Общественного времени

Монография

Редактор И.И. Рассказова

Компьютерная верстка Л.И. Власовой

Дизайн обложки А.А. Пучков

В оформлении обложки использована репродукция картины В. Сидоренко «Контуры реального»

из цикла «Амнезия», 1999

Формат 60х84/16. Усл. печ. л. 20,00. Тираж 300 экз. Зак. 687.

Издатель и изготовитель

Киевський национальный торгово-экономический университет

ул. Киото, 19, г. Киев-156, Украина, 02156

Свидетельство субъекта издательского дела серия ДК № 359 от 14.03.2001.

[1] Вариант подобной муки представлен в стихотворении Сергея Никитина:

«Один и тот же сон

Мне повторяться стал –

Мне снится будто я

От поезда отстал.

Один в пути зимой

На станцию ушел,

А скорый поезд мой

Пошел, пошел, пошел!

И я хочу за ним

Бежать – и не могу.

И все-таки сквозь сон

Мучительно бегу…»

[2] Преобладание преходящности над наличными формами бытия наблюдалось и в освоении человеком пространства мира. Из своего путешествия по маршруту Великого Индийского пути Рерих вынес такое впечатление: «Встречные караваны приветствуют друг друга. Всегда спросят: «Откуда?». Никогда не спросят: «Кто вы?». Личность уже тонет в движении» [2, с. 8].

[3] Психологические эксперименты по ощущению времени пока­зали, что максимально приближенно к измерению физического времени «с закрытыми глазами» оказываются участники, работающие в системе промышленного произ­водства как «счетчика времени», выработанного миллионы раз повторенными операциями-дейст­виями, совпадающими с ритмом технологического процесса.

[4] Необходимость понимания экономической свободы как такой, что определяется свободой человека от материальных условий существования, требует ее доведения до понимания меры разумных потребностей. А такая мера обусловливается мерой потребностей самого разума. Таким образом, доведение экономической свободы до такой меры обозначает не только черту, но и фундаментальное соотношение рабочего (производительного) – необходимого и сво­бодного времени, в котором и могут свободно развиваться как само­цель сущностные способности человека. Неразрешимость этого противоречия обу­словливает консервацию необходимого времени в пространстве полити­ческой экономии, а свободного времени – в пространстве различных вариаций экзистенциализма.

[5] Эта обращенность-зависимость первоначальных форм сво­боды от «последней» связана с тем, что возможность разрешения их противоречий зависит от овладения человеком фундаментальных законов исторического развития. Иначе – экономическая и полити­ческая свободы так и останутся «взаимодополнениями» в тотальной несвободе человека в истории.

[6] «Здесь равным образом VI век был отправной точкой циви­лизации, называемой «классической», единственной, за которой наши современники признают «исторический» характер, а все то, что предшествовало этому, достаточно мало известно и потому трак­туется как «легендарное», хотя недавние археологические открытия не позволяют более сомневаться, что, по крайней мере, здесь была весьма реальная цивилизация; и у нас есть некоторые основания думать, что эта первая эллинская цивилизация была интеллектуально гораздо более интересна, чем та, которая за ней последовала, и отношения между ними не далеки от того, чтобы представлять некоторую аналогию с теми отношениями, которые существуют между Европой средних веков и Европой современной. Однако рассечение не было столь радикальным, как в этом последнем случае, так как присутствовала, по крайней мере частично, реадаптация, осуществляемая в традиционном порядке, главным образом, в области «мистерий»; надо также сюда присоединить пифагореизм, который, прежде всего, был в новой форме реставрацией пред­шествующего орфизма и очевидные связи которого с дельфийским культом Аполлона Гиперборейского позволяют даже установить постоянную и регулярную преемственность по отношению к одной из самых древних традиций человечества. Но, с другой стороны, сразу же можно заметить появление чего-то, чему еще никогда не было никакого примера и что должно было впоследствии оказать губи­тельное влияние на весь западный мир: мы хотим сказать о том особом способе мышления, который принял и сохранил за собой имя «философии»; и это довольно важный пункт, чтобы мы на нем остановились на некоторое время» [22].

[7] История вносит поправки и в «естественнонаучную» природу календарного времени, подчиняя его времени общественному. Это происходит тогда, когда в «предметность» общственного развития входит саморазвитие общества. Ярким примером общественного календарного времени может служить календарь, порожденный французской буржуазной революцией. «Тогда Конвент, установив­ший единство мер и весов, пожелал затем урегулировать законода­тельным порядком и разделение времени. С этой целью, а еще более ради того, чтобы нанести окончательно удар ветхому зданию отвергнутой уже религии, он вводит во Франции, взамен прежнего григорианского календаря, – новый, открывая им особое республи­канское летоисчисление. 5 октября 1793 года старый календарь был заменен другим, предложенным от имени Комитета народного просвещения членом Конвента Роммом. Декрет, изданный по этому поводу, постановил считать окончание старой эры и открытие новой со дня основания республики, т. е., с 22 сентября 1792 года. Провоз­глашение республики в Париже действительно состоялось именно 22 сентября утром, в час истинного осеннего равноденствия, при вступлении солнца в зодиак Весов. По витиеватому выражению какого-то современника «час наступления граж­данского и духовного равенства французов был и в самом небе отмечен равенством дней и ночей...». Второй год республики, начавшийся по григорианскому календарю с 1 января 1793 года, с введением нового календаря опять начал считаться вновь с 22 сентября того же 1793 года. Это число стало первым днем ІІ-го года республики, которому, однако, на самом деле было уже 8 месяцев и 22 дня. Таким образом, в действи­тельности ІІ-й год длился целых двадцать месяцев и в официальных актах появилась вследствие сего страшная путаница, т. к. оказались акты, совершенные в разное время, а помеченные одним и тем же числом. В этом своеобразном календаре год начинался с марта месяца, который и получил название Princeps (главный); апрель был назван Alter (второй); май Ter (третий); июнь Quartil (четвертый); июль Quintil (пятый); август Sextil (шестой); сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь сохранили свои прежние названия как и без того порядковые. Что же касается января и февраля, то они получили довольно неуклюжие наименования: Undecember (один­надцатый) и Duadecember (двенадцатый). Новинкой в этом календаре была также замена всех святых григорианского календаря «честными людьми». На место св. Василия, св. Женевьевы, св. Гаврила и св. Эмилии и др. появились вдруг Марциаль, Дионик, Саладэн, Сантер, Евдокия, Валерия и даже Агнесса де Сорель... Третье апреля было, впрочем, все же великодушно оставлено за Иисусом Христом. 21 октября, в бывший день св. Урсулы, праздновались именины отца самого автора. Каждый месяц был разделен на 3 декады, а пять или шесть последних дней года были названы «Эпагоменами» <<231>> и были посвящены празднествам в честь Любви, Бракосочетания, Признательности, Дружбы и Великих людей. Этот календарь перетерпел в дальнейшем много изменений, с которыми можно ознакомиться в соответственной исторической литературе. Важен сам факт подобной трансформации природного измерения времени в общественную систему, связанную со смыслами общественного времени» [43].

[8] Никакой случайности нет в том, что «художники» пост­модернизма нередко не видят возможности своего «творчества» без этого «возбудителя» предметно опустошенного воображения, пытающегося компенсировать свою пустоту искусственно вызванными галлюцинациями.

[9] В какой мере советская философия была марксистской – диалектико-материалистической – тема отдельного разговора. В данном случае речь идет о том, что только философия диалек­тического материализма могла и обязывалась ставить и решать вопросы конкретного развития мира.

[10] Как много «новых концепций» было порождено за последние десятилетия! Как много «концов истории», причем в теоретическом отношении намного глупее, чем их трактовка объективным идеалистом Гегелем и своеобразным «синтетизатором» идеализма Шпенглером! Как много «кон­вергенций», «синергетики», «пост-пост-пост», включаемых в программы и продемонстрировавших на сегод­няшний день только одну «компетентность» – умения приглушать, ретушировать и затушевывать подлинные причины «тупиковых путей» предлагаемого пути истории, в конечном итоге – слабости, которой ничего больше не остается, как надеяться на чудо.

[11] Очевидно, что предпосылкой неоправданного регресса само­иденти­фикации современной философии подобному – архаичному – пониманию основания мира/истории является консервации взаимо­отношения истории и природы как потребительского отношения. Вот только тех резервов в потреблении природы уже нет.

[12] Интересно в этом аспекте становление системы категорий в истории философии, их изначальная синкретичность с понятиями и зако­нами, как интересно и то, какое место в той или иной системе философии предназначалось природе. В отличие от Аристотеля, в философии природы Гегель не только обозначает основные формы материального движения, но природа уже включена как опосредствующая форма превращения категорий логики в категории духа.

[13] Синкретизм основания и временного начала обнаруживает себя именно в античной философии и античном мире. К примеру, «в китайской модели мира нет креативного источника времени, как и не подозревается конец времен. Китайский космос охвачен тотальным коловращением перемен, возникающих в смене полярности инь и янь, а также в процессе взаимно порождающих или взаимно уничто­жающих воздействий пяти типов энергетических циркуляций (у син), обозначенных терминами «вода», «огонь», «дерево», «металл» и «почва».

1 тыс. до н.э. /…/прошлое и будущее представлялись сосу­щест­вующими с настоящим и были столь же реальны, как и последние. Все три временные протяженности образуют единое энергетическое целое и взаимодействуют между собой посредством явных и скрытых связей. Трехмерность времени обусловливает невозможность построения концепции развития стилей в истории китайского искусства и в истории китайской каллиграфии в частности» [58, c. 35]. То, что было невозможно в древне китайской картине мира, было возможно в античной философии благодаря тому, что здесь впервые теоре­тическое самосознание человечества самоопределяется в контексте начала идеального самоопределения всеобщего в форме общего.

[14] Натурфилософия в античной философии и представляет собой это выявление «первоначал» мира в качестве его субстанциальной вещественности – «вода» у Фалеса, «апейрон» у Анаксимандра, «нус» у Анаксимена, «огонь» у Гераклита, «число» у Пифагора, «атомы» у Демокрита, «идеи» у Платона, противоречивость «стихий» в целом, выраженные Эмпедоклом соотношением противоречия «вражды» – «любви», а также тщетной попыткой выразить про­тиворечие в понятии, разорванное Зеноном на части, отражают генезис противо­речивости материального и идеального атрибутов суб­станции, разворачивающей свои «первоначальные» определения не только до очищенного в первоначалах Демокрита и Платона противоречия материального и идеального как претендующих на «первоосновы», но и выведения из субстанции противоречия как такового.

15 Такого рода конструктивизм-деструктивизм разума крити­ковал Хайдеггер в феноменологии Гуссерля, соотнося ее с областью психиатрии: «безобразиям в психиатрии способствуют безобразия в феноменологии. Гуссерль увлечен вздором» [92, c. 84].

[15] Концепция феноменологии истории представлена автором в монографии «Феноменология истории в трансформациях культуры» [41].

[16] «Божество развивается из животного… Происходит процесс антропоаморфизации. Животное приобретает тело человека: в некоторых изображаемых позже всех? исчезает животное лицо. Так создаются такие боги, как Анубис с волчьей головой, Гор с головой сокола и т.д. С другой стороны, души умерших приобретают человеческую голову на птичьем теле. Так постепенно из животного высовывается человек. Процесс антропоаморфизации почти закончен в образе таких богов как Гермес с маленькими крылышками над пятками, пока, наконец, животное не превратится в сопровождающий бога атрибут: Зевс изображается с орлом» [98, с. 5]. В. Иорданский приводит в данном случае обобщения В. Проппа, выведенные им в ходе расшифровки морфологии сказок. Но эта культурологическая констатация становления соотношения самосознания и тела человека в антропологии культурогенеза содержит в себе противоречие обращенного соотношения «тела-самосознания» и «самосознания тела» – в фундаментальной проекции возникновения само­сознания человек видит и изображает себя с нечеловеческой головой, констатируя тем факт наличия сознания и такого отсутствия самосознания, которое в этом же моменте констатирует свою необ­ходимость в виде отсутствия. Это «закрытый» миг наличия само­сознание в форме отражения-констатации своего отсутствия. Напротив, в античном мире, существенной предпосылкой которого и есть возникновение теоретического самосознания, человек будет изображать себя с телом животного (кентавры, русалки), фиксировав тем самым, осознание своей зависимости от «природного» в самом себе – от такой своей «родовой» сущности, которая еще природная, а не общественная.

[17] Игра представляет собой не развлечение, а существенные формы трудовой деятельности ребенка, в которой игрушки являются и должны пониматься как орудия труда, предметом деятельности здесь выступает в конечном итоге формирование умственных и практических способностей, а субъектом деятельности – коллектив (команда и др.).

[18] Труд создал человека не только в смысле производства условий и средств существования, но в более глубоком смысле – в процессе труда возникает сознание, в отличие от первоначального возникновения человечества, ребенок рождается уже в обществе, поэтому он повторяет логику возникновения сознания, но с других предпосылок. Это фундаментальное значение труда Э.В. Ильенков обосновал в процессе социализации слепоглухонемых детей. Современный философ, доктор психологических наук, профессор Московского госуниверситета А.В. Суворов – прекрасный поэт, лектор и автор философских текстов. Относительно же игрушек, то их следует понимать как «орудия труда» игры, являющейся «самой по себе интересной» деятельностью ребенка.

[19] Социальную в виде деления общества на классы; полити­ческую в виде возникновения государства как аппарата господства класса-собствен­ников на средства производства; политико-экономи­ческую в виде возник­новения частной собственности на средства производства; идеологическую в виде превращения дифференци­рованного на формы общественного сознания в идеологическую составную классового общества, когда «идео­логия» как «наука об идеях» фиксируется за научными функциями этих форм и сводится к так званому «духовному производству».

[20] На развлечения, не имеющие значения для саморазвития, но обу­словливающие деградацию, что откровенно продемонстрировали античная Греция и особенно античный Рим. Но эти опасности «свободного времени» поджидали человека по причинам, которые непосредственно обусловли­вались контроверзами культуры и свободы в рамках ранних полисов.

[21] В моем детстве это было связано с попыткой посчитать звезды на небе, которая после несколько неудач спровоцировала настоящий логический шок.

[22] Арабская система координат реального мира присутствует здесь в снятом виде – обязательно встречающийся на распутье камень с зашифро­ванными в надписи «пойдешь направо – коня потеряешь, налево …. и т.д.) отражает фиксацию четырех сторон света, самым невероятным образом и самыми невероятными, но принимающимися на веру логическими пре­образо­ваниями, превращающимися в сказках в «низ»–«верх», («поднебесье-под­земелье»), «левое»–«правое» («праведное» и «неправедное» – в молдавском языке «левое» обозна­чается словом «стынг», имеющее также значение «неловкости» и принимающее значение «кривого», неправильного, искрив­ленного). В этой вертикали способность летать принадлежит в основном «нечистой силе» (у Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», «Вие», у М. Булгакова в «Мастере и Маргарите» и др.), которою могут стать и «одушевленные» предметы, а также «волшебной силе», которая придается положительным персонажам или которой одариваются другие существа (животные) в случае, когда нельзя подчинить себе «злую силу».

[23] Животным также свойственно половое созревание, но животное не чувствует, поскольку ему неведомо отношение к другому – весь сплав «чувств» животных представляет собой привя­занность, связанная с совокупностью инстинктов выживания. Сила этих инстинктов пропорциональна степени зависимости от при­родных условий выживания, способность которого полностью истребляется у помещенных в искусственные условия домашних животных. Именно поэтому сила их привязанности может быть сильнее, чем у людей – в отличие от человека, домашнее животное, у которого уже истреблена способность выжить в естественных для него условиях, привязано к человеку страхом покидания, который в аспекте выживания можно встретить только у человеческого детеныша. Отсюда особая сила привязанности животного, которую не всегда можно встретить у людей – люди более независимы именно благодаря независимости от естественных условий существования.

[24] «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» – воскликнет герой Гете. Но непрошенное мгновение может «остановиться», «замирая» под скрытыми веками прозрения, иногда приводя к остановке сердца.

[25] Когда ее «глупая» форма образуется в условиях потери существенных связей предмета абстрагирования с реальностью и с другими предметами, явлениями, а «умная» форма не только сохра­няет такие связи, но и выступает условием их понимания, поскольку эмпирическое восприятие мира делает невозможным виде­ние этих связей.

[26] Другое дело, что это свободное время будет подчинено интересам времени необходимого, что прозрачно отражено в смыслах целесообразности становления первобытного искусства как отра­жение и «репетиция» общих задач деятельности коллектива.

[27] Внутренняя взаимообусловленность концентрации общест­венного времени в количественные параметры рабочего времени, опустошения «свободного от работы» времени и рост произво­дительности труда за счет предельной упрощенности процесса и «механизма» труда описано Дж. Лондоном в рассказе «Отступник»: «Ранние воспоминания еще сохранились в его мозгу, но более поздних не существовало. Все дни были одинаковы. Вчерашний день или прошлый год были равны тысячелетию – или минуте. Ничего никогда не случалось. Не было событий, отмечающих ход времени. Время не шло, оно стояло на месте. Двигались лишь неугомонные машины, да и они никуда не шли, хотя и вертелись все быстрее. /…/ В жизни Джонни не было радостей. Дней он не видел. Ночи проходили в беспокойном забытьи. Остальное время он работал, и сознание его было сознанием машины. Вне этого была пустота. Он ни к чему не стремился и сохранил только одну иллюзию, что он пьет пре­восходный кофе. Это была рабочая скотинка, лишенная всякой духовной жизни. Но где-то глубоко в подсознании, неведомо для него самого, откладывался каждый час работы, каждое движение рук, каждое сокращение мускулов, – и все это подготовило развязку, которая повергла в изумление и его самого, и весь его маленький мирок. /…/

– Да что на тебя нашло? – спросила она (мама – М.Ш.), делая слабую попытку проявить строгость.

– Цифры, – ответил он. – Цифры, только и всего. Я за эту неделю подсчитал – и просто сам удивился.

– Не пойму, при чем тут цифры? – всхлипнула она.

Джонни терпеливо улыбнулся, а мать со страхом подумала: куда девалась его обычная раздражительность?

– Сейчас объясню, – сказал он. – Я вымотался. А отчего? От движений.

Я их делал с тех самых пор, как родился. Я устал двигаться, хватит с меня.

Помнишь, когда я работал на стекольном заводе? Пропускал триста дюжин в день. На каждую бутылку приходилось не меньше десяти движений. Это будет тридцать шесть тысяч движений в день. В десять дней – триста шестьдесят тысяч. В месяц – миллион восемьдесят тысяч. Отбросим даже восемьдесят тысяч, – он сказал это с великодушием щедрого филантропа, – отбросим даже восемьдесят тысяч, и то останется миллион в месяц, двенадцать миллионов в год! За ткацкими станками я делаю вдвое больше движений. Это будет двадцать пять миллионов в год. И мне кажется, я уже миллион лет их делаю. А эту неделю я совсем не двигался. Ни одного движения по нескольку часов подряд. До чего ж хорошо было сидеть, просто сидеть и ничего не делать. Никогда мне не было счастья. Никогда у меня не было свободного времени. Все время двигайся. А какая в этом радость? Не буду я больше ничего делать. Буду все сидеть да сидеть, все отдыхать да отдыхать... а потом опять отдыхать.» /…/ «Джонни занял свое место в длинном ряду станков. Перед ним над ящиком с мелкими шпульками быстро вращались шпульки более крупные. На них он наматывал джутовую нить с маленьких шпулек. Работа была несложная, требовалась только сноровка. Нить так стремительно перематывалась с маленьких шпулек на большие, что зевать было некогда.

Джонни работал машинально. Когда пустела одна из маленьких шпулек, он, действуя левой рукой, как тормозом, останавливал большую шпульку и одновременно большим и указательным паль­цами ловил свободный конец нити. Правой рукой он в это время захватывал конец с новой маленькой шпульки. Все действия произво­дились обеими руками одновременно и быстро. Затем молниеносным движением Джонни завязывал узел и отпускал шпульку. Вязать ткацкие узлы было просто. Он как-то похвалился, что мог бы делать это во сне. В сущности, так оно и было, ибо сплошь и рядом Джонни всю долгую ночь вязал во сне бесконечные вереницы ткацких узлов. Кое-кто из мальчиков отлынивал от дела, не заменял мелкие шпульки, когда они кончались, и оставлял станок работать вхолостую. Но мастер следил за этим. Однажды он накрыл соседа Джонни и влепил ему затрещину.

– Погляди на Джонни! Почему ты не работаешь, как он? – грозно спросил мастер. Шпульки у Джонни вертелись вовсю, но его не порадовала эта косвенная похвала. Было время... но то было давно, очень давно. Ничто не отразилось на равнодушном лице мальчика, когда он услышал, что его ставят в пример. Да, он был образцовым рабочим. Он знал это. Ему говорили об этом, и не раз. Похвала стала привычной и уже ничего для него не значила. Из образцового рабочего он превратился в образцовую машину. Если работа у него не ладилась, это, как и у станка, обычно вызывалось плохим качеством сырья. Ошибиться было для него так же невозможно, как для усовершенствованного гвоздильного станка неточно штамповать гвозди. И неудивительно. Не было в его жизни времени, когда бы он не имел тесного общения с машинами. Машины, можно сказать, вросли в него, и, во всяком случае, он вырос среди них» [112].

[28] Ярким примером является депутатский корпус Верховной Рады Украины, в которую избрана критическая масса инженеров-механиков, хотя в эпоху технократизма эта тенденция в скором времени не будет искоренена из позитивизма политического самосознания (насколько о таковом можно говорить) масс.

[29] Известен классический персонаж, соображающий поздней осенью, что бы ему такое сотворить, чтобы попасть в тюрьму ровно на зимние месяцы – там все же накормят и будет крыша над головой. Несколько неудачных попыток заканчиваются наконец-то арестом и он, под конвоем плицейских, со счастливой улыбкой идет в тюрьму на три месяца.

[30] «Как и во многих других положениях Гегеля, отчетливо видно, что он догадывается о существовании проблемы, которую Маркс обозначил как проблему «фетишизма». Он очень резко подчеркивает объективность денег, их вещественность, – и вместе с тем, очевидно, что их последняя, глубочайшая сущность понимается им как общественное отношение людей. То, что это общественное отношение предстает здесь в идеалистически-мистифицированной форме, в форме «Я», показывает лишь, как неразрывно связаны между собой величие Гегеля и его ограниченность. Эта связующая «нить» фетишистской абсолюти­зации абстрактной всеобщности в деньгах с фетишизацией абстракт­ной всеобщности «Я» отмечается Лукачем, но повторяет раннее высказанную мысль ученика Байерхгоффера о том, что Гегель и есть Мировой Разум.

[31] Автор гениальной «Науки логики» и системы объективно-идеалистической диалектики сочетал свои изыскания ежевечерним ритуалом подсчитывания самых мелких затрат, педантично и щепетильно ведя учет семейного бюджета – он жил на зарплату вузовского профессора и «логика» как «деньги духа» не приносила ему материальной прибыли.

[32] В одном и том же времени внутреннему и внешнему противоречию абстрактной всеобщности гегелевской диалектики, унифицирующей в идеали­зированном идеалистическом Понятии сущность человека, и не менее аб­страктной всеобщности промыш­ленного производства, эмпирически расцеп­ляющей ее на бесконечно малые величины.

[33] «Чудовища, скользя сквозь полутьму,

Находят путь к сознанью моему.

Они, пока горит луны ночник,

Меня не оставляют ни на миг.

И даже днем, когда все страхи спят,

Они под дверью разума галдят,

Черны тела в тряпье, а меж морщин

У каждого на лбу назрел рубин».

(Мервин Пик).

[34] Примером такого парадокса, переноса замкнутости «произ­водства-лишенности» в замкнутый силлогизм (следствие оборачи­вается посылкой выведения общей причины) как отражения объективной логики социаль­ного порядка приводил Шумахер в форме диалога ребенка с матерью: «– Мама, почему у нас так холодно? – Потому что у нас нет угля. – А почему у нас нет угля? – Потоку что у нас нет денег. – А почему у нас нет денег? – Потому что отец безработный. – А почему отец безработный? – Потому что слишком много угля» [Цит. по: 123, р. 202]. Силлогистическая замк­нутость конца становления проявляется парадоксальной ситуацией, выражающей «сущностную необуслов­ленность человека. Вещи еще не состоялись» [Цит. по: 124, р. 15].

[35] Паустовский бежал в Одессу из Киева, где, как его пре­дупредила соседка-немка, ему угрожал арест с последующим рас­стрелом. Снимал он тогда комнату в одном из домов близ Владимирского собора, а Киев был оккупирован немцами.

[36] В деньгах периода войн присутствует только карикатурное тщеславие, когда им придается «имя» персоналии, олицетворяющей очередную временную власть, но не присутствует рабочее время. К примеру, после гражданской войны в одном сибирском уезде проблема стабилизации денежных знаков была решена так же оригинально, каким оригинальным был и дух времени – были кон­фискованы и строго пересчитаны этикетки вин­ного завода, которым были приданы символические значения стои­мости в соответствии с марками вин. Этой «валютой» в уезде пользовались до тех пор, пока не началась стабилизация и выпуск карбованцев, соответствующих рабочей мере денег производства. Хотя зависимые от темпов развития производства, а после окончания Великой отечественнолй войны – и от определенной девальвации, деньги будут консти­туированы в строгое соответствие произво­дительности труда и себестоимости производства в целом после денежной реформы 1960 года. Тогда так званый «деревянный» рубль приобрел свою устойчивость. В том числе, за счет его неконвер­тируемости, чего не хотят понять современные «теоретики» банковской сферы. Вынуждают понимать это даже самых непонимающих последствия современного финансового кризиса для стран, впустивших на свою территорию чужую валюту как такой (подумать только!) – условной единицы, высту­пающей при своей условности, мерилом отнюдь не условных национальных валют и подменивающей неусловность вторых своей условностью. Или – присваивающей себе неусловность вторых, не «задаром», а абсурдно дорого отдавая им свою условность.

[37] Именно во времена войн все функции денег распадаются и тогда снова вступает в свои достоверные права натуральный обмен. Например, сигареты у заключённых и военнопленных, водка и сахар в периоды экономических кризисов, оружие и боеприпасы в местах вооружённых конфликтов. Но деньги войны могут иметь и другое измерение – когда побеждающая сторона присваивает себе богатсва покоренных народов, она может позволить себе в реальном смысле этого слова роскошь оплачивать военный «труд» своих солдат за счет этого присвоения. К примеру, из денег, полученных Александром в Вавилоне, он выдал каждому македонскому всаднику по шесть мин (в греческих деньгах), в то время как иностранные всадники получили по пять мин. Размер этой премии был равен военному жалованью примерно за 300 дней. Македонские пехотинцы получили по две мины, а наемники – жалованье за два месяца и обещание гораздо большей награды. В Сузах Александр вступил во владение 40000 талантов в золотых и серебряных слитках и 9000 талантов чеканной золотой монетой (персидские дарики). Это была самая крупная сумма, когда-либо достававшаяся в качестве добычи греческому или македонскому правителю. 3000 талантов серебром немедленно были отправлены вместе с Менесом на побережье, чтобы Александр мог получить средства, необходимые для войны со Спартой. Каждому покалеченному солдату Александр выдал по 3000 драхм, по пять одежд, по две пары волов, пятьдесят овец и пятьдесят бушелей пшеницы. Он также «освободил их от всех царских податей и приказал правителям следить за тем, чтобы их никто не обижал». Пасарагды, прежняя столица Персии, где находилась гробница Кира Великого, избежала разрушения, хотя сокровища общей стоимостью 6000 талантов были конфискованы. Между тем Александр завладел сокровищницей Персиполя, оцениваемой в громадную сумму 120000 талантов. Часть добычи была перевезена в Сузы, а часть осталась при армии. Некоторые богатства в конце концов оказались вместе с Парменионом в Экбатанах (современный Хамадан). Александр также пользовался памят­ными предметами для поддержания боевого духа и укрепления своей версии происходивших событий. Впоследствии его чеканный двор в Вавилоне выпустил серию монет в честь великой победы над индами. На реверсе одной из таких монет изображен слон, а на аверсе – индийский лучник. На значительно более крупной монете изображен сам Александр на коне, атакующий двух индийцев, восседающих на слоне [125].

[38] Процесса, отражающего ложную форму освобождения необходимого времени, поскольку оно противоречит возможности человека выжить и не способствует его саморазвивающейся свободе;

[39] Можно как угодно относиться к общественной собственности на средства производства – это дело понимания, или непонимания природы общественных процессов, как и частного интереса, но то, что такая форма соб­ственности исключает возможность кризисов производства, сопровож­дающиеся спадом, нарушением пропорциональности себестоимости труда, товарной массы и себестоимости денег, как и возможность спекулятивного капитала – главных источ­ников инфляции, оспорить невозможно. Природа современных кризисов, сопровождающаяся распростра­нением инфляционный про­цессов из одной системы на большинство, и даже на все страны мира демонстрирует эту печальную истину политической экономии. Масштабы различные – в совре­менной Намибии, к примеру, зарплаты выдают горами «дензнаков» и подобное явление гипертрофированной инфляции подсказывает един­ственно верный путь решения проблемы – отказа от денежного обращения, введения карточной системы распределения необхо­димых для выживания продуктов. Но такие меры принимаются тогда, когда целью является развитие человека, а не прибыль, что возможно на другом обобществленном основании общественного развития. На современном основании развитие целью не является. Тем более развитие стран, не входящих в ареал западной цивилизации. Вместе с тем, одна из возможностей спастись от инфляции в современную эпоху мировой взаимозависимости – иначе, финансовой глобализации извращенного толка, могла бы быть политика финансового изоляционизма как способ защиты нацио­нальной экономики и себестоимости производства. Хождение дол­лара по территории отдельной страны обрекает ее на то, чтобы стать жертвой инфляционных процессов других стран. Примеры такой защиты национальных денег были известны уже в античности. Примерно в 500 годах до н.э. греческие авторы описывают реформы спартанского законодателя Ликурга, который впервые в мире попы­тался проводить политику финансового изоляционизма. Он запретил использование золотой и серебряной монеты, чтобы ограничить деятельность иностранных торговцев предметами роскоши. Спар­танские деньги изготавливались нарочито большими и тяжелыми, для перевозки даже не очень крупных сумм требовалась телега, запря­женная лошадью. Они не были конвертируемы – их отказывались принимать к оплате везде, кроме Спарты.

[40] Когда Дж. Сороса спросили, каким образом он стал мил­лионером, он откровенно признался, что продал то, чего у него не было, и расплачивались с ним люди, которые собственными деньгами не обладали. Но он продал, а те – купили, и обе стороны – участницы этого мифического процесса внезапно разбогатели. В этом смысле в работе «Символический обмен и смерть» Бодрийар и называет мифом современное освобождение от мифов. Отличие современной мифо­логии от древней заключается в том, что если последняя представляла собой фантастическое отражение действительности, то совре­менная представляет собой активную имплантацию фантастического в базис системы общественных отношений.

⁴² Выставка «Метаморфозы пространства» отличается от тех принципов построения экспозиции и отбора произведений, которые распространены сейчас среди кураторов. Это не презентация опреде­ленного направления или тенденции, не демонстрация возможностей определенной группы художников. Это, скорее, исследование, которое наглядно демонстрирует те проблемы, которые обычно существуют только в вербальной форме. Например, такие умозри­тельные понятия, как «перцептуальное временное пространство» или «концептуальное временное пространство» представлены благодаря худо­жественно-образным возможностям инсталляции дискретно, в разных частях физического пространства. Построение экспозиции сознательно подчеркивает относительность различий между про­странством экспозиционным, «парадным», и тем, что в большинстве случаев остается без внимания зрителей, – внут­ренним, частным, малопригодным для восприятия. С одной стороны, про­странство обработано в соответствии с «нормами культуры», с другой – про­странство «сырое», необработанное, почти непредсказуемое авторами, будничное. На этой экспозиции «первое пространство» представлено фасадом произведений и парадным большим белым столом, а другой – обратной поверхностью полотен, подрамниками, эскизами (или предыдущими циклами произведений, фотографиями из интерьера мастерской) – всем тем, что обычно не контролируется сознанием автора. Граница между двумя пространствами якобы проходит линией толщины полотна, но каждый элемент обыденного – желает того автор или нет – входит в структуру его произведений и накла­дывается непредсказуемым образом на «фасад творчества». Выставка предоставляет зрителям возможность самим убедиться в относительности границы между «фасадным» и «обратным» благо­даря произведениям пред­ставленных авторов. Через дискретное размещение в отдельных частях зала экспозиционное пространство выставки построено с попыткой продемон­стрировать три временных пространства бытия любого произведения искусства: физическое, перцептуальное и концептуальное. Внимание зрителя к временному пространству физического материала, из которого созданы объекты искусства, акцентировано благодаря специфическому размещению живописи: картины изначально видны с обратной стороны, воспри­нимаются они не как произ­ведения искусства, а как физические объекты из полотна и подрамников, мимо которых движется зритель. Метаморфоза пространства происходит, когда зритель входит внутрь выставки и видит «фасады» произведений. Ему приоткрывается перцептуальное временное пространство, – когда вещи, изготов­ленные из полотна и красок, начинают восприниматься как произ­ведения искусства благодаря субъективным ощущениям и эмоциям. Зритель из физического пространства попадает в пространство, созданное художником со всеми отличными от реальных психоло­гическими коллизиями течения времени и восприятия пространства. Вышеупомянутую границу между «фасадным» и «обратным» мы воспринимаем здесь как грань между реальным и перцептуальным, а ее пересечение как метаморфозу физического пространства. Почти одновременно к этому восприятию присоединяется концептуальное временное пространство: анализ, обобщение, идеализация и объекти­вация полученной перцепции. Концептуальное временное про­странство представлено в экспозиции условно, с помощью художест­венного образа стола и книг по искусствоведческими текстами. Экспозиция демонстрирует многослойность структуры бытия худо­жественных произведений, рассмотренных с точки зрения временного пространства. Безусловно, визуализация умозрительных понятий в реальном временном пространстве выставки является относительной, возможной только в измерении убедительности художественного образа, созданного средствами энвайронмента и влияния его отдельных составляющих – произведений экспонентов» [129].

[42] Этот и последующие три очерка переиздаются из монографии автора «Феноменология истории в трансформациях культуры».

[43] Растяжимость времени превращается в безвременье, в отсут­ствие общественного времени. Основой мира становится про­странство [138, с. 88], а движение как ритмика времени сознательно подменивается покоем (138, с. 89). «Не будем двигаться, дадим увлечь себя этому и только» – заявит в свое время Чжун-цзы.

[44] Эту же, внешне парадоксальную логическую ситуацию, объясняет Э.В. Ильенков, рассматривая проблему построения логики образования теоретического мышления: «…по традиции считается, что «алгебра» – это вещь более сложная, чем «арифметика», по­сильная лишь шестикласснику и в «истории математики» оформив­шаяся позже ее. Анализ показывает, что в истории знания «алгебра» необходимо должна была возникнуть не позже «арифметики». Конечно, речь идет о действительной истории математики, а не о истории математических трактатов, которая отражала подлинную историю лишь «задним числом», а потому – вверх ногами. Как пока­зывают исследования, простейшие количественные соотношения, которые описывает «алгебра», и в истории были осознаны раньше, чем человек вообще «изобрел» число и счет. В самом деле, раньше, чем люди изобрели число, счет, сложение, вычитание, деление и умножение чисел, они по необходимости должны были пользоваться такими словами, как «больше», «меньше», «дальше», «ближе», «потом», «раньше», «равно», «неравно» и т.п. Именно в этих «словах» нашли свое выражение общие количественные (пространст­венно-временные) соотношения между вещами, явлениями, событиями» [139, с. 49].

[45] Такую включенность здесь следует понимать в смысле логи­ческой определенности собственной категориальности, в зависимости от атрибутивной включенности во всеобщую логику становления всемирных форм культуры.

[46] Культура как достоверность человеческих чувств отдаляется, превращается в фантом былых иллюзий, испаряется в невидимости и неслышимости. Вот вариант виртуального времени непосредственных отношений: В сети размещена пародия на подобную трансформацию времени чувств на виртуальную форму их существования.

Ромео:

Алло, алло, Джульетта, // Алло!// О, как я глуп! С ней говорят другие.// Две самых ярких звездочки, спеша // […]// Принявши ночь за солнечный восход.// Стоит одна, прижав ладонь к щеке.// О чем она задумалась украдкой?// О, быть бы на ее руке перчаткой,// Перчаткой на руке, которой нет!//

Джульетта: О, горе мне!..

Ромео:

Проговорила что-то. Светлый ангел,// В пространстве телефона надо мной// Ты реешь, как крылатый вестник неба// Над головами пораженных толп,// […]