Зашитый листок

Свернутый в трубочку листок

(…)

Я ничтожество. Скот. Мерзость.

Я слышал, как умирал Аллен, и ничего не сделал.

Я слышал, как заколачивали двери того дома, где он оказался в ловушке. И через помехи на радио я слышал также, как он молит о помощи. Он выбрал правильную частоту для экстренной передачи, ясно назвал местоположение и повторял запрос раз за разом.

Все это я слышал, но никому не сообщил.

Но его бы все равно не успели спасти. Выходило больше двух часов дороги, а он замолчал уже через час. Даже если бы я послал кого-то на помощь, даже если бы они отправились в ту же секунду и не встретили преград по пути, все равно не успели бы.

Не успели бы.

И он сам виноват. Он никому не сказал, что уходит в город. И он фактически украл радио со склада. Передатчики выдаются только под расписку, а он никого не предупредил, и тайком взял снаряжение, и он сам виноват.

И он был плохим человеком. Он не единожды подводил других, рискуя их жизнями, и ни в ком не видел себе равного. Несколько раз он свалил вину на меня. Я заперт в клетушке, полной шипящих приемников и пыльных бумаг, и он тоже заперт теперь, и это справедливо.

Я ничтожество. Он не особенно лучше.

(…)

Шорохи. На той же частоте, шорохи. Прошло три дня, но сегодня я вновь услышал их, и я знаю точно: они оттуда. Из того дома.

Но он умер. Это падальщики.

(…)

Я слышал голос. Из белого шума, с прерываниями. С хрипом.

Это не может быть его голос, но он преследует меня целых пять дней. Я должен сказать кому-то. Вдруг он еще жив? Если они найдут что-то?

Его тело. Они нашли его тело, много дней как мертвое, объеденное, и передатчик в руке. Рука застряла в окне – падальщик не смог протащить ее между досок. Меня похвалили за то, с какой точностью я сумел определить дом по неразборчивым звукам.

Я знал адрес. Они не знали, что я знаю, и поэтому похвалили меня.

(…)

Там никого нет больше, но я все еще слышу этот голос.

Чего он хочет? Почему он досаждает мне? И в смерти он не перестает мешать, я не могу разобрать другие передачи из-за него. Как же это мелочно, как же подло.

И как не вовремя. Именно сейчас меня не могут освободить от обязанностей. Я недостаточно много сделал для повышения и недостаточно мало – для разжалования.

(…)

Шорох, шелест, шепот. Скрип, скрежет, стук.

Не замолкая, меняя громкость, не давая привыкнуть, пробиваясь через сон.

Он хрустит и хрипит, воет и визжит, ревет и рокочет, и больше я ничего не слышу. Не слышу своих мыслей. Не слышу. Не слышу.

Зашитый листок

В последнее время ко мне на стол часто попадали люди, которые «улучшили» себя. Хотя вопрос частоты – субъективен, не могу припомнить, чтобы в начале моей практики они давали знать о себе хотя бы раз в сезон.

За двадцать лет многое изменилось. Но перемены были так деликатны, что даже мне потребовался внушительный импульс, чтобы наконец обратить на них внимание.

Через несколько дней, уже после того, как я вернусь к работе, необходимо будет поднять этот вопрос на конвенте.

До сих пор люди, пытавшиеся вживить в себя неорганические элементы, не вызывали у меня подозрений. Наиболее распространенными предметами были ключи и монеты, достаточно предсказуемо. Они не приводили ни к какому положительному эффекту, но провоцировали омертвение тканей и быстро отторгались телом.

Низкокачественные иммуноподавляющие препараты сводили покупателей в могилу с тем же успехом, но чуть позже. Жертвами серого рынка я не занимался, но помню бледные, изможденные лица тех, кто превратил себя в ходячий скелет, только бы еще на месяц удержать под грудью бесполезную копию «ключа от города».

Затем начали встречаться механизмы.

У меня не было времени пересмотреть старые дела, но если говорить навскидку, то запоминающиеся случаи всплывали уже семь лет назад. Неряшливо вшитый под кожу дикий металл сменился фрагментами высокой машинерии.

Мы могли бы ожидать такого от фанатиков Таннонбара: кажется, месяца не проходит, как в шестом городе возникает очередная религия-однодневка, обещающая приблизить последователей к их обожаемым технодемонам. На удивление, подобных инцидентов у них случается не так много, как может показаться, и поверхностное расследование дела не выявило никаких связей.

Теперь я думаю, таким образом люди пытаются «починить» свои тела. В эпоху, когда чистая медицина достигла невообразимых вершин, это особенно прискорбно. Не исключаю, что проповеди сторонников индустриализации создали новую мифологию и собственные суеверия. Популистские кличи о том, что человеческая плоть – сама по себе одушевленный механизм, могли быть кем-то поняты буквально.

Я стал наталкиваться на целые приспособления, занявшие место изъятых или поврежденных органов. Они жужжали и тикали в уже остывших телах, замолкая только через несколько минут после извлечения.

Разумеется, они не исполняли никакой функциональной роли. Нельзя совместить несколько случайных пружин и маховиков, надеясь, что они чудесным образом воспроизведут работу печени. Что же, в таком случае, побуждало людей к действию? Я полагаю, невежество пополам с горячечной верой в техногенные проповеди.

Эти убеждения могли укорениться в общественном сознании давно, даже до того, как я посвятил себя работе. Но только в последние годы старый Феррокс стал в той мере безопасным, чтобы путь от ворот до промышленных районов смогли осилить столь многие.

Все эти догадки я оставлю другим; исследование может подождать. Вчера печально знакомый мне стук раздался из груди моего сына. Сейчас он спит, и впервые за долгое время я нахожусь рядом.

У меня нет иллюзий касательно нашего будущего. Это тяжело, но я возьму отпуск, откажусь от всех контактов, и его финальные минуты мы проведем вместе.

И те минуты, которые последуют за ними. Смог бы я доверить вскрытие хоть кому-то из коллег?