очень разные условия, речь снова шла о том, что­бы построить новое государство, одновременно создав в нем со­временный сектор (армия, промышленность, школа и пр.), необ­ходимый для его существования, причем все это в условиях отсталости, соревнования со старыми и вновь пришедшими хо­зяевами, нередко перед лицом сложных этнических проблем, ис­пытывая потребность (в том числе психологическую) дистанциро­ваться от Запада и его культуры.

Результатом стал чрезвычайный расцвет более или менее оригинальных («национальных») и националистических типов социализма, для которых СССР - в том числе в силу междуна­родного положения - служил важным ориентиром. Марксизм немецко-советского происхождения стал, таким образом, на не­которое время главным наследником гегелизма и экономиче­ского национализма Листа, которыми руководствовались мно­гие строители государс