Глава xlv

"Гамлет" как драматическое произведение. Бросим взгляд на "Гамлета" как на драматическое произведение и, чтобыполучить полное представление о величии Шекспира, сначала восстановим передсобой ее чисто театральные элементы, внешнюю, наглядную сторону, то, чтоостается в памяти, как простая пантомима. Ночной караул на Кронборгской террасе и появление тени перед солдатамии офицерами. Вслед за тем, среди великолепно одетых придворных, фигурапринца в траурном костюме, стоящего поодаль, как живой символ скорби, счертами, исполненными души и ума, но с таким выражением, как будто оннавсегда простился с радостью. Затем его встреча с тенью отца, за которой онследует, клятва на мече при постоянной перемене места. Затем его способдействий, когда он прикидывается помешанным, чтобы замаскировать этим своюэкзальтацию. Затем пьеса в пьесе, удар шпагой сквозь ковер, прелестнаяОфелия с цветами и соломой в волосах. Гамлет с черепом Йорика в руке. Борьбас Лаэртом в могиле Офелии, эта причудливая, но столь символическая сцена.Как пьеса об отравлении подготовляется по обычаю того времени пантомимой,так эта борьба в могиле есть пантомима борьбы на жизнь и смерть,долженствующей вскоре наступить, ибо их обоих тотчас после того поглотитмогила, в которой они стоят. Затем следует поединок, во время которогокоролева умирает от яда, приготовленного королем для Гамлета, а Лаэрт - отудара отравленной рапиры, приготовленной также для Гамлета, - пока, наконец,Гамлет, среди последней вспышки своих сил, не убивает короля и затем сам непадает, отравленный, на землю, - устроенное поэтом общее избиение главныхгероев трагедии, четверное Castrum doloris, настроение которого прерываетсяпобедным маршем юного Фортинбраса, в свою очередь сменяющимся похоронноймузыкой. Все это вместе в одинаковой мере наглядно, величественно ипрекрасно. А теперь прибавьте к этому богатству видимых элементов в драменастроение пьесы, ее притягательную силу, обусловленную участием, котороеШекспир сумел внушить нам к главному лицу, впечатление от мук, терзающихсильное и горячее сердце, очутившееся в испорченной и тлетворной обстановке.По натуре он был искренен, восторжен, полон доверия и потребности любить;лживость других вынуждает и его к притворству, подлость других вынуждает егок недоверию и ненависти, а обнаружившееся преступление против убитого отцавопиет к нему из преисподней о мести. Его гнев против людской низости надрывает душу. Его презрение к людскойнизости действует в высшей степени благотворно. По природе он мыслитель. Он мыслит не ради того только, чтобы путемсоображений подготовить действие, но мыслит из страсти к пониманию. Актерам,которыми он хочет воспользоваться только для изобличения убийцы, он даетметкие и глубокомысленные советы по отношению к практике их искусства. ПередРозенкранцем и Гильденстерном, расспрашивающими его о причине егомеланхолии, он в выражениях, исполненных глубины, развивает невозможностьдля него ощущать отныне радость жизни. Чувство, вызываемое в нем сильными впечатлениями, он никогда необлекает в ясные и связные слова. Его реплики никогда не идут по прямойлинии, как ближайшему пути к выражению мысли. Они вращаются в замысловатых,издалека добытых метафорах, в остротах, с вида не имеющих ничего общего стемой разговора. Насмешливые и загадочные обороты речи скрывают то, что ончувствует. Он вынужден к ним прибегать, ибо он чувствует так интенсивно, чтодля того, чтобы не проявить своего душевного волнения, то есть, чтобы неподдаться сердечной боли, он должен замаскировывать ее безумно-веселымивозгласами. Поэтому он и восклицает после появления призрака: "Сюда, мойсокол!" Поэтому он обращается к духу со словами: "А, браво, старый крот! Такбыстро роешься ты под землей!" И поэтому же, когда король выдает себя вовремя представления, Гамлет кричит: "Музыку! Эй! Флейтщики!" Его притворноебезумие есть ничто иное, как преднамеренное преувеличение этой наклонности. Ужасная тайна, которую ему приходится хранить в себе, нарушиларавновесие его природы. Мнимое безумие дает ему возможность найти себеоблегчение, высказывая в косвенной форме то, о чем ему мучительно говорить,и в то же время оно отвлекает внимание от истинной причины его глубокогоуныния. Когда он говорит так дико, он не вполне притворяется, ибо смятение,в которое повергло его раскрытие ужаса его жизни, создает для негопотребность давать волю своим чувствам перед окружающими в странных и смелыхсарказмах, и "в самом его безумии есть метод"; но граничащее с душевнымрасстройством возбуждение, в которое так часто приводит его образ действийдругих, сменяется, в свою очередь, стремлением сосредоточить свои мысли, ион удовлетворяет этому стремлению в рассуждениях, составляющих суть егомонологов. Когда страсти просыпаются в нем, ему трудно бывает их сдерживать. Он впорыве крайнего нервного возбуждения посылает Офелию в монастырь изакалывает Полония в припадке нервной исступленности. Вообще же страстностьзамыкается у него внутри. Вынужденный или чувствуя себя вынужденным кпритворству и хитрости, он сгорает от нетерпения и снова и снова издеваетсянад самим собой и громит себя за свою бездеятельность, как будто в самомделе это апатия или трусость. Одно уже недоверие, этот новый элемент в его душе, заставляет его бытьосторожным; он не может сразу приступить к действию, не может даже говорить."Нет в Дании ни одного злодея..." - начинает он; "...столь ужасного, каккороль", - так он должен был бы окончить эту сентенцию, но его охватываетстрах быть выданным товарищами, и он заканчивает ее словами: "...который небыл бы негодный плут". По природе он так чистосердечен и так искренен, каким мы видим его сГорацио; он разговаривает по-товарищески с ночным караулом на террасе; онготов раскрыть свои объятия старым знакомым, как, например, Розенкранцу иГильденстерну; он прост, приветлив, обходителен без фамильярности состранствующей труппой актеров. Но события самого мучительного свойства игорчайший опыт жизни внезапно принудили его замкнуться в себе; едва надел онмаску для того, чтобы не сразу разгадали его планы, как он уже чувствует,что его выпытывают; даже друзья его, его возлюбленная на стороне его врагов,и хотя он считает, что жизнь его в опасности, он находит нужным молчать ивыжидать. Его маска довольно часто лишь из флера, - уже ради зрителей, длякоторых Шекспир должен был сделать безумие прозрачным, с тем, чтобы оно неприскучило. Прочтите необыкновенно остроумный обмен репликами между Полонием иГамлетом (И, 2), который начинается так: "Что вы читаете, принц?" - "Слова,слова, слова". В действительности в этих насмешках нет ни тени душевногорасстройства, пока Гамлет, в самом конце, для того, чтобы уничтожить ихвпечатление, не заключает диалог следующей фразой: "Вы сами, сударь,сделались бы так же стары, как я, если бы могли ползти, как рак, назад". Или возьмите длинный разговор (III, 1) между Гамлетом и Розенкранцем иГильденстерном о флейте, которую он велел подать себе и на которой просит ихчто-нибудь сыграть. Все это столь же простая и убедительная притча, какпритчи Нового Завета. И заканчивает он свою реплику с победоносной логикой впоэтической форме: "Видишь ли, какую ничтожную вещь ты из меня делаешь? Ты хочешь игратьна мне, ты хочешь проникнуть в тайны моего сердца, ты хочешь испытать меняот низшей до высшей ноты, а в этом маленьком инструменте много гармонии,прекрасный голос, - и ты не можешь заставить Говорить его. Черт возьми!Думаешь ты, что на мне легче играть, чем на флейте? Назови меня каким угодноинструментом, ты можешь меня расстроить, но не играть на мне". Для того, чтобы обеспечить себе свободу делать такие гордые иостроумные выходки, Гамлет и употребляет следующее выражение: "Я безументолько при норд-норд-весте; если ветер с юга, я еще могу отличить юкола отцапли". К внешним затруднениям присоединились внутренние препятствия, которыхон не в силах преодолеть. Он страстно упрекает себя за них, как мы видели.Но эти самобичевания Гамлета не выражают взгляд Шекспира на него и приговорШекспира относительно его. Они рисуют свойственное его характеру нетерпение,его тоску по возмездию, его стремление увидеть торжество справедливости; онине знаменуют собою его вину. Вообще все это старинное учение о трагической вине и наказании,отправляющееся от того факта, что смерть в конце трагедии всегда являетсянаказанием за вину, есть ничто иное, как обветшалая схоластика, как теологияв костюме эстетики, и можно назвать научным прогрессом то, что такой взглядна трагическую вину, еще в прошлом поколении считавшийся ересью, теперьпочти повсюду одержал верх. Некоторые критики думали порешить с вопросом о возможной вине Гамлета,отвечая на него в том смысле, что притворное безумие принца естьдействительное помешательство. Так, например, Бринсли Николсон, в статье"Был ли Гамлет в самом деле безумным?", подчеркивающий болезненнуюмеланхолию Гамлета, его бессвязные и странные речи после явления духа,недостаток у него сознания ответственности по поводу убийства Полония,которое он совершает, и казни Розенкранца и Гильденстерна, которой онявляется виновником, его боязнь послать на небо короля Клавдия, умертвив егосреди молитвы, его грубость к Офелии, его вечную подозрительность и т. д. Нохотеть видеть во всем этом симптомы действительного сумасшествия есть нетолько нелепость, но и непонимание явного намерения Шекспира. Гамлет,конечно, не притворяется так планомерно и хладнокровно, как позднее Эдгар в"Лире", но экзальтацию его природы не должно вследствие этого смешивать сбезумием. Он пользуется безумием, а не находится в его власти. Это не значит, что оно оказывается целесообразным и облегчает ему егозадачу мстителя; наоборот, оно ему затрудняет ее, вовлекая его в остроумныеуклонения и скачки в сторону от дела. Оно должно бы заслонять его тайну, нопосле представления пьесы эта тайна делается известной королю, и притворноебезумие становится излишним, хотя Гамлет и не сбрасывает с себя его маски.Поэтому, согласно с требованием тени, Гамлет пытается теперь пробудить вматери стыд и заставить ее отдалиться от короля. Но когда, в надежде убитьКлавдия, он закалывает Полония, его отдают под стражу, отправляют в Англию,и он должен отложить свою месть на еще более долгий срок. Тогда как в нынешнем столетии многие, преимущественно немецкие критики(например, Крейсиг) выражали свое неодобрение Гамлету, как личности дряблойпри всей своей гениальности, один немецкий исследователь горячо отрицал, чтов намерение Шекспира входило вообще присвоить Гамлету недуг рефлексии, и сэнтузиазмом, с запальчивыми выходками против множества из своихсоотечественников, но с воззрением на пьесу, ослабляющим ее идею и умаляющимее значение, настаивал на том, что препятствия, против которых приходитсябороться Гамлету, чисто внешнего свойства. Я имею в виду лекции о "Гамлете",читанные между 1859 и 1872 годами в Берлинском университете старымгегелианцем Карлом Вердером. Его аргументацию, не лишенную в основе здравойлогики, можно бы передать следующим образом: Чего требуют от Гамлета? Чтобы он, как только дух ему поведал судьбуего отца, тотчас же заколол короля? Отлично. Но после удара кинжалом какоправдает он свой поступок перед двором и народом и как взойдет на престол?Ведь он не может предъявить никакого доказательства в пользу истинностисвоего обвинения. Ему сказал это дух, вот и все доказательство. Ведь онвовсе не прирожденный верховный судья в стране, у которого узурпатор похитилтрон. Королева - "наследница этой воинственной страны"; датский престол -престол избирательный, и лишь под самый конец Гамлет говорит о том, чтоличность короля стала между его надеждами и избранием. Для всех действующихлиц в пьесе господствующий правовой порядок представляется совершеннонормальным. И он должен разрушить его ударом кинжала! Да разве датчанеповерят его рассказу о явлении духа и об убийстве? А если бы он, вместотого, чтобы взяться за кинжал, выступил публичным обвинителем, то развеможет кто-нибудь сомневаться, что этот король и его двор очень скороотделались бы от него? Ибо куда девались при этом дворе приближенные старогоГамлета? Мы никого из них не видим. Можно подумать, что старый король-геройвсех их взял с собой в могилу. Куда девались его полководцы и члены егосовета? Разве они умерли раньше его? Или только он один был велик? Вернолишь то, что у Гамлета нет друзей, кроме Горацио, и что он нигде при дворене находит опоры. Нет, при том, как сложились обстоятельства, истина может выйти наружулишь тогда, когда ее выдаст сам венчанный преступник. Поэтому совершеннологичный, более того, гениальный план Гамлета заключается в том, чтобыпринудить к этому короля. Ведь для него важно не только покаратьпреступление в чисто материальном смысле, но и восстановить справедливость вДании, быть и судьей, и мстителем в одном лице. А этим он не может быть,если без дальних рассуждений убьет короля. Все это остроумно, отчасти верно, но только не об этом трактуется впьесе. Если бы Шекспир это имел в виду, то он заставил бы Гамлетавысказаться об этом внешнем затруднении или хотя бы намекнуть на него. Но онзаставляет его винить себя в бездеятельности и косности, достаточно яснопоказывая этим, что основное затруднение кроется внутри, так что трагедияпроисходит в собственной душе главного лица. Сам Гамлет сравнительно чуждопределенных планов, но, как глубокомысленно указывает Гете, пьесавследствие этого не лишена плана. И где Гамлет всего неувереннее, где онстарается оправдать отсутствие у себя плана, там всего явственнее и всегогромче говорит план. Когда, например, Гамлет застает короля за молитвой и нерешается убить его, потому что он не должен умереть, очищенный обращением кБогу, а должен погибнуть среди сладострастного опьянения грехом, то всловах, которые в устах главного действующего лица похожи на увертку,слышится то, что Шекспир хочет сказать всей пьесой. Шекспир, а не Гамлет,приберегает короля для смерти, поражающей его в тот самый момент, как онотравил шпагу Лаэрта, наполнил кубок ядом, из трусости допустил королевувыпить его и сделался причиной смертельной раны как Гамлета, так и Лаэрта.Таким образом, оставляя жизнь королю, Гамлет действительно достигаетвысказываемой при этом цели.