Деконструкция

Франц. deconstruction. Ключевое понятие постструктурализма и деконструктивизма, основной принцип анализа текста. Под влиянием М. Хайдеггера был введен в 1964 г. Ж. Лаканом и теоретически обоснован Ж. Дерридой.

Смысл деконструкции как специфической методологии иссле­дования литературного текста заключается в выявлении внутрен­ней противоречивости текста, в обнаружении в нем скрытых и не­замечаемых не только неискушенным, «наивным» читателем, но ускользающих и от самого автора («спящих», по выражению Жа­ка Дерриды) «остаточных смыслов», доставшихся в наследие от речевых, иначе — дискурсивных, практик прошлого, закреплен­ных в языке в форме неосознаваемых мыслительных стереотипов, которые в свою очередь столь же бессознательно и независимо от автора текста трансформируются под воздействием языковых клише его эпохи.

Все это и приводит к возникновению в тексте так называемых «неразрешимостей», т. е. внутренних логических тупиков, как бы изначально присущих природе языкового текста, когда его автор думает, что отстаивает одно, а на деле получается нечто совсем

[57]

другое. Выявить эти «неразрешимости», сделать их предметом тщательного анализа и является задачей деконструктивистского критика.

Английский литературовед Э. Истхоуп выделяет пять типов деконструкции:

«I. Критика, ставящая перед собой задачу бросить вызов реа­листическому модусу, в котором текст стремится натурализовать­ся; она демонстрирует актуальную сконструированность текста, а также выявляет те средства репрезентации, при помощи которых происходит порождение репрезентируемого.

2. Деконструкция в смысле Фуко — процедура для обнару­жения интердискурсивных зависимостей дискурса. (Имеется в виду концепция М. Фуко о неосознаваемой зависимости любого дискурса от других дискурсов. Фуко утверждает, что любая сфера знания — наука, философия, религия, искусство — вырабатывает свою дискурсивную практику, «единолично» претендующую на владение «истиной», но на самом деле заимствующую свою аргу­ментацию от дискурсивных практик других сфер знания. — И. И.).

3. Деконструкция «левого деконструктивизма» как проект уничтожения категории «Литература» посредством выявления дискурсивных и институциональных практик, которые ее поддер­живают.

4. Американская Деконструкция как набор аналитических приемов и критических практик, восходящих в основном к прочте­нию Дерриды Полем де Маном, показывающему, что текст все­гда отличается от самого себя в ходе его критического прочтения, чей собственный текст, благодаря саморефлексивной иронии, при­водит к той же неразрешимости и апории.

5. Дерридеанская Деконструкция, представляющая собой кри­тический анализ традиционных бинарных оппозиций, в которых левосторонний термин претендует на привилегированное положе­ние, отрицая право на него со стороны правостороннего термина, от которого он зависит. Цель анализа состоит не в том, чтобы по­менять местами ценности бинарной оппозиции, а скорее в том, чтобы нарушить или уничтожить их противостояние, релятивизовав их отношения» (Easthope: 1989, с. 187-188).

Сама по себе Деконструкция никогда не выступает как чисто техническое средство анализа, а всегда предстает как своеобраз­ный деконструктивно-негативный познавательный императив && постмодернистской чувствительности. Обосновывая необ­ходимость деконструкции, Деррида пишет: «В соответствии с

[58]

законами своей логики она подвергает критике не только внутрен­нее строение философем, одновременно семантическое и формаль­ное, но и то, что им ошибочно приписывается в качестве их внеш­него существования, их внешних условий реализации: историче­ские формы педагогики, экономические или политические струк­туры этого института. Именно потому, что она затрагивает осно­вополагающие структуры, «материальные» институты, а не только дискурсы или означающие репрезентации (т.е. вторичные, по Лотману, моделирующие системы, иными словами, искусство, либо различные виды эпистем, философем, социологем и т. п., которые складываются в разных общественно-гуманитарных и естественных науках текущего момента. — И. И.), деконструкция и отличается всегда от простого анализа или "критики"» (Derrida:1967b, с. 23-24).

Необходимо при этом иметь в виду, что действительность у Дерриды обязательно выступает в опосредованной дискурсивной практикой форме, и фактически для него в одной плоскости нахо­дятся как сама действительность, так и ее рефлексия. Двойствен­ность позиции Дерриды и заключается в том, что он постоянно пытается стереть грани между миром реальным и миром, отра­женным в сознании людей. По логике его деконструктивистского анализа, экономические, воспитательные и политические институ­ты вырастают из «культурной практики», установленной в фило­софских системах, что, собственно, и составляет материал для опе­раций по деконструкции. Причем этот «материал» понимается как «традиционные метафизические формации», выявление иррацио­нального характера которых и составляет задачу деконструкции.

В «Конфликте факультетов» Деррида пишет: «То, что не­сколько поспешно было названо деконструкцией, не является, ес­ли это имеет какое-либо значение, специфическим рядом дис­курсивных процедур; еще в меньшей степени это правило нового герменевтического метода, который «работает» с текстами или высказываниями под прикрытием какого-либо данного и стабиль­ного института. Это также менее всего способ занять какую-либо позицию во время аналитической процедуры относительно тех политических и институциональных структур, которые делают возможными и направляют наши практики, нашу компетенцию, нашу способность их реализовать. Именно потому, что она нико­гда не ставит в центр внимания лишь означаемое содержание, де­конструкция не должна быть отделима от этой политико-институциональной проблематики и должна искать новые способы

[59]

установления ответственности, исследования тех кодов, которые были восприняты от этики и политики» (Derrida:1987. с. 74).

В этом эссе, название которого позаимствовано у одноименной работы Канта, речь идет о взаимоотношении с государственной властью «факультета» философии, как и других «факультетов»: права, медицины и теологии. Однако, учитывая постструктурали­стское представление о власти как господстве ментальных струк­тур, предопределяющих функционирование общественного созна­ния, акцент переносится в сферу борьбы авторитетов государст­венных и университетских структур за влияние над общественным сознанием. Кроме того, типичное для постструктуралистского мышления гипостазирование мыслительных феноменов в онтоло­гические сущности, наделяемые самостоятельным существовани­ем, приводит к тому, что такие понятия, как «власть», «институт», «институция», «университет», приобретают мистическое значение самодовлеющих сил, живущих сами по себе и непонятным для че­ловека образом влияющих на ход его мыслей, а, следовательно, и на его поведение. Практика деконструкции и предназначена для демистификации подобных фантомов сознания.

Если французские постструктуралисты, как правило, делают предметом своего деконструктивного анализа широкое поле «всеобщего текста», охватывающего в пределе весь «культурный интертекст» не только литературного, но и философского, социо­логического, юридического и т. п. характера, то у американских деконструктивистов заметен сдвиг от философско-антропологических вопросов формирования образа мыслей чело­века к практическим вопросам анализа художественного произве­дения. Дж. Каллер так суммирует общую схему деконструктив­ного подхода к анализируемому произведению: «Прочтение явля­ется попыткой понять письмо, определив референциальный и ри­торический модусы текста, например, переводя фигуральное в бу­квальное и устраняя препятствия для получения связного целого. Однако сама конструкция текстов — особенно литературных про­изведений, где прагматические контексты не дают возможности осуществить надежное разграничение между буквальным и фигу­ральным или референциальным и нереференциальным, — может блокировать процесс понимания» (Сuller: 1983. с. 81).

Данная характеристика, отвечая общему смыслу деконструк­ции, тем не менее представляет собой сильно рационализирован­ную версию иррациональной по своей сути критической практики, поскольку именно исследованием этого «блокирования процесса понимания» и заняты деконструктивисты. На первый план выхо-

[60]

дит не столько специфика понимания читаемых текстов, сколько природа человеческого непонимания, запечатленная в художест­венном произведении и с еще большей силой выявляемая при по­мощи деконструктивистского анализа, сверхзадача которого и со­стоит в демонстрации принципиальной «неизбежности» ошибки любого понимания, в том числе и того, которое предлагает сам критик-деконструктивист. «Возможность прочтения, — утвер­ждает П. де Ман, — никогда нельзя считать само собой разу­меющейся» (De Man: 1979, с. 13l), поскольку риторическая природа языка «воздвигает непреодолимое препятствие на пути любого прочтения или понимания» (De Man: 1971, с. 107).

Деконструктивисты, как правило, возражают против понима­ния деконструкции как простой деструкции, как чисто негативного акта теоретического «разрушения» анализируемого текста. «Деконструкция, — подчеркивает Дж. X. Миллер, — это не демонтаж структуры текста, а демонстрация того, что уже демон­тировано» (Miller:1976, с. 341). Тот же тезис отстаивает и Р. Сальдивар, обосновывая свой анализ романа «Моби Дик» Мелвилла: «Деконструкция не означает деструкции структуры произведения, не подразумевает она также и отказ от находящих­ся в наличии структур (в данном случае структур личности и при­чинности), которые она подвергает расчленению. Вместо этого Деконструкция является демонтажем старой структуры, предпри­нятым с целью показать, что ее претензии на безусловный при­оритет являются лишь результатом человеческих усилий и, следо­вательно, могут быть подвергнуты пересмотру. Деконструкция неспособна эффективно добраться до этих важных структур, предварительно не обжив их и не позаимствовав у них для анализа их же стратегические и экономические ресурсы. По этой причине процесс деконструкции — всего лишь предварительный и стра­тегически привилегированный момент анализа. Она никоим обра­зом не предполагает своей окончательности и является предвари­тельной в той мере, в какой всегда должна быть жертвой своего собственного действия» (Saldivar: 1984, с. 140).

Из таким образом понятой деконструкции вытекает и специ­фическая роль деконструктивистского критика, которая в идеале сводится к попыткам избежать внутренне присущего ему, как и всякому читателю, стремления навязать тексту свои собственные смысловые схемы, дать ему «конечную интерпретацию», единст­венно верную и непогрешимую. Он должен деконструировать эту «жажду власти», проявляющуюся как в нем самом, так и в авторе текста, и отыскать тот «момент» в тексте, где прослеживается его,

[61]

текста, смысловая двойственность, внутренняя противоречивость «текстуальной аргументации».

Американских деконструктивистов нельзя представлять как безоговорочных последователей Дерриды и верных сторонников его «учения». Да и сами американские дерридеанцы довольно час­то говорят о своем несогласии с Дерридой. В первую очередь это относится к X. Блуму и недавно умершему П. де Ману. Однако за реальными или официально прокламируемыми различиями все же видна явная методологическая и концептуальная преемствен­ность. Несомненно, что американские Деконструктивисты оттал­киваются от определенных положений Дерриды, но именно оттал­киваются, и в их интерпретации «дерридеанство» приобрело спе­цифически американские черты, поскольку перед ними стояли и стоят социально-культурные цели, по многим параметрам отли­чающиеся от тех, которые преследует французский исследователь.

Любопытна английская оценка тех причин, по которым теория постструктурализма была трансформирована в Америке в деконструктивизм. Сэмюэл Уэбер связывает это со специфически аме­риканской либеральной традицией, развивавшейся в условиях от­сутствия классовой борьбы между феодализмом и капитализмом, в результате чего она совершенно по-иному, нежели в Европе, от­носится к конфликту: «она делегитимирует конфликт во имя плю­рализма» (Weber:1983, с. 249). Таким образом, «плюрализм допус­кает наличие сосуществующих, даже конкурирующих интерпрета­ций, мнений или подходов; он, однако, не учитывает тот факт, что пространство, в котором имеются данные интерпретации, само может считаться конфликтным» (там же).

Здесь важно отметить, что постулируемое им «пространство» Уэбер называет «институтом» или «институцией», понимая под этим не столько социальные институты, сколько порождаемые ими дискурсивные практики и дискурсивные формации. Таким образом, подчеркивает Уэбер, американская национальная куль­тура функционирует как трансформация дискурсивного конфлик­та, представляя его как способ чисто личностной интерпретации, скорее еще одного конкурирующего выражений автономной субъ­ективности, нежели социального противоречия; короче говоря, редуцирует социальное бытие до формы сознания.

Характеризуя процесс адаптации идей Дерриды де Маном и Миллером, который в общем демонстрирует различие между французским постструктурализмом и американским деконструктивизмом, В. Лейч отмечает: «Эволюция от Дерриды к де Ману и далее к Миллеру проявляется как постоянный процесс сужения

[62]

и ограничения проблематики. Предмет деконструкции меняется: от всей системы западной философии он редуцируется до ключе­вых литературных и философских текстов, созданных в послевозрожденческой континентальной традиции, и до основных класси­ческих произведений английской и американской литературы XIX и XX столетий. Утрата широты диапазона и смелости подхода несомненно явилась помехой для создаваемой истории литерату­ры. Однако возросшая ясность и четкость изложения свидетель­ствуют о явном прогрессе и эффективности применения новой ме­тодики анализа» (Leitch:1983, с. 52).

Иными словами, анализ стал проще, доступнее, нагляднее и завоевал широкое признание сначала среди американских, а затем и западноевропейских литературоведов. Эту «доступную практи­ку» деконструктивистского анализа Йельского образца создал на основе теоретических размышлений де Мана, а через его посред­ство и Дерриды, Хиллис Миллер.

Более того, в своих программных заявлениях глава Йельской школы Поль де Ман вообще отрицает, что занимается теорией литературы, — утверждение, далекое от истины, но крайне пока­зательное для той позиции, которую он стремится занять. Как пишет об этом Лейч, «Де Ман тщательно избегает открытого тео­ретизирования о концепциях критики, об онтологии, метафизике, семиологии, антропологии, психоанализе или герменевтике. Он предпочитает практиковать тщательную текстуальную экзегезу с крайне скупо представленными теоретическими обобщениями. «Мои гипотетические обобщения, — заявляет де Ман в Преди­словии к «Слепоте и проницательности» (1971), — отнюдь не имеют своей целью создание теории критики, а лишь литератур­ного языка как такового» (de Мап:1971, с. 8). Свою привержен­ность проблемам языка и риторики и нежелание касаться вопросов онтологии и герменевтики он подтвердил в заключительном анали­зе «Аллегорий прочтения» (1979): «Главной целью данного про­чтения было показать, что его основная трудность носит скорее лингвистический, нежели онтологический или герменевтический характер»; по сути дела, специфичная цель прочтения в конечном счете — демонстрация фундаментального «разрыва между двумя риторическими кодами» (De Man: 1979, с. 300).

Очевидно, стоит привести характеристику аргументативной манеры де Мана, данную Лейчем, поскольку эта манера в значи­тельной степени предопределила весь «дух» Йельской школы: «В обоих трудах Поль де Ман формулирует идеи в процессе прочте­ния текстов; в результате его литературные и критические теории

[63]

большей частью глубоко запрятаны в его работах. Он не делает никаких программных заявлений о своем деконструктивистском проекте. Проницательный, осторожный и скрытный, временами непонятный и преднамеренно уклончивый, де Ман в своей типич­ной манере, тщательной и скрупулезной, открывает канонические тексты для поразительно захватывающего и оригинального про­чтения» (Leitch:1983, с. 48-49).

Основное различие между французским вариантом «практической деконструкции» (тем, что мы здесь, вполне сознавая условность этого понятия, называем «телькелевской практикой анализа») и американской деконструкцией, оче­видно, следует искать в акцентированно нигилистическом отноше­нии первого к тексту, в его стремлении прежде всего разрушить иллюзорную целостность текста, в исключительном внимании к «работе означающих» и полном пренебрежении к означаемым. Для американских деконструктивистов данный тип анализа фак­тически представлял лишь первоначальный этап работы с текстом, и их позиция в этом отношении не была столь категоричной. В этом, собственно, телькелисты расходились не только с американ­скими деконструктивистами, но и с Дерридой, который никогда в принципе не отвергал и «традиционное прочтение» текстов, при­зывая, разумеется, «дополнить» его «обязательной деконструкци­ей».

Как же конкретно осуществляется практика деконструкции текста и какую цель она преследует? Дж. Каллер, суммируя, не без некоторой тенденции к упрощению, общую схематику декон­структивистского подхода к анализируемому произведению, пи­шет: «Прочтение является попыткой понять письмо, определив референциальный и риторический модусы текста, например, пере­водя фигуральное в буквальное и устраняя препятствия для полу­чения связного целого. Однако сама конструкция текстов — осо­бенно литературных произведений, где прагматические контексты не позволяют осуществить надежное разграничение между бук­вальным и фигуральным или референциальным и нереференциальным, — может блокировать процесс понимания» (Culler:1983, с. 81).

На первый план выходит не столько понимание прочитывае­мых текстов, сколько человеческое непонимание, запечатленное в художественном произведении. Сверхзадача деконструктивист­ского анализа состоит в демонстрации неизбежности «ошибки» любого понимания, в том числе и того, которое предлагает сам критик-деконструктивист.

[64]

В противовес практике «наивного читателя» Деррида пред­лагает критику отдаться «свободной игре активной интерпрета­ции», ограниченной лишь рамками конвенции общей текстуально­сти. Подобный подход, лишенный «руссоистской ностальгии» по утраченной уверенности в смысловой определенности анализируе­мого текста, якобы открывает перед критиком «бездну» возмож­ных смысловых значений. Это и есть то «ницшеанское УТВЕР­ЖДЕНИЕ — радостное утверждение свободной игры мира без истины и начала», которое дает «активная интерпретация» (Deкida: 1972с, с. 264).

Роль деконструктивистского критика, по мнению Дж. Эткинса, сводится в основном к попыткам избежать внутренне при­сущего ему, как и всякому читателю, стремления навязать тексту свои смысловые схемы, свою «конечную интерпретацию», единст­венно верную и непогрешимую. Он должен деконструировать эту «жажду власти», проявляющуюся как в нем самом, так и в авторе текста, и отыскать тот «момент» в тексте, где прослеживается его смысловая двойственность, диалогическая природа, внутренняя противоречивость. «Деконструктивистский критик, следователь­но, ищет момент, когда любой текст начнет отличаться от самого себя, выходя за пределы собственной системы ценностей, стано­вясь неопределимым с точки зрения своей явной системы смысла» (Atkins:1981, c. 139).

Деконструктивисты пытаются доказать, что любой системе ху­дожественного мышления присущ «риторический» и «метафизи­ческий» характер. Предполагается, что каждая система, основан­ная на определенных мировоззренческих предпосылках, т. е., по деконструктивистским понятиям, на «метафизике», якобы являет­ся исключительно «идеологической стратегией», «риторикой убе­ждения», направленной на читателя. Кроме того, утверждается, что эта риторика всегда претендует на то, чтобы быть основанной на целостной системе самоочевидных истин-аксиом.

Деконструкция призвана не разрушить эти системы аксиом, специфичные для каждого исторического периода и зафиксиро­ванные в любом художественном тексте данной эпохи, но прежде всего выявить внутреннюю противоречивость любых аксиоматиче­ских систем, понимаемую в языковом плане как столкновение раз­личных «модусов обозначения». Обозначаемое, т. е. внеязыковая реальность, мало интересует деконструктивистов, поскольку по­следняя сводится ими к мистической «презентности»-наличности, обладающей всеми признаками временной преходимости и быст-

[65]

ротечности и, следовательно, по самой своей природе лишенной какой-либо стабильности и вещности.

Как подчеркивает Сальдивар, поскольку риторическая приро­да языкового мышления неизбежно отражается в любом письмен­ном тексте, то всякое художественное произведение рассматрива­ется как поле столкновения трех противоборствующих сил:

авторского намерения, читательского понимания и се­мантических структур текста. При этом каждая из них стремится навязать остальным собственный «модус обозначения», т. е. свой смысл описываемым явлениям и представлениям. Автор как человек, живущий в конкретную историческую эпоху, с пози­ций своего времени пытается переосмыслить представления и по­нятия, зафиксированные в языке, т. е. «деконструировать» тради­ционную риторическую систему. Однако поскольку иными сред­ствами высказывания, кроме имеющихся в его распоряжении уже готовых форм выражения, автор не обладает, то риторически-семантические структуры языка, абсолютизируемые деконструктивистами в качестве надличной инерционной силы, оказывают решающее воздействие на первоначальные интенции автора. Они могут не только их существенно исказить, но иногда и полностью навязать им свой смысл, т. е. в свою очередь «деконструировать» систему его риторических доказательств.

«Наивный читатель» либо полностью подпадает под влияние доминирующего в данном тексте способа выражения, буквально истолковывая метафорически выраженный смысл, либо, что быва­ет чаще всего, демонстрирует свою историческую ограниченность и с точки зрения бытующих в его время представлений агрессивно навязывает тексту собственное понимание его смысла. В любом случае «наивный читатель» стремится к однозначной интерпрета­ции читаемого текста, к выявлению в нем единственного, конкрет­но определенного смысла. И только лишь «сознательный чита­тель»-деконструктивист способен дать» новый образец демистифицированного прочтения», т. е; подлинную деконструкцию тек­ста» (Saldivar:1984, с. 23).

Однако для этого он должен осознать и свою неизбежную ис­торическую ограниченность, и тот факт, что каждая интерпрета­ция является поневоле творческим актом — в силу мета­форической природы языка, неизбежно предполагающей «необхо­димость ошибки». «Сознательный читатель» отвергает «устарев­шее представление» о возможности однозначно прочесть любой текст. Предлагаемое им прочтение представляет собой «беседу» автора, читателя и текста, выявляющую «сложное взаимодейст-

[66]

вие» авторских намерении, программирующей риторической структуры текста и «не менее сложного» комплекса возможных реакций читателя. На практике это означает «модернистское про­чтение» всех анализируемых Сальдиваром произведений, незави­симо от того, к какому литературному направлению они принад­лежат: к романтизму, реализму или модернизму. Суть же анализа сводится к выявлению единственного факта: насколько автор «владел» или «не владел» языком.

Так, «Дон Кихот» рассматривается Сальдиваром как одна из первых в истории литературы сознательных попыток драматизи­ровать проблему «интертекстуального авторитета» письма. В «Прологе» Сервантес по совету друга снабдил свое произведение вымышленными посвящениями, приписав их героям рыцарских романов. Таким образом он создал «иллюзию авторитета». Цен­тральную проблему романа критик видит в том, что автор, полно­стью отдавая себе отчет в противоречиях, возникающих в резуль­тате «риторических поисков лингвистического авторитета» (тем же. с. 68), тем не менее успешно использовал диалог этих проти­воречий в качестве основы своего повествования, тем самым соз­дав модель «современного романа». В «Красном и черном» Стен­даля Сальдивар обнаруживает прежде всего действие «риторики желания», трансформирующей традиционные романтические темы суверенности и автономности личности. Сложная структура мета­фор и символов «Моби Дика» Мелвилла, по мнению Сальдивара, иллюстрирует невозможность для Измаила (а также и для автора романа) рационально интерпретировать описываемые события. Логика разума, причинно-следственных связей замещается «фигуральной», «метафорической» логикой, приводящей к алле­горическому решению конфликта и к многозначному, лишенному определенности толкованию смысла произведения.

В романах Джойса «тропологические процессы, присущие ри­торической форме романа», целиком замыкают мир произведения в самом себе, практически лишая его всякой соотнесенности с внешней реальностью, что, по убеждению критика, «окончательно уничтожает последние следы веры в референциальность как путь к истине» (там же, с. 252)