Первые последствия, 1917-1918/1923

Война как будто была окончена даже дважды — с подпи­санием двух мирных договоров, сначала в Брест-Литовске — между центральными империями-победительницами и социалистически­ми республиками Украиной и Россией, воевавшими, в свою оче­редь, между собой, затем в следующем году в Версале (потом Сен-Жермене, Трианоне и т.д.), и тем не менее она не завершилась по-

⁴⁵ Bauman Z. Modernity and the Holocaust. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1989; Todorov T. Face a 1'extreme. Paris: Seuil, 1991; Bettanin F. II terrore staliniano nel secolo dei lager // Storica. 1998. Vol. 12. P. 7-35; Freud S. Das Unbehagen in der Kultur. Wien, 1930; Halevy E. L'ere des tyrannies. P. 252 (слова Р.Арона).

⁴⁶ Glover J. Humanity: A Moral History of the Twentieth Century. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1999. Эту работу цитирует и убедительно критикует А.Сен: Sen A. East and West: The Reach of Reason // The New York Review of Books 2000. Vol. 12. P. 33-37.

173

еле прекращения боевых действий. Как произошло впоследствии и после 1945 г., на большей части восточной половины континента сражения продолжались еще несколько лет, и всюду по-прежнему (хотя и в новых формах) шли процессы, ускоренные, извращенные или непосредственно запущенные мировой войной⁴⁷.

На европейском «Среднем Востоке» по Нэмиру, например, «господству династий и империализма рас-хозяек» был нанесен удар, от которого ему не суждено было оправиться, но оно отнюдь не умерло, как несколько опрометчиво утверждал Нэмир, и сохра­няло достаточно энергии для попыток возрождения и поисков но­вых решений. Понадобились десятилетия, чтобы крах этого гос­подства стал окончательно свершившимся фактом, а на Балканах и в бывшем СССР мы во многих отношениях и до сих пор наблю­даем его конвульсии.

Благодаря крушению четырех великих империй, властвовавших в регионе, как мы знаем, в первый раз достигли небывалого пика миграции населения, вызванные процессами модернизации и уси­лившиеся из-за войны. В результате обострились споры из-за горо­дов, которые уже в прошлом были предметом соперничества раз­ных национальностей, либо из-за контроля над той или иной территорией. Кроме того, родились государства, объявляющие себя национальными, но на самом деле представляющие собой мини-империи. Своим появлением в таком количестве они были обязаны лицемерию, с каким Франция применяла принцип национального самоопределения, прибегая к нему всякий раз, когда ей нужно было ослабить немцев и к тому же укрепить антисоветский кордон. В Чехословакии собственно «чехословаки» — категория сама по себе искусственная, произведенная сложением названий двух на­циональностей, - составляли 64% населения, включавшего 22,5% немцев. В Югославии число «сербохорватов» (в некоторых отноше­ниях еще более сомнительная категория) не превышало 77% жите­лей страны, и, несмотря на кажущийся триумф югославского идеа­ла, один из главных его приверженцев Иво Андрич уже в 1921 г. в статье, впоследствии, в годы правления Тито, запрещенной цензу­рой, говорил о «молодых бошняках», которые предпочли эмигри­ровать из-за чрезвычайно враждебной обстановки в Боснии. В Польше поляков было меньше 70%, а украинцев — почти 15%.

v The Politics of Retribution in Europe. World War II and Its Aftermath / Ed. by I.Deak, J.T.Gross, TJudt. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2000. P. 15-35.

174

В Румынии наряду с 70% румын жили 9% венгров, 4% немцев и 4% евреев. Даже в разгромленной Болгарии, уступившей часть терри­тории Греции, турки составляли более 10%.

После того как прошла первая волна национализации, причем главную роль среди них, как и в тех новых государствах, что роди­лись в результате вытеснения с Балкан Османской империи, игра­ла национализация земли, все эти страны принялись более или менее насильственными методами «решать» проблему мень­шинств, которые, как мы знаем, в итоге иной раз оказывались в положении куда худшем, чем гарантировали им старые империи (во всяком случае пока те старались или хотя бы надеялись сохра­нить свой многонациональный характер). Вдобавок этнонацио-нальная основа политической расстановки сил приговаривала меньшинства навсегда оставаться таковыми, заставляя их искать решение своих проблем вне демократических механизмов, обре­кавших их на маргинализацию⁴⁸.

Каждое из новых государств имело, кроме того, территориаль­ные претензии, под которые подводило соответствующую истори­ческую и лингвистическую базу, и мечтало свести счеты с соседя­ми, как только представится случай (Ллойд-Джордж тогда признавался, что потерял всякую надежду на малые нации, за не­зависимость которых боролся, ибо они оказались большими им­периалистами, чем великие, и называл «мелкими разбойниками» новые государства, которые сам же помогал создавать). Естествен­но, ситуация обострялась, если эти государства слышали призывы или поддерживали требования этнически родственных групп, проживающих в сопредельных странах. И острее всего она была там, где к вышеперечисленным мотивам добавлялись, как в случае с венграми и болгарами, унижения и утрата территорий, отобран­ных союзниками в наказание за то, что сражались на стороне нем­цев во время войны.

Существование крупных национальностей, например украин­ской, которым так и не удалось по окончании войны построить свое государство, также способствовало тому, что во всем регионе царило желание пересмотреть договоры 1919 г. Конечно, это

⁴⁸ В Польше еврейское и немецкое меньшинства и Пилсудский поначалу пыта­лись найти какую-то форму альянса, однако он очень быстро рухнул в государст­ве, которое, как уже отмечалось, будучи на деле многонациональным, руковод­ствовалось националистической идеологией. См.: Wandycz P.S. The Price of Free­dom. New York: Routledge, 2001. P. 303 ss.

желание не было подкреплено силой, необходимой, чтобы бро­сить вызов новому европейскому порядку, но выражалось оно всякий раз, как представлялся к тому случай.

Вот почему (учитывая также сговорчивость Великобритании в отношении германских требований, объяснявшуюся не в послед­нюю очередь угрызениями совести и чувством вины за то, как не­справедливо, по мнению многих английских лидеров, обошлись с немцами в Версале) в свое время многие снова встали на сторону Германии. При этом они далеко не во всем разделяли ее полити­ку — как, например, болгары, воспользовавшиеся победами Гит­лера, чтобы «вернуть» себе Македонию, но успешно воспротивив­шиеся депортации своих сограждан еврейского происхождения⁴⁹ и отказавшиеся участвовать в войне против СССР, — и зачастую очень быстро начинали испытывать горькое разочарование — по­добно украинцам.

На периферии европейского «Среднего Востока» потерпевшие поражение имперские нации — русские, турки, немцы (и в Герма­нии, и Австрии) и, как ни странно, итальянцы — победители, по­чувствовавшие себя обманутыми в своих амбициях, — вскоре при­ступили к попыткам возродить свою мощь, а значит, и государство. Попытки эти были тем более интенсивны, чем больше была разра­зившаяся катастрофа, и находили поддержку у новых меньшинств, состоящих из элементов прежних «рас-хозяек», вынужденных жить на земле, где когда-то властвовали, а теперь являлись гражданами новых государств, управляемых их бывшими подданными.

Сосредоточим наше внимание на таких попытках, поскольку именно благодаря им возникли главные и наиболее агрессивные из новых режимов, которые постепенно утвердились на значительной части территории Европы. Отметим сразу же, что недвусмыслен­ные признаки движения к спенсеровскому военному государству, пусть с некоторыми исключениями (как, например, Чехословакия), разными темпами, разными путями и с разными конечными целя­ми, очень быстро проявились как в попытках возрождения рухнув­ших великих имперских держав, так и в новых «национальных» го­сударствах, родившихся в Париже. Правда, это военное государство

⁴⁹ Roshwald A. Ethnic Nationalism and the Fall of Empires. P. 163; Bibo I. Misere des petits Etats de 1'Europe de 1'Est. Paris: Albin Michel, 1993; La fragilite du bien. Le sauvetage des juifs bulgares / Sous la dir. de T.Todorov. Paris: Albin Michel, 2000. В знак протеста против депортации болгарских евреев митрополит Стефан даже пригласил главного раввина жить в-свой дом.

176

обладало теперь отчасти новыми чертами, отличными от тех, кото­рые формировались во время войны в результате трансформаций, произведенных ею в воюющих странах. Конвергенция в сторону военного государства, хотя и имела своим истоком опыт мировой войны, в действительности являлась продуктом действия иных, но­вых факторов - общего для многих новых государств ощущения собственной слабости (из-за поражения, отсутствия структур, необ­ходимых для обретения и сохранения независимости, этнической неоднородности, экономической отсталости и т.д.); стремления к реваншу или к величию, в СССР, например, подстегиваемого идео­логией; растущего с течением лет и приобретшего особую остроту в 1930-е гг. осознания неминуемости еще одной войны.

В частности, необходимость как можно скорее получить в свое распоряжение современный сектор тяжелой и военной промыш­ленности (то, что впоследствии будет называться военно-промыш­ленным комплексом) побудила эти государства проводить политику индустриализации, самым непосредственным образом — используя все, чему научила война, - взяв на себя ответственность за индуст­риальное строительство. Здесь мы видим резкое усиление взаимо­связи между государством, промышленностью и индустриализаци­ей, ставшей, как нам известно, более тесной еще перед первой мировой войной. Наиболее показательный пример такой взаимо­связи и удачные плоды ее (по крайней мере в краткосрочной пер­спективе) потом продемонстрирует Советский Союз³⁰.

Прямая ответственность за производственный фронт придала новым военным государствам тот «индустриальный» и «современ­ный» характер (следствие необходимости внедрять все самое пере­довое по крайней мере в военно-промышленной сфере), который, как я указывал в главе 1, нисколько не лишая силы тезисы Спен­сера, сделал несколько неточной его терминологию, идущую от сенсимонистской традиции, что затемняло картину происходяще­го для тех, кто этой терминологией пользовался.

В подтверждение упомянутой конвергенции и попытки государ­ственного возрождения у прежде господствовавших народов, и

⁵⁰ Spulber N. The State and Economic Development in Eastern Europe. New York: Random House, 1966; Maier C.S. Secolo corto о ероса lunga? L'unita storica dell'eta industrial e le trasformazioni della territorialita // Parolechiave. 1996. Vol. 12. P. 41-73; Erlich A. The Soviet Industrialization Debate, 1924-1928. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1960; Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo. P. LXI; Idem. A New, Peculiar State. P. 46-58.

177

I

строительство новых «национальных» государств часто опирались на идеологию крайнего этатизма, что также объединяло их с процесса­ми, которые начались благодаря войне. Празднуя в октябре 1925 г. третью годовщину марша на Рим, Муссолини, очень чутко улавли­вавший веяния времени и ставший благодаря этому одним из твор­цов (а точнее — катализаторов сотворения) новой идеологической лексики, выразил дух эпохи, наступавшей не только в Италии, при­ветствуя «создание нового политического режима», основанного на принципе: «Все в государстве, ничего вне государства, ничего против государства». (Муссолини, и по личным мотивам, и ввиду самого типа и сравнительно небольших масштабов пережитых итальянским обществом потрясений, а также традиций последнего, ограничился тем, что находил меткие слова для обозначения явлений, глубоко за­тронувших другие страны, но в Италии, к счастью, остававшихся по­верхностными, на уровне декламаций и претензий режима, — но это другой вопрос, и мы к нему еще вернемся⁵¹.)

Муссолини был как раз одним из новых тиранов, рожденных войной, кризисами и конфликтами, которыми было отмечено ее окончание, причем речь не только о распрях между существующими или формирующимися государствами: жажда порядка на фоне рас­пада и возрождения государств, миграций населения, первых при­знаков серьезных изменений в отношениях мужчины и женщины, брожения, нередко вызываемого новыми квазирелигиями, возник­шими во время войны, и т.п. — все это не в последнюю очередь спо­собствовало появлению новых режимов и созданию условий для за­рождения мифа о вожде и потребности в вожде, чтобы уйти за ним из войны, которая его взрастила, в странное мирное время, насту-

пившее после нее

,52

⁵¹ Gentile Е. И culto del Littorio. P. 98; De Felice R. Interpretazioni del fascismo. P. 22, 143 (о Моннеро, который рассматривает фашизм как реакцию на первую мировую войну и кризис в контексте «реконструкции и мифологизации государ­ства»). О становлении мифа государства см. также: Cassirer E. The Myth of the State. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1946.

⁵² Стремление к порядку было, например, также одним из главных факторов, за­ставивших крестьян, которые ненавидели новое государство, примириться с ним, как только оно хотя бы частично признало свои ошибки, введя нэп. И смерть Лени­на произвела огромное впечатление, помимо прочего, потому что именно он вос­становил порядок на территории бывшей империи. См.: Graziosi A. State and the Peasants in the Reports of the Political Police, 1918-1922 // Graziosi A. A New, Peculiar State. P. 463-528.

178

Однако, как мы уже отмечали, говоря об Италии, хотя новые тирании были родственны друг другу, ибо возникли на общей почве, условия их произрастания, личные качества самих тиранов сделали из них очень разные исторические феномены. Как заме­тил Монтескье, если общество по тем или иным причинам (кото­рые могут быть самыми разными) попало в руки тирана, личность последнего становится решающим историческим фактором, и сознавать это абсолютно необходимо для понимания происходя­щих событий.

Это еще один из корней субъективизма режимов, стремительно наводнивших Европу, субъективизма, вполне естественно объяс­нявшегося войной и нуждами проектов строительства и реконст­рукции государства. Не менее важным элементом его являлась также дифференциация, различное качество элит, вовлеченных в происходящие процессы⁵³.

Политической примитивизации, выражавшейся в тирании и субъективизме, часто сопутствовала экономическая, призна­ком которой служило не только возрастание удельного веса го­сударства в экономике. Государственный сектор, особенно на Западе, несколько сократился в первые послевоенные годы, когда появились иллюзии насчет возможности вернуться к прошлому, однако вновь утвердился в еще больших масштабах к концу 1920-х гг.

Мировая война и гражданские войны сначала уменьшили долю городского населения, особенно в Восточной Европе и Анатолии (но до некоторой степени и в Западной Европе), а затем резко из­менили его облик. Бегство и изгнание прежних привилегирован­ных меньшинств, разнообразные преследования в ходе революций и гражданских войн вымыли из города наиболее культурный и со­временный элемент (вспомним, к примеру, эмиграцию россий­ского дворянства и среднего класса или бегство греков и армян из Турции, немцев из Прибалтики), на смену которому хлынул вал миграций из сельской местности.

Деревня, где война, государственные заготовки и реквизиции разрушили рыночные отношения — в промышленном секторе ос­лабленные прямым вмешательством государства, - стала между тем возвращаться к натуральному хозяйству. Местные автаркиче­ские тенденции влияли на процессы, происходившие на государ-

⁵³ Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo. P. LXXXIV.

179

ственном уровне, и немало способствовали общему движению назад к oikos (сильнее всего оно проявлялось в Восточной Евро­пе, однако принудительные заготовки повлекли за собой абсо­лютное сокращение производства на рынок одновременно с от­носительным ростом производства на черный рынок во всех странах, участвовавших в первой мировой войне, повсюду, хотя и в разной степени, обострив отношения между государством, го­родом и деревней)⁵⁴.

В свою очередь, автаркические тенденции усиливались ввиду необходимости вместе с новым государством строить и новую на­циональную экономику. Тот факт, что в Европе теперь насчиты­валось 27 валют вместо 14 и около 20 000 км новых границ, заста­вил как урезанные старые государства, так и плоды этой ампута­ции подумать о новом определении и организации своих эконо­мических пространств; при этом делались попытки выстроить но­вые экономические блоки, в предвидении нового международного конфликта — как можно более самодостаточные. Все это не оста­лось без последствий. Острота и жестокость кризиса, обрушивше­гося на Европу в 1929 г., среди прочего в первую очередь объясня­ются наследием первой мировой войны. Весь континент, особен­но те его части, которые сильнее всего оказались втянуты в кон­фликт, наугад искал тогда нового равновесия взамен разбитого вдребезги старого, позволяя руководить собою «демону экономи­ческого национализма», на чей счет Фишер относил львиную долю экономических бедствий 1930-х гг. Демон этот вновь занял главенствующую позицию, принадлежавшую ему во время войны, откуда он ненадолго был изгнан в 1920-е гг. благодаря желанию вернуться к «нормальной» жизни⁵⁵.

Выше мы высказывали предположение, что режимы и тира­нии, постепенно утвердившиеся в Европе во время и после войны (а также идеологии, на которые они опирались), отличались друг от друга вследствие разной силы и характера удара, нанесенного войной той или иной стране, разной степени прочности структур, встретивших его, разных условий, конъюнктур и исторического материала, испытавших на себе его действие.

⁵⁴ Lewin M. The Making of the Soviet System. P. 347-352; Ziircher E.J. Turkey. P. 172-173; Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo. P. LXI ss.

⁵⁵ Pollard S. Peaceful Conquest: The Industrialisation of Europe, 1760-1970. Oxford: Oxford University Press, 1981. P. 281; Fispher H.A.L. A History of Europe. 3 vols. Boston: Houghton Mifflin, 1936. P. 474.

180

Страны более развитые, с более сильной социальной струк­турой, государственной и интеллектуальной традицией, напри­мер, выдержали удар лучше, чем более слабые в социально-эко­номическом или этническом плане, и, конечно, сила его была не одинакова для победителей и побежденных (хотя даже Фран­ция и Англия его не избежали; в первой из них слабее всего проявлялись и оформились не ранее того, как последовал вто­рой удар в 1940 г., те же феномены, которые имели такой успех в других местах).

Мы подчеркивали также, какую большую роль играли харак­тер и психология приходящих к власти тиранов и «сильных лич­ностей». Отсюда - великое многообразие типов режимов и тира­ний (или деспотий), с разными идеологическими и экономиче­скими системами и аппаратами, с разным психологическим климатом, но при этом с ярко выраженными общими чертами, о которых говорилось во Введении. Такое разнообразие наряду с таким единообразием вызвало попытки классификации, о кото­рых шла речь в первой части данной книги. Основываясь на них и на анализе особенностей истории Европы, в частности восточ­ной половины континента, сделанном во второй части, я попро­бую теперь привести в систему опыты строительства и реконст­рукции государства в особых условиях, сложившихся благодаря войне и ее окончанию.

Мне кажется, необходимо различать по меньшей мере две ос­новных группы, состоящие каждая из нескольких подгрупп.

Первую составляют тяжелые случаи — как правило, попытки потерпевших поражение империй и имперских национальностей вновь утвердить свое государство и свое господство. Именно с ними связана чрезвычайная концентрация зла, характерная для значительной части XX века в Европе⁵⁶.

⁵⁶ Исключение среди них представляет собой Греция, потерпевшая в 1922 г. столь сокрушительное поражение, что Венизелос вынужден был официально от­казаться от «великой» неовизантийской идеи, поскольку с уничтожением грече­ских меньшинств в Малой Азии для нее не осталось никакой материальной базы. С этой точки зрения, следует отметить, что для греков «катастрофа» 1922 г. была едва ли не чудовищнее падения Константинополя, ибо положила конец тысяче­летнему эллинскому присутствию в Анатолии и любым надеждам на территори­альную экспансию (см.: Hirschon R. Espulsioni di massa in Grecia e Turchia: la convenzione di Losanna del 1923 // In fuga. Guerre, carestie e migrazioni nel mondo contemporaneo / A cura di M.Buttino. Napoli: L'Ancoradel Mediterraneo, 2001. P. 26).

* 181

Первый пример такого рода - не вполне классический, и пото­му что первый, и в силу характерных особенностей региона, где он наблюдался, — мы видели в лице Османской империи, которая, понеся ряд поражений в XIX и начале XX в., начала мыслить себя как современное национальное государство — Турцию, - способ­ное выдержать конфронтацию с Западом. Чтобы совершить по­добную трансформацию, ей нужно было, однако, решить пробле­мы наличия крупных христианских общин, экономической отсталости, традиционализма структур. Мы знаем, что традиция борьбы против христиан, постоянные унижения и ощущение соб­ственной слабости уже в 1915 г. побудили новую элиту страны провести под предлогом военной необходимости первую в XX в. операцию этнической и социальной чистки, совершенную госу­дарством над населением подвластных ему территорий. В данном случае она была направлена против мест компактного прожива­ния армян в сельской местности внутри страны, а также против армянско-греческого ядра в современных экономических секто­рах и многих крупных городских центрах побережья.

Победы Ататюрка в 1921—1922 гг. над вторгшимися в Турцию греками, ставшие возможными в том числе благодаря советской помощи (один из представителей большевистской верхушки писал с Кавказа Ленину и Сталину, что кемалистские войска настроены совершенно просоветски, ходят с красными знаменами и считают себя частью великой Красной Армии), привели к «окончательному решению» греческой проблемы. Началось все с резни в Смирне, за­тем последовало массовое бегство и в конце концов — первый боль­шой обмен населением, санкционированный международными со­глашениями (в 1913 г. уже состоялся опыт такого официального обмена, правда в гораздо меньших масштабах, между Османской империей и Болгарией, которые договорились о взаимной очистке 15 километров границы, разменяв около 90 тыс. человек)⁵⁷.

Тогда, после провала первого опыта «почти» тоталитарного ре­жима (младотурецкого, рухнувшего с поражением центральных империй) и победы над имперскими поползновениями греков, родилась турецкая республика, очень далекая от многонациональ-

⁵⁷ Toynbee A.J. The Western Question in Greece and Turkey. Boston: Houghton Mifflin, 1922; Ladas S.P. The Exchange of Minorities. Bulgaria, Greece and Turkey. New York: Macmillan, 1932; Pentzopoulos D. The Balkan Exchange of Minorities and its Impact upon Greece. Paris: Mouton, 1962; Hirschon R. Espulsioni di massa in Grecia e Turchia. P. 23-33.

182

ности и многоконфессиональности Османской империи. В 1923 г. Анатолия на 98% была мусульманской (в 1913 г. — только на 80%), но при этом — в результате избиения и изгнания армян и греков — более слабой и отсталой по своей социальной структуре и показа­телям культурного и экономического развития страной. Ее вало­вой национальный продукт достиг довоенного уровня только к 1930 г. (если вспомнить подсчеты Левина, свидетельствующие о социально-экономическом и культурном регрессе, который вы­звали в СССР катаклизмы 1914-1922 гг., можно утверждать, что здесь мы наблюдаем еще одну интересную параллель между турец­ким и советским опытом)⁵⁸.

Даже уничтожив христианские общины, Турция Ататюрка, как ни трудно ей было это признать, недалеко ушла от новых госу­дарств, родившихся в 1918—1919 гг. в Восточной Европе, которые называли себя национальными, не являясь таковыми на самом деле, и процессы в ней шли отчасти те же самые. В феврале 1925 г. крупным мятежом заявила о себе проблема курдов, которые в пре­дыдущие годы охотно участвовали в истреблении христиан, осо­бенно армян. Кемаль воспользовался этим, чтобы ликвидировать всякую политическую оппозицию и установить новую, более со­временную однопартийную систему. Правящая Народная (позже переименованная в Народно-республиканскую) партия выступала носительницей официальной идеологии - кемализма. В 1931 г. были сформулированы и изображались в виде шести стрел шесть его принципов: республиканизм, национализм, народность, госу­дарственность, секуляризм и еще один, который можно перевести и как реформизм, и как революционность.

⁵⁸ Оценки Левина могут быть сопоставлены с данными А.Актара (Aktar A. Homogenizing the Nation, Turkifying the Economy: Turkish Experience of Population Exchange Reconsidered // Two Sides of the Same Coin: Assessment of the 1923 Exchange of Populations between Greece and Turkey / Ed. by R.Hirschon. New York: Berghahn Books. In print. P. 16—19). Можно сравнить также формы, найденные для управления частью бывших имперских колоний. И в том и в другом случае восста­новить официально господство империи оказалось невозможно, поскольку, во-первых, даже среди доминантных групп превалировали демократические идеоло­гии и лозунги, а во-вторых, сильны были, пусть относительно, национальные чув­ства. Поэтому бывшая Российская империя переродилась в федерацию, а араб­ские владения Османской империи формально не вошли в состав европейских империй-победительниц, но были ассоциированы с ними в качестве подмандат­ных территорий, что, опять-таки в обоих случаях, имело немаловажные последст­вия для управления соответствующими странами и их развития.

• 183

Агрессивная энергия нового государства, с такой жестокостью проявившая себя по отношению к «чужакам» в 1915 и 1922 гг., те­перь была направлена на внутреннюю модернизацию страны, что свидетельствовало о резком разрыве с прежней практикой младо­турок, которую Ататюрк подверг суровой критике. Последнее объ­яснялось как размышлениями о причинах поражений режима, возникшего в результате революции 1908 г., в которой сам Кемаль принимал участие, так и складом личности нового «отца турок», любившего, переложив государственные заботы на других, потол­ковать с близкими друзьями о будущем Турции и отнюдь не же­лавшего, чтобы его новое, еще хрупкое детище было втянуто в войны, грозившие сбить его с ног.

Тем не менее картина современной Турции, рисовавшаяся Ата-тюрку после войны, оставалась неразрывно связана с идеями и ме­тодами прежнего режима, а также мерами, принимавшимися мла­дотурками в военные годы. Мехмет Зия (Gok alp), один из главных идеологов движения, продолжал, например, играть ту же роль и при новом режиме. В области экономики благодаря наставлениям Парвуса и впечатлению от крупных успехов СССР дело модерни­зации во многом вдохновлялось советским опытом, представляв­шим собой, как мы знаем, прямое наследие немецкой военной экономики, в свое время уже взятой за образец младотурками⁵⁹. Правда, благодаря чрезвычайной гибкости и чрезвычайному идео­логическому эклектизму Кемаля и его соратников, хоть они и но­сили в начале 1920-х гг. звание комиссаров, кемалистская модер­низация имела не столь крайние этатистские черты, как советская, и поэтому, если взглянуть через призму анализа Мизеса и Бруцкуса, нанесла стране не столь невосполнимый ущерб (о чем свидетельствует та сравнительная легкость, с какой сложившаяся перед второй мировой войной система была в конце 1940-х гг. час­тично демонтирована под влиянием американцев).

Тесная связь между новым модернизирующимся турецким го­сударством и Советским Союзом, упрочившаяся благодаря помо­щи, которую последний оказал Ататюрку в решающий момент, представляет особый интерес, поскольку это первый случай вне­дрения, хотя бы частичного, за рубежом («внутри страны» равно-

⁵⁹Zurcher E.J. Turkey. P. 180-181; Deringil S. The Ottoman Origins of Kemalist Nationalism // European History Quarterly. 1993. Vol. 2. P. 165-191; Roshwald A. Ethnic Nationalism and the Fall of Empires. P. 58-60, 111.

184

ценным примером может служить национал-коммунистическая Украина 1920-х гг.) советской модели в отсталой стране, встающей на путь модернизации.

Чичерин хорошо сознавал всю важность дела уже в 1921 г. Он писал тогда Сталину, что необходимо любыми способами поддержать турецкую революцию (он называл ее «национально-освободительной борьбой»), которая влечет за собой создание местной буржуазии, демократизацию и вытеснение европейско­го капитала, поскольку это может стать примером для других стран, например Индии. Таким образом будет положено начало борьбе национальной буржуазии восточных стран против евро­пейского капитализма, что может принести огромную пользу делу мировой революции (отметим, что у Чичерина ни слова не говорится о роли крестьянского движения, хотя и русская и ук­раинская революции, а еще раньше - мексиканская, показали его значение; Мао и китайская революция по-новому откроют его для себя, наперекор советской политике поддержки нацио­нальной буржуазии)⁶⁰.

Рассмотрим теперь Германию, вернее — весь немецкий мир, ко­торый накануне первой мировой войны, невзирая на пережитые в предшествующие десятилетия потрясения в ходе процессов урба­низации и модернизации, в разных обличьях (Австрия, остзейские бароны, городское население и т.д.) доминировал на большей час­ти территории Восточной Европы. Немцы потерпели такое тяже­лое поражение в первой мировой, но — как заметил Риттер — если для Германии, то есть сердца немецкого могущества, 1918-й год действительно был «катастрофой», «внезапно оборвавшей стреми­тельный политический и экономический взлет» страны, то эта ка­тастрофа все же не смогла «подорвать величайшую жизнеспособ­ность германской нации, ее экономическую силу и ее веру в свои политические способности» (вспомним, кстати, что войну на Вос­токе Германия тогда выиграла).

Это помогает понять, почему Германия в первый момент сумела выдержать нанесенный ей удар и пережить, благодаря социал-де­мократам и христианам, неурядицы послевоенного периода, вы­лившиеся в неудачные попытки путча и революции осенью 1923 г.

⁶⁰ Zurcher E.J. Turkey. P. 189 ff.; Большевистское руководство. Переписка, 1912— 1927 / Под ред. А.В.Квашонкина, О.В.Хлевнюка и др. М: РОССПЭН, 1996. С. 166—170, 220—227; Грациози А. Большевики и крестьяне на Украине.

185

Но по той же причине в стране помимо силы воли существовали и необходимые ресурсы, подкреплявшие желание реванша, возник­шее как реакция на поражение и национальное унижение, вопло­щенное в Версальском мире, призванном, по словам Мизеса, «за одно поколение низвести Германию до рабского положения, при­вести в упадок жизнь миллионов человеческих существ» в результа­те политики, «которая была бы отвратительна даже в том случае, если бы ее можно было осуществить». В общем, немецкому Барресу не было нужды ограничиваться плачем по утраченным территори­ям и проповедованием необходимости очистить нацию, дабы она была готова к вендетте, как только сложатся подходящие усло­вия, — он мог бы сам спровоцировать наступление таких условий⁶¹.

Впрочем, только приняв во внимание кризис, вызванный вой­ной и поражением во всей германоцентричной вселенной, а не в одной Германии, можно понять, почему попытка реванша впо­следствии приняла именно такие черты и как получилось, что капрал австрийского происхождения сумел подчинить себе прус­скую армию и, вопреки Бисмарковым урокам, вновь бросить ее против «России», в известном смысле делая тот же выбор, что и в 1914 г., когда иллюзия английского нейтралитета побудила Герма­нию поддержать агрессивную политику Австрии против Сербии.

Вернемся к интерпретации первой мировой войны как славя­но-германского конфликта и тем самым к проблеме наследства, оставленного Австро-Венгерской империей, и того, что оно собой в действительности представляло. Время покрыло его некой позо­лотой, но, как напоминает Нэмир, не стоит позволять ослепить себя Вене Шницлера, Фрейда, Редлиха и Малера, игнорируя мел­кую «арийскую» австрийскую буржуазию, чей дух, опять же по словам Нэмира, представлял собой «смесь мелкобуржуазного ан­тисемитизма венских окраин с расовым пангерманизмом Граца и Судет». Здесь в течение всего XIX в. копилось возмущение из-за постепенного вынужденного отступления исторически доминиро­вавшего немецкого элемента, и не случайно именно немецкие об­щины Габсбургской империи были главным очагом агрессивного антиславизма и в то же время, наряду с русскими жителями Ук­раины, — колыбелью современного антисемитизма. В судетской пангерманской партии Шёнерера и в христианско-социалистиче-

⁶¹ De Felice R. Interpretazioni del fascismo. P. 48; Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo. P. XXXVII.

186

ской партии Карла Люгера, венского бургомистра, «великого по­борника социального законодательства, у которого социализм был неразрывно связан с германским национализмом, католицизмом и антисемитизмом», нашел своих учителей Гитлер.

Поражение 1918 г. вызвало в германском мире защитную «ве-ликогерманскую» (grofideutsch) реакцию, т.е. стремление к объе­динению в единое государство, идущее вразрез с найденным Бис­марком решением проблемы единства, в основе которого лежало разделение Австрии и Германии. Сильнее всего это стремление было там, где немецкий элемент чувствовал себя наиболее неуве­ренно, - в городах на Востоке, откуда все быстрее шел отток не­мецкого населения, и в том, что осталось от Австрийской импе­рии. Вначале реакция приняла демократическую форму и была направлена на воссоединение двух основных общин — австрий­ской и германской. Но единогласное решение австрийского учре­дительного собрания, где также верховодили социалисты и хри­стиане, объявившего в марте 1919 г. Австрию неотъемлемой частью германского рейха и выбравшего ее первым канцлером со­циалиста Карла Реннера, было аннулировано победителями под нажимом французов, о чьем лицемерии в вопросе о национальном самоопределении мы уже говорили (и в 1920 г. результаты плебис­цитов в отдельных регионах Австрии, высказывавшихся за объе­динение с Германией, объявлялись недействительными под угро­зой санкций со стороны союзников).

Потому-то все больший вес начал приобретать другой вариант великогерманской реакции среди наиболее угрожаемой части гер­манской вселенной: воплощением ее стал некий Гитлер, который гордо называл самого себя «историческим вкладом Австрии в дело создания великого германского рейха» и представлял объединение Австрии и Германии как подготовительный шаг перед новым аг­рессивным броском на соседние страны. В 1923 г. возможность та­кого решения вопроса провалилась на улицах Монако, но упоми­навшаяся выше прогулка под ручку Гитлера с Людендорфом позволяла догадаться, что она способна завладеть воображением дезориентированной и униженной прусской армии⁶².

Как известно, той же осенью провалилась и последняя попытка совершения коммунистической революции, которой Радек, в

" Rich N. Hitler's War Aims. New York: Norton, 1973. P. XXXIII; Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo. P. XXXII; Namier L.B. In the Margin of History. P. 82.

187

предвидении вооруженного восстания делегированный из Моск­вы, чтобы поддержать немецкое руководство, старался, в соответ­ствии с директивами большевиков, придать сильный националь­ный оттенок. Речь идет, писал он, о борьбе за национальное освобождение против фашизма, западного феномена, возникшего в Италии, союзнице французов, англичан и американцев, и под­держанного в Германии юнкерами и представителями тяжелой промышленности, продающими «оптом и в розницу» свою немец­кую родину Франции и вообще Западу.

Постоянные провалы национал-коммунизма (даже в 1930 г. программа немецких коммунистов все еще носила название «За национальное и социальное освобождение немецкого народа»), который мог казаться импортированным из-за рубежа и при­живался тем труднее, что был «русским» (и «еврейским»), от­нюдь не лишали, однако, надежды на успех явление, во мно­гом с ним сходное, но свое, немецкое, точнее пангерманское — гитлеризм⁶³.

И действительно, когда на Германию обрушился второй удар в виде кризиса 1929 г., возобладало гитлеровское «великогерман-ское» решение, повлекшее за собой безумие массовых убийств-чисток и послужившее трамплином для очередного великого им­перского проекта (хотя, разумеется, как показал Генри Тернер, победа его отнюдь не была предопределена и неизбежна)⁶⁴. С та­кой точки зрения, его «великогерманский» характер стал лишь этапом на пути к «общегерманским» решениям - объединению всех немцев Восточной Европы, даже тех, кто жил далеко от авст­ро-германских границ, и превращению их в расу-хозяйку новой тысячелетней империи.

Гитлеровское решение представляется, таким образом, продол­жением (в самых ужасных формах, которые были бы невозможны, если бы не брутализация, произведенная мировой войной, озлоб­ление, вызванное поражением и Версальским миром, да и лич­ность самого Гитлера) колониальной германской традиции в Ев­ропе, как выразился Мизес в 1919 г. (не случайно 25 лет спустя он считал нацизм кульминацией - конечно, вовсе не неизбежной -

⁶³ Радек К. Октябрьское поражение и дальнейшая борьба германского пролета­риата // Пять лет Коминтерна. М., 1924. Т. 2. С. 409 и ел.

⁶⁴ Turner H.A., Jr. Hitler's Thirty Days to Power: January 1933. London: Bloomsbury, 1996.

188

одной стороны немецкой истории, берущей свое начало именно в европейском колониализме немцев и австрийцев). Этот неисто­вый колониализм в сочетании с расистскими теориями, а также теориями заговора и предательства внутри страны, привел к по­пыткам «разрешить раз и навсегда» вопрос «расовых» взаимоотно­шений на Востоке, обеспечив превосходство германской «расы», и найти «окончательное решение» еврейской проблемы. Последнее было найдено в форме Холокоста — наиболее ярко воплотившего собой все зло XX века. Впрочем, истребление еврейских общин шло во вред интересам самих немцев и объяснялось исключитель­но массовым безумием, охватившим их в результате войны и пора­жения, учитывая, что эти общины представляли собой важнейшее скрепляющее вещество и чуть ли не самую живую душу германо-центристской вселенной, господствовавшей на значительной час­ти территории Центральной и Восточной Европы до 1914 г. (не­гласным признанием этого факта может служить немецкая политика в Польше и Литве в годы первой мировой войны), и из них вышло множество людей, обеспечивших немецкой культуре тот престиж, которым она пользовалась во всем мире⁶⁵.

Еще одной империей, потерпевшей поражение, правда, не со­всем обычным образом, была российская. Ее государственные и социальные структуры стремительно рухнули под влиянием вой­ны и напором крестьянских сил, и в Брест-Литовске она была вынуждена под давлением центральных империй, казалось, близ­ких к победе, отказаться от огромных кусков территории на запа­де (Финляндии, Прибалтики, большей части Белоруссии, Украи­ны и Крыма, Бессарабии, Северного Кавказа и Закавказья), причем и на востоке ее присутствие также было поставлено под сомнение. За три следующих года свершилось чудо Ленина и

«Meyer H.C. Mitteleuropa. P. 290 ff.; Hilberg R. The Destruction of the European Jews. 3 vols. 3^rd ed. New Haven, Conn.: Yale University Press, 2003; Browning C.R. The Path to Genocide: Essays on Launching the Final Solution. Cambridge: Cambridge University Press, 1992; Idem. Nazi Policy, Jewish Workers, German Killers. Cambridge - New York: Cambridge University Press, 2000; Черная книга / Под ред. В.Гроссмана, И.Эренбурга. Вильнюс: НАД, 1993; Weizmann С. Trial and Error. Autobiography. New York: Harper, 1949. P. 165. Вейцман вспоминает, что перед пер­вой мировой войной, по мнению модернизированных элит еврейской общины, говорившей, напомним, на языке, произошедшем от немецкого, «Запад кончался на Рейне» (начинаясь вновь только по ту сторону Атлантики) и Германия явля­лась поп plus ultra цивилизации; см. также: Graziosi A. Alle radici del XX secolo europeo. P. XL.

189

Троцкого, которым удалось вернуть все восточные территории плюс Кавказ, Дон, часть Белоруссии, а главное — Украину. Как уже бывало в прошлом — здесь уместнее всего вспомнить слова Маколея о протестантской вере, позволившей Кромвелю сохра­нить целостность английской островной империи и даже укре­пить ее власть в Уэльсе, Шотландии и особенно в Ирландии⁶⁶, — кардинальную роль в этом чуде сыграло упоминавшееся выше рождение новой квазирелигии.

Родившаяся в эпоху, когда сложилась сильнейшая убежден­ность в том, что национализм, само понятие родины, от которого тот отталкивался, и государство - источник всех бед, обрушив­шихся на Европу, она отчасти черпала свою силу в декларациях о своем превосходстве над любым национализмом, а в конечном счете и государством, и враждебности им. Поэтому она привлека­ла не одних русских и оправдывала верой любое насилие. Однако ее успех объясняется не только искренней приверженностью по крайней мере части большевистской правящей верхушки, но и тем, что она была направлена — во всяком случае, по замыслу Ле­нина — не просто против любого национализма (включая рус­ский), но против имущих слоев и классов любой национальности: как русских чиновников, помещиков и фабрикантов, так и поль­ских магнатов, как еврейских капиталистов, так и прибалтийских баронов. Потому-то ее восприняли и нерусские крестьяне, кото­рые, конечно, предпочли бы получить землю от элиты, говорящей на одном с ними языке, но, за неимением лучшего, готовы были поддержать новую Москву.

Тем не менее в 1917-1918 гг. в Москве и Киеве, в Ташкенте и Баку, в городах и селах России и национальных «окраин» империи имели место революции очень разного характера⁶⁷. Там возникали крупные национальные крестьянские движения, явно предвосхи­щавшие то, что будет гораздо позже происходить в «третьем мире», но именно в силу идеологии нового русского государства, против которого они вскоре осознали необходимость бороться, им было крайне трудно выработать четкую программу и найти пар­тию, способную их возглавить (обоим требованиям впоследствии стали удовлетворять коммунисты, правда, в «России» 1918-1921 гг.

⁶⁶ Macaulay T.B. The History of England from Accession of James the Second. New York: Ams Press, 1968 (c. 86-87 по французскому изданию - Paris: Laffont, 1989).

⁶⁷ Грациози А. Великая крестьянская война в СССР.

190

они, за исключением мелких местных крайне левых партий, скло­нялись на сторону новой центральной власти).

Великое чудо Ленина, которому помогла и неоднозначность собственной ленинской позиции (он ухитрялся одновременно по­ощрять национальные претензии и строить новую великую мос­ковскую державу, действительно благосклонную к крестьянам, но и способную жестко обуздывать любые их требования и стремле­ния), состояло в том, что он направил столь различные явления в единое русло. Но, как заметил Алеви, по сути русская революция, «разрушительница империализма, как оказалось, работала не столько на коммунизм... сколько на национальную идею», вернее, на возрождение могущественного государства, представляющего собой новаторскую попытку организации многонациональной территории под властью русского центра. В основе этой попытки, как мы видели, говоря об образовании СССР, лежала вненацио­нальная идеология в центре при соблюдении национального прин­ципа на периферии (и союзные республики, и автономные рес­публики и области устраивались по национальному признаку, язык и национальность входили в число решающих критериев при определении их границ)⁶⁸.

Таким образом, единый облик революции, приданный ей Ле­ниным, создавался с большими оговорками, и постепенно это ста­ло давать о себе знать на всей территории бывшей империи. Новое государство, плод революции в Петрограде и Москве, то и дело сталкивалось с другими революциями, которые в свое время по­могали ему утвердиться.

Во время «гражданской войны», которую, как мы знаем, Кершо и Левин справедливо назвали «почти геноцидом», этому государ­ству приходилось соперничать с попытками построить на

⁶⁸ Hirsch F. The Soviet Union as Work in Progress. Ethnographers and the Category Nationality in the 1926, 1937 and 1939 Censuses // Slavic Review. 1997. Vol. 2. P. 251-278; Cadiot J. Organiser la diversite: la fixation des categories nationals dans I'Empire de Russie et en Urss, 1897-1939 // Revue d'Etudes Comparatives Est-Ouest. 2001. No. 3; Martin T. An Affirmative Action Empire. Ethnicity and the Soviet State, 1923—1939. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 2001. Другое дело, что уважение прав нацио­нальностей, которыми стали фактически пренебрегать уже во время гражданской войны, несмотря на формальный лозунг самоопределения, при Сталине очень быстро превратилось в пустой звук. Это не должно помешать нам, как показывает Мартин, увидеть не только реалии 1920-х гг., но и роль, которую национальный вопрос продолжал играть в советской политике и советском законодательстве даже в самые мрачные времена.

191

пространствах, освобожденных от царского самодержавия, другие государства: русские (демократические и белые), национальные и полунациональные (как, например, казачье), крестьянские госу­дарства или протогосударства. С крестьянами новое государство, несмотря на периодически возникающий крайне острый кон­фликт, все же поддерживало — благодаря своей идеологии — отно­шения, пусть и довольно противоречивые, что позволило Москве, особенно после того как она извлекла урок из поражения второго большевистского правительства на Украине в 1919 г., найти весь­ма оригинальные решения двух ключевых проблем 1918—1919 гг. — крестьянской и национальной (это нэп и образование СССР как супранациональной федерации национальных республик, где ос­тавался еще большой простор для «национал-коммунизма», как его уже тогда начали называть).

Помимо исключительных качеств узкой правящей группы ут­верждению нового государства помогло умение эксплуатировать народные силы и энергию, разбуженные войной и революцией. Так, например, мы уже видели, как, возложив бремя управления на сотни тысяч выходцев из социальных низов (что для белых было просто немыслимо), оно подмяло под себя ту плебейскую революцию, которую ненадолго возглавило в 1917 г., чтобы потом безжалостно сражаться с ней же начиная с весны 1918 г., когда большевики объявили войну деревне, а затем и национальностям, пытавшимся построить свои независимые государства.

Существенный вклад в победу внес также крайний этатизм но­вых лидеров, позволявший им создать систему, особенно хорошо приспособленную для войны и гражданской войны. Благодаря марксизму, сыгравшему роль усилителя тенденций, как мы виде­ли, резко проявившихся во всей Европе под влиянием мировой войны и ставших особенно мощными в России, поскольку там конфликт в виде гражданской войны затянулся еще на три-четыре года, родилась экономическая система нового типа, еще более ра­дикальная, чем обычный этатистский вариант. Поэтому, как уже говорилось, можно утверждать, что здесь мы имеем дело с самым крайним случаем мизесовского военного социализма. Между про­чим, об этом свидетельствует сам термин, официально принятый в СССР для обозначения первой, основополагающей фазы суще­ствования нового строя, — «военный коммунизм».

Мы знаем также, что сама чистота новой системы позволила таким сверхпроницательным наблюдателям, как Мизес и Бруцкус,

192

точно подметить ее характерные черты и слабости, хотя в более или менее краткосрочной перспективе они недооценили ее спо­собность к выживанию (и экспансии).

Хотелось бы обратить внимание на тот факт, что уже сам отказ от военного коммунизма в пользу нэпа (конечно, вначале это был лишь тактический ход, но затем, в последние годы жизни Ленина, он приобрел в его глазах более глубокий смысл и стал важным эпизодом на фоне общей попытки вернуться к нормальной жиз­ни, наблюдавшейся в 1920-е гг. на всем континенте⁶⁹), как и най­денное в 1921—1922 гг. решение национальной проблемы, показы­вают разницу между первой советской тиранией — ленинской — и той, что последовала за ней. Конечно, Ленин не только создал но­вое государство волевым актом, за что его не переставали упрекать меньшевики, да и сам он в последние годы жизни имел возмож­ность подумать об опрометчивости такого шага в смысле послед­ствий, - он также придумал организовать политическую полицию и был убежденным сторонником крайних и беспощадных репрес­сивных мер. Тем не менее, если вернуться к мысли Монтескье о важной роли характера и психологии деспотов и тиранов, гиб­кость, проявленная Лениным в 1921-1922 гг. (по сути, выражение того же политического гения, который сделал возможным «чудо» 1917 года), сам стиль его жизни и управления делами партии, о ко­тором можно было бы сказать мало хорошего, если бы на смену не пришел стиль Сталина, показывают, что нужно говорить о двух тираниях, отличающихся одна от другой как благодаря разным ус­ловиям, в которых они сложились, так и благодаря разнице между Лениным и Сталиным.

С позиции новой власти тот характер почти геноцида, который имела ее политика 1918—1921 гг., был обусловлен не только суро­востью времени и верой в то, что делается, но и острым ощущени­ем своей слабости. Последнее, в свою очередь, вызывалось, созна­нием того, что место, властью занимаемое, она в свете той самой идеологии, в верности которой клянется, «исторически» занимать не вправе (ленинское чудо как раз и заключалось в том, чтобы взять власть в стране, еще не созревшей для социализма). Уже вес­ной 1919 г. поражения в Германии и Венгрии отняли у нее воз-

⁶⁹ Мою интерпретацию нэпа, в которой я подчеркиваю всю серьезность попыт­ки и в то же время ее сомнительность, заставившую меня заключить это слово в кавычки, см.: Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. С. 38-44.

193

можность утешаться надеждой, что революция на Западе вскоре оправдает задним числом октябрьский переворот 1917 г.

Отсюда берет начало отвечающая нуждам продолжающейся войны идея, что новому государству следует самому позаботиться о том, чтобы построить социальный организм и экономическую структуру, соответствующие его природе, с помощью силы и произвола справляясь со всеми бедами и неприятностями, вы­званными отсталостью. Сразу после Октября меньшевистский лидер Абрамович, потрясенный, осмелился спросить основателя политической полиции Дзержинского: уж не думает ли тот, что массовые репрессии помогут создать post factum более подходя­щую для социалистической революции обстановку, чем та, что сложилась в царской России. Чуть позже, в начале 1919 г., новая власть впервые принялась реализовывать эти идеи на Дону в форме «расказачивания», которое призвано было «раз и навсе­гда» решить «проблему» казачества путем массовых депортаций и расстрелов⁷⁰.

Поражение на Варшавском фронте в 1920 г. и, наконец, провал последней попытки совершить революцию в Германии в 1923 г. заставили большевистское руководство осознать тот факт, что нужно действовать одним и, учитывая обстановку в Европе, дей­ствовать быстро. Тогда вновь (и в новой формулировке) встал во­прос, как выкроить и выстроить, используя в качестве инструмен­та государство, социально-экономическую базу, лучше отвечаю­щую запросам и великим амбициям правящей верхушки.

Вопреки тому, что обычно думают, именно левые, острее дру­гих сознававшие ограниченность масштабов Октября и слабость нового государства (поскольку находили для этого идеологическое обоснование), открыто подняли данную проблему, заговорив о необходимости «социалистического первоначального накопле­ния». Это выражение стало знаменитым благодаря Преображен­скому (и любому, кто читал Маркса, сам термин говорил, до чего может дойти дело). Сталин затем проблему решил, построив со­циализм в одной стране на базе принудительной коллективизации и раскулачивания⁷¹.

⁷⁰ Abramovitch R.R. The Soviet Revolution, 1917-1939. New York: International Uni­versities Press, 1962. P. 380; Holquist P. «Conduct Merciless Terror». Decossackization in the Don // Cahiers du monde russe. 1997. Vol. 38. No. 1-2. P. 127-162; Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. С. 22-23.

⁷¹ Graziosi A. A New, Peculiar State; Idem. Dai Balcani agli Urali.

194

Венгрия во многих отношениях представляет собой некое свя­зующее звено между примерами разгромленных великих империй и новых государств, родившихся в Восточной Европе в 1918 г. Еще до первой мировой войны она была прототипом последних (т.е. мини-империей, претендующей на звание национального госу­дарства). В 1919 г. она понесла суровую кару от Антанты, лишив­шись двух третей территории и 60% жителей, причем многие из них, как, например, в Трансильвании, были венгерской нацио­нальности. Тогда-то, на фоне происходившего в России, и была сделана попытка, опираясь на коммунизм, восстановить хотя бы часть мини-империи. Весьма показательно, каким образом Бела Кун пришел к власти. Как рассказывает бывший глава итальян­ской военной делегации в Будапеште в своей книге, до сих пор ос­тающейся одной из лучших книг воспоминаний о Венгрии 1919г., демократический премьер Кароли, получив ноту союзников, предписывающую венграм такие границы, которые делали их страну наиболее пострадавшей по условиям мирных договоров, в приступе отчаяния решил уйти из правительства «и в отместку предать его в руки коммунистов». Белу Куна, венгерского еврея из Трансильвании, которую победители передали румынам, выпус­тили из тюрьмы и поручили ему сформировать новое правительст­во. С помощью социал-демократов, чьи лидеры тогда носились с «идеей революционной патриотической войны... которая прими­рила бы социализм и патриотизм», это правительство немедленно попыталось отвоевать часть утраченных территорий, отправив «рабочие батальоны» в Словакию. Таким образом, замечает наш офицер, венгерский большевизм представлялся «одной из многих форм сопротивления побежденных, старавшихся обойти условия, навязанные победителями»⁷².

Режим Белы Куна, после первых успехов потерпевший пораже­ние на фронте, дискредитировавший себя непопулярной полити­кой и экстремистскими решениями и в деревне и в городе, неспо­собный защитить Будапешт от оккупировавших его румын, скоро пал под ударами белой реакции, не меньше его горевшей желани­ем пересмотреть версальский вердикт, однако понимающей, что у нее самой не хватит сил, чтобы этого добиться. Венгрия решила

⁷2 Romanelli G. Nella Ungheria di Bela Kun. Udine: Donetti, 1964. P. 111 ss.; A His­tory of Hungary / Ed. by P.Sugar. Bloomington: Indiana University Press, 1990. P. 267-318; Valiani L. Scritti di Storia. Milano: Sugar, 1984. P. 497-604.

195

подождать, пока другие, более сильные, возьмут инициативу в свои руки. Когда наступил подходящий момент, она была готова выступить, и политика, призванная решить сербскую проблему в Банате, который в 1919 г. был отдан Югославии, а двадцать лет спустя вновь завоеван венграми с помощью немцев, показывает, что и в этой стране таились монстры, порожденные событиями 1912—1922 гг. во всей Европе, и прежде всего в Восточной.

Мы уже говорили о новых государствах Центральной и Вос­точной Европы, об их положении, их попытках разрешить про­блему меньшинств и построить экономико-промышленно-воен-ный аппарат, который позволил бы им выдержать напряженную ситуацию в Европе в период между двумя мировыми войнами. Вспомним, что и среди них появилась тенденция, усилившаяся позже благодаря видимым успехам итальянской и германской диктатуры и сталинского режима в СССР, но зачастую хорошо просматривающаяся и в 1920-е гг. (например, в Польше), - при столкновении с проблемами призывать на помощь сильную личность, способную отождествить себя с государством, кото­рое рассматривалось как наилучший инструмент для их разре­шения⁷³.

Говорили мы и об особой ситуации в Италии: формально одна из стран-победительниц в первой мировой войне, она не смогла воспользоваться своей победой, что объяснялось как убогостью ее лидеров — вспомним поведение Орландо и Сонни-но в Париже, - так и противоречивостью никогда публично не обсуждавшихся целей войны, которая была силком навязана большинству все той же итальянской политической элитой. В обществе — не только среди элиты - росло ощущение, что Италии не удалось получить адекватную компенсацию за при­несенные жертвы. Это еще одно свидетельство традиционного и примитивного подхода к послевоенному периоду, царившего во всей Европе: проблемы реконструкции и сотрудничества остав­лялись в стороне, и все внимание было сосредоточено на разде­ле воображаемой добычи. Названное ощущение сочеталось с необходимостью найти какие-то способы противостоять беспо­рядкам и кризисам, вызванным мировой войной, которая, впрочем, затронула страну в довольно незначительной степени,

⁷³ Rothschild J. East Central Europe between the Two World Wars. Seattle: The Uni­versity of Washington Press, 1974.

196

особенно по сравнению с тем, что произошло на территориях между Рейном и Уралом. В конце концов, Италия все-таки вы­играла войну, которую вела на небольшом участке своей грани­цы, ее церковь, монархия, государственные структуры, традици­онные элиты и средние слои не пострадали. Думаю, этим, наряду с традициями страны и личностью Муссолини, и объяс­няется относительная умеренность найденного для выхода из кризиса решения и порожденной этим кризисом «тоталитар­ной» системы, чьи претензии, к счастью (хотя в результате соз­давалась атмосфера лицемерия, долго разъедавшая структуры страны и государства, в том числе культурные), всегда сильно расходились с действительностью.