Глава lvii

"Антоний и Клеопатра". - Что привлекло Шекспира к этому сюжету? Если в "Лире" нам уже дана величественная трагедия человеческой жизни,то что же остается к ней еще прибавить? Ведь больше не о чем писать поэту, иШекспир мог отложить в сторону свое перо. Так это, по крайней мере, кажется. Но что же мы видим на самом деле?Что еще целые годы все новые и новые произведения безостановочно следуютодно за другим. Шекспир представляет нам то же, что все великие и плодовитыегении. Всякий раз, как мы думаем: теперь он создал свое лучшее произведение,теперь он достиг своей вершины, дал то, чего он сам не мог бы превзойти,истощил свой запас, сделал последнее усилие, исполнил свою наивысшую задачу- тотчас после того видим мы, что он, как ни в чем не бывало, без всякихследов напряжения и усталости от огромной работы, оставленной им позадисебя, свежий, точно после отдыха, неутомимый, как будто ему теперь толькоприходится завоевывать себе имя или славу, берется за новый труд на другойже день после того, как расстался со старым. "Лир" увлекает впечатлительную публику эпохи Шекспира; она толпамиустремляется в театр и хочет его видеть; пьеса быстро распродается: дваиздания in-quarto появляются в 1608 г.; все поглощены ею и далеко еще неуспели исчерпать заключающихся в ней сокровищ глубокомыслия, остроумия,житейской мудрости, поэзии - он один ни минуты больше не занимался ею; онсовсем отрешился от нее и весь погрузился в следующую работу. Кончина античного мира! Он не в настроении изображать теперь что-либоиное. В ушах его раздается, душу его наполняет грохот мира, которыйразрушается. И он ищет себе новый текст к этой музыке; ему нет надобностидолго искать; он уже Нашел его. С того момента, как он написал "ЮлияЦезаря", он не выпускал из своих рук Плутарха. В первой римской драме он изображает падение мировой республики, но тобыл мир, где еще действовали крупные, свежие силы. Над всем этим миром виталдух Цезаря; правда, зрители больше слышали о его величии, чем видели его, ноего значение ощущалось в результатах его исчезновения со сцены. А республикапродолжала еще жить тогда в умах гордых, как Брут, и сильных, как Кассий, ине угасла вместе с ними. Рядом с Брутом стояла дочь Катона, твердая ипрекрасная, самая нежная и самая мужественная из жен, созданных гениемШекспира. Короче говоря, там было еще много нетронутых элементов. Республикапала в силу исторической необходимости, но в душах еще не было упадка, небыло измельчания, не было гибели. Между тем, перелистывая далее своего Плутарха, Шекспир должен былнатолкнуться на биографию Марка Антония. Сначала он прочел ее излюбознательности, затем со вниманием, затем с интересом и душевнымволнением. Ибо здесь, здесь впервые действительно погибал римский мир.Здесь, здесь впервые слышался грохот, произведенный глубоким падениемдревней мировой республики. Римское могущество, суровое и строгое, рушилосьпри столкновении со сладострастием Востока. Все опускалось, все падало,царства и воли, мужчины и женщины, властители и властительницы, все былоподточено червями, искусано змеями, отравлено сладострастием - и всеопускалось и падало. Поражение в Азии, поражение в Европе, поражение вАфрике на берегах Египта, малодушное отчаяние и самоубийство. Снова история нравственного отравления, как и в "Макбете". Макбет -жертва властолюбия. Антоний погибает от сластолюбия. Но эта история по своимпоследствиям была много величественней, а потому и много интересней, чемслучай отравления мелкого шотландского короля-варвара. Он был душевноотравлен своей женой, женщиной честолюбивой до кровожадности, женщинойчудовищной, более, чем он, похожей на мужчину, почти заслуживающей названияvirago, считающей, что разбить череп младенцу есть лишь некоторая аномалия,совершаемая в том или другом случае, чтобы не нарушить данного слова, ибестрепетно обмазывающей лицо служителей Дункана кровью убитого короля. - Что нам за дело до леди Макбет? Что нам Гекуба? И чем была теперь этаГекуба для Шекспира! Гораздо более субъективно подействовала на его внутренний мирКлеопатра. Она медленно, наполовину невольно, вполне женственно отравляетспособности к управлению, талант полководца, воинскую отвагу, наконец,величие у Антония, иными словами, у человека, державшего под своей властьюполмира, - и ее, Клеопатру, Шекспир знал хорошо! Он знал ее, как все мы еезнаем, женщину из женщин, квинтэссенцию всех дочерей Евы, или, вернее, Еву измея в одном лице, "нильскую змейку", как называет ее Антоний. Она совмещаетв себе все то обаяние и всю беспощадную игру с благороднейшими силамичеловека, с человеческой жизнью и человеческим счастьем, какие находятся вкрасоте и желании нравиться, в разжигающей чувственности и изощреннойкультуре. Без сомнения, она могла опьянить мужчину, будь он даже самымвеликим человеком, и отнять у него всякую способность к деятельности, моглавознести его на высоту счастья, какого он раньше никогда не знал, и вновьнизвергнуть его в бездну гибели, его и в придачу полмира, которым он долженбыл повелевать. Кто знает? Сам он, Вильям Шекспир, встреться он с подобной женщиной,остался ли бы цел и невредим? И разве не встречал он подобных женщин вжизни? Разве не с ней ею когда-то столкнула судьба, разве не ее любил он, неею был любим и обману!? Его особенно поразило то обстоятельство, что цветкожи у Клеопатры был смуглый, с бронзовым отливом. Он углубился мыслями вэту подробность. И он близко знал такую же смуглую и обворожительнуюженщину, которую в горькие минуты он готов был назвать цыганкой, какКлеопатру в его драме будут вскоре называть цыганкой те, которые боятся ееили озлоблены против нее. Она, о которой он не мог думать иначе, как сдушевным волнением, его смуглая красавица, ангел и демон его жизни, она,которую он и ненавидел и в то же время боготворил, которую он презирал и облагосклонности которой молил, как нищий, - что же была она такое, как неновое воплощение опасной, обольстительной "нильской змейки"! И весьвнутренний мир его разве не грозил разбиться, как лопается мыльный пузырь,от жизни с ней и в момент разлуки с нею? Это была тоже кончина мира. Какликовал тогда он и как терзался, как блаженствовал и как роптал! Жизнь своюрастрачивал беспощадно, дни и ночи губил без счета! Теперь он стал болеезрелым человеком, джентльменом, крупным землевладельцем и арендатором; но внем жил еще цыган-художник, чувствовавший себя сродни цыганке. Три раза у Шекспира (в "Ромео и Джульетте" (II, 4) и в "Антонии иКлеопатре" (I, 1) и (IV, 12) Клеопатру называют в уничижительном смыслеgipsy (цыганкой), наверно, вследствие созвучия с egyptian (египтянка). Но вэтой игре слов была известная логика; в ее природе таинственно сплеталисьвысокий дух монархини и непостоянство цыганки. А это сочетание, как знакомооно было ему! Как живо стояла перед его глазами модель великой египетскойцарицы! Той же самой палитрой, которой он пользовался тогда, когда занесколько лет перед тем набросал эскиз "смуглой леди" сонетов, он мог теперьнаписать этот громадный исторический портрет. Обаятельный образ Клеопатры манил его и притягивал к себе. - Он пришелк нему от Корделии. Во всей этой громадной трагедии "Лир" он воздвигнулпьедестал только для Корделии. А что такое Корделия? Идеал, который мычитаем на безоблачном челе молодой девушки, и который молодая девушка едвали сама понимает, а тем менее осуществляет. Она была светлым лучом, великим,простым символом чистоты сердца и благородства сердца, определяемых самим ееименем. Он верил в нее; он глядел в невинные глаза, выражение которых далоему представление о ее природе; он встретил у этой молодой женщины упрямую инесколько угрюмую правдивость, словно знаменующую скрытое за ней богатствонеподдельного чувства. Но он не знал Корделию и не встречался с ней изо дняв день. Совсем другое дело Клеопатра! Перед его взором промелькнул целый рядженщин, которых он знавал с тех пор, как прочно основался в Лондоне, - техиз них, которые наиболее или в самом опасном смысле были женщинами, и он далей обаятельность одной, причуды другой, кокетство третьей, непостоянствочетвертой... но в глубине души он об одной только из них думал, о той,которая олицетворяла для него всех женщин, которая была виртуозкой в любви ив умении вызывать любовь, разжигающей, как никакая другая женщина, ивероломно отступающей, как никакая другая, искренней и лживой, смелой ималодушной, несравненной комедианткой и любовницей. Об Антонии и Клеопатре существовало несколько более ранних английскихдрам. Однако лишь немногие из их числа заслуживают упоминания. Была"Клеопатра" Дэниеля, основанная частью на плутарховской биографии Антония иПомпея, частью на французской книжке, переведенной Отвеем: "История трехтриумвиратов". Затем была пьеса, озаглавленная "Трагедия об Антонии" ипереведенная в 1595 г. с французского графиней Пемброк, матерью молодогодруга Шекспира. Ни эти произведения, ни многочисленные итальянские пьесы нату же тему не могут, по-видимому, считать Шекспира своим должником. Ни однойиз них он не имел перед собой, когда принялся писать свою драму, игранную впервый раз, по-видимому, незадолго до 20 мая 1608 г., того дня, когда онабыла занесена в каталоги книгопродавцев как "книга, называемая "Anthony andCleopatra", за счет Эдуарда Блоунта, одного из издателей, выпустившихвпоследствии в свет первое in-folio. Таким образом, это произведение было,вероятно, создано в течение 1607 г. Единственным, но зато и решительным источником Шекспира, несомненно,было жизнеописание Антония в сделанном Нортом переводе Плутарха. На основетого, что он извлек из этого чтения, он набросал и обработал свою трагедию,если даже иногда, как, например, в первом ее действии, он пишет, не следуяот слова до слова сообщаемым Плутархом данным. Но зато чем более драмаподвигается вперед, тем точнее придерживается он рассказа Плутарха, искуснои тщательно пользуясь всяким более или менее крупным штрихом, казавшимся емухарактеристичным. Более того, он заимствует оттуда ту или другуюподробность, очевидно, потому только, что она истинна, или, вернее, потомучто он считает ее истинной. Порой он вводит совсем ненужных персонажей, какДолабеллу, потому что не хочет вложить в уста другому весть, которая уПлутарха приписывается ему, и лишь в виде самого редкого исключенияпроизводит он какую-либо перемену; например, когда в своей драме выставляетизменником Антонию Энобарба, которому Антоний великодушно отсылает егоимущество, между тем как у Плутарха беглецом, к которому Антоний относитсятаким великодушным образом является некий Домиций. Характер Антония у Шекспира до некоторой степени облагорожен. Плутархизображает его Геркулесом по наружности, стремившимся своим кокетством водежде производить впечатление полубога, человеком с широкой, грубойсолдатской натурой, любившим хвалить самого себя, любившим дразнить иосмеивать других, но вместе с тем одинаково добродушно принимавшим какпохвалу, так и насмешки. Он был жаден на добычу из страсти к роскоши ирасточительности, но ничего не знал о большинстве гнусностей, совершавшихсяот его имени; не лукавая, а непосредственная в своей грубости натура,распущенная выше всяких границ и лишенная всякого чувства благопристойности.Это был популярный, веселый, щедрый полководец, просиживавший слишком многочасов за столом со своими солдатами, равно как и со знатными патрициями,показывавшийся в пьяном виде на улице, спавший там среди белого дня,утопавший в самом низком разврате, тративший целые сокровищницы на своипутешествия, возивший с собой серебряные и золотые столовые приборыгромадной ценности, ездивший в колесницах, запряженных львами, даривший заодин раз целое состояние, но среди неудач и поражений поднимавшийся навысоту военачальника, умевшего воодушевлять, отказываться без сожаления ибез вздохов от всяких удобств для себя и поддерживать мужество у своихвоинов. Несчастье всегда возвышало его над ним самим - достаточноедоказательство того, что в нем, вопреки всему, таились великие силы. У негобыли черты Мюрата, черты театрального короля, черты Скобелева и чертысредневекового рыцаря - можно ли представить себе что-либо менее античное,чем его двукратный вызов Октавия на поединок? И под самьш конец, когданаступило несчастье, когда все обрушилось на него, и те, кого он осыпалблагодеяниями, отплатили ему неблагодарностью и покинули его, в немпроявились черты Тимона, погрузившегося в свою печаль и свою горечьафинянина, с которым он любил сравнивать себя тогда. Уже у Плутарха женщины составляют несчастье Антония. Когда послемолодости, в излишествах которой многие женщины играли роль, он вступил вбрак с Фульвией, вдовой обесславленного трибуна Клодия, то и она умела ужеуправлять им и заставлять его подчиняться ее желаниям, так что из ее рук онперешел в руки Клеопатры, вполне приученный к тому, чтобы женщина управлялаего судьбой. Впрочем, по Плутарху в Антонии была немалая доля эластичности итеатральности. Он любил переодеваться, забавлялся разными проделками, такнапример, один раз, возвратившись из похода и переодевшись рабом, он принессвоей жене Фульвии письмо с уведомлением о своей смерти и обнял ее в тотмомент, когда она стояла, оцепенев от ужаса. Такого рода факты были лишьодним из множества симптомов способности к метаморфозам, которую онобнаруживал, являясь то изнеженным, то закаленным, то женственным, тохрабрым до безумия, то честолюбивым, то бесчестным, то мстительным, товеликодушным. Эта разносторонняя природа его, эта неустойчивость,переменчивость в Антонии приковали к себе внимание Шекспира. Поэтому онвывел характер Антония не совсем таким, каким нашел его у Плутарха. Онвыдвинул на первый план более светлые его стороны и взял фундаментомврожденное превосходство Антония, грандиозную расточительность его существа,аристократическую щедрость и легкомысленное стремление наслаждаться даннойминутой - свойства, нередкие для великих властелинов и великих художников. В этом античном образе была скважина, в которую легко моглапроскользнуть собственная душа поэта; его фантазия без труда переносилась вдушевные настроения Антония; он мог его играть, приблизительно так, как вкачестве актера мог играть роль, бывшую ему по характеру. Антоний обладалспособностью к приращениям составлявшей сущность его поэтической натуры. Онбыл одновременно и мастером в притворстве, - вспомните речь над Цезарем впредыдущей римской драме, встречу Октавии здесь - и открытым, честнымчеловеком; он был по-своему верен, чувствовал себя искренно привязанным ксвоей возлюбленной и своим соратникам, и при всем том имел ужасающуюспособность меняться. Он был, иными словами, художественной натурой. Среди множества противоречивых свойств его преобладающими были два:стремление к деятельности и страсть к наслаждению. Октавий говорит о нем впьесе, что эти две склонности одинаково сильны у него. Быть может, это донекоторой степени справедливо. Если бы при его гигантской физической силе,задатки чувственности были в нем еще крупнее, то он сделался бы тем, чемвпоследствии сделался в истории Август Сильный, а Клеопатра была бы егоАвророй Кенигсмарк. Если бы в нем была более развита энергия, то талантполководца и склонность к вину и неге сочетались бы у него в такомприблизительно роде, как у Александра Великого, и Антоний в Александрии могбы быть поставлен рядом с Александром в Вавилоне. Теперь же стрелка весовдолгое время стояла совсем вертикально между обеими чашками, пока Антоний невстретил своей судьбы в Клеопатре. Шекспир наделил их обоих самой редкой красотой, хотя ни он, ни она ужене молоды. Римляне видели в нем Марса, в ней Венеру; более того, суровыйЭнобарб объявляет (II, 2), что когда он в первый раз увидал Клеопатру, оназатмевала своей красотой "даже изображение Венеры, доказавшее, что искусствопревосходит иногда и природу". Она - очаровательница, в которой, по выражению Антония, "все прекрасно- и сердце, и улыбки, и слезы", равно как и спокойное состояние духа. Она"дивное, несравненное создание природы". Антоний никогда не будет в силах еепокинуть, ибо, как говорит Энобарб (II, 2): Не лета не старят ее, ни привычка не уменьшает ее бесконечногоразнообразия; удовлетворяя желаниям, другие женщины пресыщают, а онавозбуждает голод, чем более удовлетворяет. Самое дурное облекается в ней втакую прелесть, что даже и строгие жрецы, как она ни развратничает,благословляют ее. {Отрывки приводятся по переводу Кетчера.} Что за важность в таком случае, если Шекспир представляет ее себесмуглой, как африканку, - в действительности она была чистейшей греческойкрови - или если сама она преувеличенно называет себя старухой! Она можетподсмеиваться как над цветом своей кожи, так и над своим возрастом: Он думает обо мне, обо мне, почерневшей от страстных поцелуев Феба,покрытой глубокими морщинами времени. Она - свет, озаряющий землю, как и зовет ее Антоний, восторженновосклицая (IV, 8): "О светило вселенной!" Антоний по своему внешнему облику и по своей осанке как бы создан длянее. Не одна только влюбленность гласит устами Клеопатры, когда она говоритоб Антонии (V, 2): "Я видела во сне, что то был император Антоний - лицо егобыло, как лик неба". И красоте его лица соответствует красота ею голоса: Голос его был гармонией сфер небесных, но только тогда, когда онговорил с друзьями: потому что, когда нужно было устрашить, потрясти шарземной - он рокотал, как гром. Она восхваляет его богатую, щедрую натуру: Для щедрости его не было зимы. Его цветами украшались и короны, ивенцы; царства и острова сыпались из кармана его, как мелкая монета. И подобно тому, как Энобарб уверял, что Клеопатра была прекраснейизображения Венеры, в создании которой фантазия художника превзошла природу,точно так же и Клеопатра после смерти Антония уверяет в порыве энтузиазма,что его человеческая природа превосходила своим величием все, что можетизобрести воображение: Клеопатра. Как ты думаешь: был или может быть человек, подобныйснившемуся мне? Долабелла. Нет, прекрасная царица. Клеопатра. Ты лжешь, и боги слышат это. Если же есть или былкогда-нибудь такой, он превосходит всякое сновидение. В образовании чудныхформ природа не может, конечно, спорить с фантазией по недостатку материала;но, придумав Антония, она все-таки превзошла фантазию, совершенно помрачилавсе ее призрачные создания. Так в настоящее время стали бы мы говорить в мире действия о Наполеоне,в мире искусства о Микеланджело, Бетховене или Шекспире. Но образ Антония должен был представлять возможность такой идеализации,чтобы достойно соответствовать идеализации той, которая сама царица красоты,фея любви. Паскаль говорит в своих "Мыслях": "Если бы носик у Клеопатры былкороче, все лицо вселенной изменилось бы". Но ее нос - как мы видим надревних монетах - был именно такой, каким ему следовало быть, и все еесущество у Шекспира не только красота, но и обаятельность, за исключениемодной единственной сцены, где весть о браке Антония приводит ее в состояниенекрасивого бешенства. Ее обаятельность опьяняющего свойства, и соблазны,которыми она не обладала первоначально, она развила в себе навыком иискусством, так что сделалась неисчерпаема в изобретательности иразнообразии наслаждений. Она - женщина, переходившая из рук в руки, из руксвоего мужа и брата в руки великого Цезаря, из его рук в руки Помпея, затемв руки других без числа. Она - куртизанка по темпераменту, и тем не менееона настолько велика, что может полюбить одного. Она многообразна, как иАнтоний, но как женщина, многообразнее его. Homo duplex, femina triplex. Она является с первого шага в трагедии и почти до последнего великойкокеткой. Все, что она говорит и делает, долгое время лишь выражаетпотребность и способность кокетки очаровывать непредвиденными капризами. Онаспрашивает об Антонии, требует, чтобы его разыскали (I, 2). Он приходит. Онавосклицает: "Мы не желаем видеть его теперь!" и уходит. Снова начинает онатосковать по нем и посылает к нему, чтобы напомнить ему о себе и чтобыдержать его в напряженном состоянии: Увидишь, что он печален - скажи, что я пляшу; весел - скажи, что явдруг захворала. У него умирает жена. Клеопатра стала бы неистовствовать, если бы онвыказал печаль, но он холодно говорит о смерти Фульвии, и она нападает нанего за это: Где же священные фиалы, которые тебе следовало бы наполнить влагойпечали? Теперь я вижу, вижу по смерти Фульвии, как будет принята и моя. Эти непредвиденные вспышки, эти капризы простираются у нее наничтожнейшие мелочи. Она приглашает Мардиана сыграть с ней партию набиллиарде (забавный анахронизм!), и когда он соглашается, она отказываетсясо словами: "Я уже раздумала". Однако вся эта переменчивость не исключает у ней самой искренней, самойстрастной влюбленности в Антония. Лучшее доказательство силы этого чувстваможно видеть в том, как она говорит об Антонии во время его отсутствия (I,5): О Хармиана, как ты думаешь - где он теперь? Стоит или сидит? Идет илискачет на коне? - О, как счастлив конь, несущий Антония! Веди же себя умнее,добрый конь! Знаешь ли, кого несешь ты? Атласа, поддерживающегополвселенной, руку и шлем человечества. Поэтому она говорит одну лишь правду, когда подчеркивает, какойнепоколебимой уверенностью и каким доверием, каким спокойствием за будущеенаполняла любовь как ее, так и Антония, когда они впервые увидали друг друга(I, 3): Тогда ни слова об отъезде. Вечность была в устах и взорах наших,блаженство в дугах бровей, и все, все в нас было божественно. Поэтому не иронией звучат слова Энобарба, когда на жалобу Антония (I,2) "Она ужасно хитра", он дает следующий ответ: О нет, ее страсти составлены из одних только тончайших частиц чистейшейлюбви. Это буквально справедливо. Но только это - чистая любовь не в смыслепросветленной или чуждой эгоизма, а в смысле дистиллированной эротикихимически чистой от всяких других элементов, обыкновенно входящих в составлюбви. И обстоятельства соответствуют силе и характеру страсти. Как онповергает к ее ногам восточные царства, так она с беспощаднойрасточительностью рассыпает богатства Африки на праздниках, которые дает вего честь.