Лекция шестая

Дорнах, 6 августа 1922 года

Когда несколько лет тому назад появился первый том «Заката Европы» Шпенглера, можно было распознать в этом литературном произведении желание наиболее интенсивно овладеть основными явлениями разложения и упадка нашего времени. Во многом, что действует в настоящее время во всём западном мире, этот человек чувствовал импульс к упадку, который неизбежно должен привести к состоянию крайнего хаоса в западной цивилизации, включая Америку; и можно было видеть, что человек, излагающий этот взгляд — хорошо осведомлённое лицо, в совершенстве владеющее многими научными идеями — пытается представить род анализа этих явлений. Ясно, конечно, что Шпенглер ощущает этот упадок; очевидно также, что его волнует всё, имеющее природу упадка именно потому, что он чувствует это упадничество в своей собственной душе, и могу сказать, что ничего кроме упадка он и не предвидит в конечном результате всей цивилизации в целом. Это понятно. Он верит, что Запад сделается добычей некоего рода Цезаризма, рода развития индивидуальной силы, которая заменит дифференцированные, высоко организованные культуры и цивилизации простой грубой силой.

Очевидно, что Шпенглер не имеет ни малейшего представления, что спасение для западной культуры и цивилизации может прийти от воли человечества, если эта воля, в противовес всему, что очертя голову движется к разрушению, направлена на осуществление того, что ещё может быть рождено в душе человека как новая сила, если современное человеческое существо проявит к этому воление. Об этой новой силе — естественной духовной силе, основывающейся на духовной деятельности — Освальд Шпенглер не имел ни малейшего понятия.

Таким образом мы видим, что хорошо осведомлённый, выдающийся человек, с проницательной, в некоторой степени, интуицией, способный создать столь выразительный язык, может в действительности прийти к пустому месту, сохранив лишь некоторую надежду на развитие животной силы, далёкой от всего духовного, от всех внутренних человеческих стремлений, которая зависит полностью от развития внешней грубой силы.

Однако, когда появился первый том, было ещё по крайней мере, возможно некоторое уважение к проницательной духовности (я снова должен употребить это выражение) — абстрактной интеллектуалистической духовности — противопоставляемой тупости мышления, которая отнюдь не равна движущимся силам истории, но которая столь часто задаёт тон современной литературе.

Теперь появился второй том книги Освальда Шпенглера, и он ещё более убедительно показывает всё, что живёт в современном человеке, что может стать его концепцией мира и философией, в то время как он сам с достаточной жестокостью отбрасывает всё, что является истинно духовным. Этот второй том также блестящ; однако, несмотря на свои искусные наблюдения Шпенглер показывает лишь страшную бесплодность чрезмерно абстрактного и интеллектуалистического образа мышления. Предмет заслуживает исключительного внимания, потому что показывает, какая своеобразная форма духа может быть достигнута, безусловно, выдающейся личностью современности.

Во втором томе «Заката Европы» Шпенглера особенно интересны начало и окончание. Но эти начало и конец пробуждают грустный интерес; они в действительности характеризуют полностью состояние души этого человека. Вам достаточно прочесть одну-две фразы начала этой книги, чтобы сразу же оценить состояние души Освальда Шпенглера, более того и многих других людей современности. То, что должно быть об этом сказано, имеет значение не только для немецкой литературы, но и для интернациональной в целом.

Шпенглер начинает со следующей фразы: «Понаблюдайте вечером за цветами, когда на закате они закрываются один за другим; нечто зловещее угнетает вас тогда, чувство приводящей в замешательство боязни в присутствии этого слепого, призрачного существования, привязанного к земле. Немой лес, молчаливые луга, вот тот куст, эти усики — всё это шевелится. Только ветер играет с ними, и только маленькая мошка свободна — она ещё танцует в вечернем свете, она двигается куда хочет».

Заметьте отправную точку от цветов, от растений. Когда я имел намерение указать на то, что придаёт значение мышлению современности, я находил необходимым всё снова и снова начинать с понимания качеств природы, относимых сегодня к безжизненной, неорганической, минеральной природе. Быть может некоторые из вас вспомнят, что часто, с целью охарактеризовать стремление современного мышления к ясности точек зрения, я часто приводил пример столкновения двух упругих шаров, когда по заданным условиям одного шара, вы можете определить чистым расчётом условия другого.

Безусловно, любой человек Шпенглеровской широты ума, может сказать, что обычное мышление не сможет открыть, как действует упругость в этих шарах, или каковы зависимости между ними в более глубоком смысле. Каждый, кто думает таким образом, не понимает, отчего зависит в настоящее время ясность мышления. Подобное возражение имеет не больше ценности, чем чьё-либо утверждение, что я не смогу прочесть написанную на бумаге фразу, не исследовав предварительно состава чернил, которыми она написана. Самое важное всегда — это раскрыть предмет обсуждения. В наблюдениях неорганической природы важным является не то, что может быть, в конечном счёте, найдено за её внешним импульсом силы; точно так же, как состав чернил не важен для понимания написанной ими фразы; но важно: было ли применено ясное мышление.

Этого точного рода мышления человечество достигло со времён Галилея и Коперника. Прежде всего, оно показывает, что человек может овладеть при его помощи только безжизненной, неорганической природой; с другой стороны, только подчиняя себя ему, как самому простому и примитивному роду чистого мышления, может он развить свободу человеческой души или любой свободы человека. Только тот, кто понимает характер ясного, объективного мышления, того, как оно удерживает влияние в безжизненной природе, только тот сможет позже подняться к другим процессам мышления и видения — к тому, что пронизывает мысль видением, имагинацией, инспирацией, интуицией.

Поэтому первой задачей, встречающей каждого, кто хочет сегодня авторитетно говорить о конечной форме нашей культурной жизни, является изучение того, на чём основывается сила современного мышления. И те, кто отдаёт себе полный отчёт об этой силе мышления нашего времени, знают, что это мышление активно в механизмах, что оно принесло нам современные технические науки, которыми, при помощи этого мышления, мы строим внешний, безжизненный неорганический ряд, весь псевдо-интеллект которого предназначен содействовать внешней деятельности человека.

Только тот, кто понимает это, начинает ясно представлять себе, что с момента, когда мы берёмся заниматься растительной жизнью, охватываемой в начале в её абстрактности, мы приходим к совершенной бессмыслице. Тот, кто применяет этот род кристально ясного мышления — присущий в своей отвлечённости только минеральному миру — не просто как отправную точку развития человеческой свободы, но применяет его для размышлений о растительном мире, увидит перед собой в этом мире нечто туманное, тёмное, мистическое, чего он не сможет понять. Ведь как только мы поднимаем взор к растительному миру, мы должны понять, что здесь — по крайней мере в степени предполагавшейся Гёте с его прарастением и с принципом, при помощи которого он прослеживал метаморфозы этого начального растения, через все растительные формы,— что здесь, по крайней мере, в Гётевском смысле, каждый, кто приближается к растительному миру с познанием истинной силы мысли, властвующей в неорганическом мире, может понять, что мир растений остаётся тёмным и мистическим в худшем смысле нашего времени, если к нему не приближаются имагинативно — по крайней мере в том смысле, в котором Гёте установил свои ботанические взгляды.

Когда кто-либо, подобно Освальду Шпенглеру, отбрасывает имагинативное познание и однако начинает описание растительного мира таким путём, он не достигает ничего, что может создать ясность и силу, а только род смутного мышления, мистицизм в его худшем смысле, именно материалистический мистицизм. И если это может быть сказано о начале книги, то конец её, в свою очередь, характеризуется началом. Конец этой книги имеет дело с машиной, с тем, что поставило свой штамп на современной цивилизации — с машиной, которая, с одной стороны, чужда человеческой природе и однако, с другой стороны, является именно тем средством, при помощи которого человек развил своё ясное мышление.

Некоторое время назад — сразу после появления книги Освальда Шпенглера, под впечатлением того влияния, которое она имела — я прочёл лекцию в Колледже Технических наук в Штутгарте об Антропософии и технических науках, с целью показать, что именно через погружение в техническую науку, человеческое существо развивает такую форму своей душевной жизни, которая делает его свободным. Я показал, что благодаря испытываемому им в механическом мире уничтожению всей духовности, он получает в этом же смысле в самом механическом мире импульс к рождению духовности изнутри собственного существа, через внутреннее усилие. Поэтому, каждый кто понимает значение механизмов для всей нашей современной цивилизации, может только сказать себе: «Этот механизм с его дерзкой псевдоинтеллектуальностью, с его ужасной, грубой, демонической бездушностью, принуждает человеческое существо, если оно правильно поймёт себя, породить изнутри себя живущие в нём семена духовности. При помощи контраста машина побуждает человеческое существо развивать духовную жизнь.

Но, конечно, то, что я хотел высказать в этой лекции, не было понято, как я мог выяснить впоследствии.

В заключение своего труда Освальд Шпенглер помещает некоторые свои наблюдения относительно машин. То, что вы прочтёте там о них, сводится к роду прославления страха перед механизмами. Чувствуется, что то, что там сказано,— это положительно вершина современного суеверия в отношении механизмов, которые люди ощущают как нечто демоническое, подобно тому, как некоторые суеверные люди ощущают присутствие демонов. Шпенглер описывает изобретателя машин, рассказывает, как такой человек постепенно продвигался вперёд, как мало-помалу овладевал цивилизацией. Он описывает людей, в эпоху которых появилась машины.

«Несмотря на наличие людей, там существовала также реальная фаустовская опасность участия в этой игре дьявола, стремящегося привести их в духе к той же вершине, на которой он обещал им всю земную власть. Именно это имелось ввиду в грёзах странных доминиканцев, подобных Петру Перегрину, о создании вечного двигателя, с помощью которого можно было бы лишить Бога Его всемогущества. Они всё снова и снова подпадали этому честолюбивому стремлению; они выпытывали тайну у Божества с целью стать Богом самим».

Таким образом Освальд Шпенглер так понимает этот вопрос: благодаря тому, что человек управляет машинами, он может благодаря самому акту управления ими, вообразить себя Богом, научиться быть Богом, потому что, по его мнению Бог космического механизма управляет машинами. Как может человек не почувствовать себя возвеличенным до божественности, когда он управляет микрокосмом!

«Люди прислушивались к законам космического темпа с целью нарушить их, а затем они создали идею машины как маленького космоса, послушного только воле человека. Но сделав это, они переступили неуловимую грань, за которой в соответствии с благочестием, начинается грех; и в этом была их гибель, начиная с Бэкона до Джордано Бруно. Истинная вера всегда считала, что машина — от дьявола». Совершенно очевидно, что здесь Шпенглер собирался просто поиронизировать; но то, что он собирается не только поиронизировать, становится очевидным, когда он в своей блестящей манере изложения, употребляет выражения, звучащие несколько устарело. Следующий отрывок показывает это: «Затем, однако, следует, одновременно с рационализмом, изобретение паровой машины, которое всё перевёртывает и преображает экономическую картину до основания. До сих пор природа оказывала человеку услуги; теперь она запряжена в ярмо, как раба, и её работа измеряется как бы в насмешку, в лошадиных силах. Мы перешли от мускульной силы негра, применявшейся на организованных предприятиях, к органическим силам земной коры, где силы жизни тысячелетиями накоплялись в виде угля, и теперь мы направляем своё внимание на неорганизованную природу, водяная мощь которой yжe запряжена в помощь углю. Параллельно с миллионами и биллионами лошадиных сил, растёт народонаселение, темпами, которые не имела никакая другая цивилизация. Этот рост — продукт машин, которые требуют обслуживания и управления, в обмен на что они стократно увеличивают силы каждого человека. Человеческая жизнь, ради машин делается драгоценной. Труд становится великим словом в этическом мышлении. В течении восемнадцатого столетия оно потеряло своё унизительное значение на всех языках. Машина трудится и вынуждает человека трудиться вместе с ней. Вся цивилизация достигла такой степени активности, что земля дрожит под ней».

«Всё, что развилось в течение едва столетия, являет спектакль такой значительности, что для человеческих существ будущей культуры с иными душами и иными эмоциями, должно казаться, что в эту эпоху природа заколебалась. В прежние времена политические течения проносились над городами и народами. Человеческая экономика интенсивно вмешалась в судьбы животного и растительного мира — но всё это лишь слегка касалось жизни и вновь сглаживалось. Но эта техническая наука оставит за собой след в веках, когда всё остальное потонет и забудется. Эта фаустовская страсть переделала картину земной поверхности».

«И эти машины делаются всё более обесчеловеченными в своей конструкции; они становятся всё более аскетическими, более мистическими и эзотерическими. Они окутывают землю бесконечной паутиной тонких сил, течений и напряжений. Их корпуса становятся всё менее материальными, всё более бесшумными. Все эти колёса, цилиндры, рычаги более не звучат. Все важные части машины помещены внутри её корпуса. Человек чувствует машину, как нечто дьявольское и совершенно правильно. Для верующего она означает свержение Бога. Она передаёт священную причинность человеку и делается безмолвной, непреодолимой, обладающей родом пророческого всеведения, приведённого ею в действие».

«Никогда ещё микрокосм не чувствовал себя столь превосходящим макрокосм. Вот маленькие живые существа, которые при помощи своей духовной силы сделали неодухотворённые вещи покорными себе. Кажется нет ничего подобного этому триумфу, достигнутому лишь одной только культурой и, возможно, всего за несколько столетий. Но именно благодаря этому фаустовский человек стал рабом своего собственного творения».

Мы видим здесь полную беспомощность мыслителя в отношении машин. Ему не приходит в голову, что в машинах нет ничего, что может показаться мистическим тому, кто рассматривает самое природу неодухотворённого как не имеющую в себе никакого мистического элемента.

Итак, мы видим Освальда Шпенглера, начинающего с туманного рассказа о растениях, туманного потому, что он не имеет в действительности ясной идеи о природе и характере современного познания — которое тесно связано с развитием механической жизни — потому что для него мышление остаётся только абстракцией и, вследствие этого, он не способен также постичь функцию мышления в чём-либо механическом. В действительности здесь мышление становится полностью невещественным, так что человеческое существо в механическую эпоху может стать ещё более реальным, может вызвать развитие души, духа, исходя из собственного существа, путём сопротивления механическому. В этом значении века машин как для человеческого существа, так и для мировой эволюции.

Когда кто-либо собирается начать изложение с метафизической ясностью, а вместо того начинает туманное повествование о растениях, он делает это потому, что таким настроением он становится в оппозицию к машинам. Иначе говоря, Освальд Шпенглер усвоил функцию современного мышления только в её абстрактности и взялся за работу над предметом, который остался непонятным ему, то есть над растительным миром.

Если рассматривать царства минеральное, растительное, животное и человека, это последнее может быть характеризовано для нашего времени тем, что, начиная с середины пятнадцатого столетия мы подошли к мышлению, сделавшему ясным для нас минеральное царство. Поэтому, если мы, как наблюдатели внешнего мира, рассматриваем каково в душе современное человеческое существо, мы должны сказать, что к данному времени оно развило концепцию минерального царства. Но тогда мы должны характеризовать значимость этого минерального типа мышления так, как я только что его охарактеризовал.

Когда же кто-нибудь, не знающий об истинной природе минерального царства, начинает изучение с царства растительного, он не достигнет глубже царства животного. Потому что животное несёт в себе природу растения в той же самой мере, в какой мы несём сегодня в себе природу минерального. Для Освальда Шпенглера характерно, во-первых, то, что он начинает с растения и нигде в своих концепциях не выходит за пределы животного (он касается человека только в тех пределах, где человек является животным); во-вторых то, что мышление кажется ему поистине чрезвычайно понятным, в то время, как в действительности, как я только что объяснил, оно было понято в его истинном значении только с четырнадцатого столетия. Поэтому он и позволяет своему мышлению соскальзывать в глубину животного мира. Мы, например, видим его открывающим, что он, как и животные, обладает чувственным восприятием и что это чувственное восприятие, даже в животном, становится родом суждения. Таким путём он пытается представить мышление просто как нечто подобное интенсификации жизни восприятий животного.

А в действительности никто, как этот же Освальд Шпенглер, не доказал столь радикально, что современный человек с его абстрактным мышлением достигает лишь вне-человеческого мира и не понимает более человеческого. А важнейшую характеристику человеческого существа, его способность мыслить, Освальд Шпенглер рассматривает как нечто побочное, необъяснимое и поистине излишнее. Ибо согласно Шпенглеру, это мышление действительно является в высшей с степени чем-то совершенно излишним для человека. «Понимание, освобождённое от чувствования, называется мышлением. Мышление всегда вносило разлад в бодрственное состояние человека. Оно всегда рассматривало интеллект и способность восприятия как высшую и низшую душевные силы. Оно создавало фатальные противоречия между световым миром глаза, обозначаемым как мир видимости и обмана чувств и буквально воображаемым миром, в котором идеи, с лёгким, но всегда присутствующим налётом света, следуют по пути своего существования».

Выдвигая эти предположения, Шпенглер развивает чрезвычайно любопытную идею; именно, что в действительности вся духовная цивилизация человека зависит от глаза, что она просто просачивается из светового мира, а идеи — это нечто утончённое, дистиллированное, видение в свете, которые передаются посредством глаза. Освальд Шпенглер просто не имеет представления, что мышление,— когда оно является чистой мыслью, не только получает из светового мира посредством глаза, но и соединяет этот получаемый световой мир с целым человеком. Большая разница думаем ли мы о сущности, связанной с восприятием глаза, или же говорим о представлениях; Шпенглер также говорит о представлениях, но как раз в этом пункте он пытается доказать, что мышление — это только грёза рассудка и утончённого мира света в человеке.

Теперь я хотел бы знать, может ли человек с неким хотя не абстрактным мышлением, а со здоровым человеческим пониманием слово «ставить», если оно верно переживается, когда-нибудь соединить с чем-то таким, что принадлежит к миру света!

Человек «ставит» себя при помощи своих ног; в это вовлечён весь человек. Когда мы говорим «представить», мы динамично соединяем существо света с тем, что мы ощущаем внутренне как нечто динамичное, как силовое действие, как нечто, что погружается в реальность. С помощью реалистического мышления мы полностью ныряем в реальность. Рассмотрите самые важные мысли. Оставив в стороне математику, мысли всегда ведут к осознанию того, что в них мы имеем не просто свето-воздушный механизм, но также и душевный опыт, в котором человек заставляет мысль стать озарённой в момент, когда он ставит обе ноги на землю.

Поэтому всё, что развил здесь Освальд Шпенглер относительно трансформации мира-света в мышление, является ничем иным, как исключительно искусственной болтовнёй. Совершенно необходимо, чтобы это было так сформулировано: введение в этот второй том — блестящая болтовня, которая затем доходит до утверждения вроде следующего:

«Обеднение способности чувствования влечёт за собой в то же время неимоверное углубление. Бодрственное состояние человека является более не просто напряжением между телом и окружающим миром. Оно теперь жизнь внутри замкнутого окружающего мир-света. Тело движется внутри наблюдаемого пространства. Переживание глубины является глубочайшим проникновением в видимое отдаление от центра света. В этом основа того, что мы называем «Я», «Я» это идея света».

Каждый, кто утверждает, что «Я» — это концепция света, не имеет представления, как тесно связано переживание «Я» с переживанием силы тяжести в человеческом организме; он не имеет представления о всех механических переживаниях, которые могут возникнуть в человеческом организме. Но когда оно возникнет сознательно, тогда происходит скачёк от абстрактного мышления к реалистическому конкретному мышлению, ведущему к действительности.

Можно сказать, что Освальд Шпенглер являет прекрасный пример того, как абстрактное мышление становится воздушным, а также и светом, увлекая всё человеческое существо прочь от реальности, так что оно кружится где-то в свете и не подозревает даже, что существует и сила тяготения; или, например, что существует нечто, что может и сила тяготения; или, например, что существует нечто, что может быть пережито, а не просто увидено. Точка зрения наблюдателя Джона Стюарта Милля здесь доведена до крайности. Поэтому книга эта очень характерна для нашего времени.

Одна фраза на стр. 18 «Закат Европы, т. ІІ» кажется ужасно умной. В действительности она лишь легковесна и воздушна: «Формируют концепцию за концепцией и в конечном счёте достигают архитектуры мыслей высокого стиля, чьи сооружения во внутреннем свете, как бы в полной ясности».

Так Освальд Шпенглер выступает с простой фразеологией. Он находит растительный мир «спящим»; это характеризует прежде всего мир вокруг нас, который основательно спит. Он находит, что мир «пробуждается» в животном царстве и что животные развивают в себе род микрокосма. Он не идёт дальше животного, но развивает соотношение между миром растительным и миром животным и находит первый в спящем состоянии, а последний в бодрствующем.

Спящие Минерал

Растение

Бодрствующие Животное

Человек

Но всё, что случается в мире действительности, якобы происходит под влиянием того, что является спящим. Животное — а для Освальда Шпенглера значит и человек — имеет сон в себе. Это верно. Но всё, что имеет значение для мира, проистекает из сна, так как сон содержит движение. Бодрствующее состояние содержит только напряжение — напряжение, которое порождает все виды внутренних противоречий, и всё же только напряжения, которые являются как бы ещё одним внешним явлением во Вселенной. В действительности же из сна возникает независимая реальность.

И во всём этом бульоне плавают всевозможные аппетитные и неаппетитные, более или менее излишние шарики аира — которые представляют собой животный элемент; но бульон мог бы быть и без этих капелек жира, если бы они не вносили нечто в действительность. Во сне нельзя найти Где и Как, а только Когда и Почему. Таким образом мы находим следующее в человеческом существе, которое содержит в себе также и нечто растениеподобное — о роли, которую играет минеральный элемент в человеческом существе, Освальд Шпенглер не имеет представления — таким образом в человеке мы находим следующее: постольку, поскольку он подобен растению, он живёт во времени; он занимает место в «Когда» и «Почему», причём первое является «Почему» последнего. Это причинный фактор. И живя на этой основе на протяжении истории, человек действительно выражает в истории то, что в нём растениеподобно.

Животный элемент — а следовательно и человеческий — который выясняет «Где» и «Kaк», как раз и является (и животный элемент и человеческий) теми шариками жира, которые плавают во всём этом. (Это очень интересно, поскольку касается внутреннего напряжения, но это действительно не имеет ничего общего с происходящим в мире). Поэтому мы можем сказать: С помощью космических взаимосвязей «Когда» и «Почему» внедрены в мир для последующих веков.

А в этом потоке бульона плавают жировке шарики, вместе с их «Где» и «Как». И когда человек — как раз такая капелька жира — плавает в этом бульоне, «Где» и «Как» поистине касаются только его внутреннего напряжения, его бодрственного состояния. То, что он творит, как историческая личность, проистекает из сна.

Давно было сказано в форме некоей религиозной имагинации: «Господь даёт своему возлюбленному во сне». Человеку Шпенглеровского склада во сне даёт природа. Таково мышление одной из самых выдающихся личностей современности, который, однако — чтобы избежать согласия с самим собой — погружается в растительное царство, чтобы вынырнуть не далее чем в животном царстве, в котором также волнуется и движется человек.

Можно предположить, что это «варево», столь искусное, избежит хотя бы худших грубых ошибок, какими страдало мышление прошлого; то есть, что оно будет хотя бы последовательным. Если растительное существование должно быть распространено на историю человечества, так пусть это «варево» ограничится растительным царством. Было бы однако трудно приступить к исторической дискуссии относительно человека растительного царства. Однако Освальд Шпенглер исторически обсуждает и даже весьма умно растение-подобную деятельность человечества во время сна. Но чтобы иметь возможность сказать нечто относительно этого сна человечества, он применяет самый худший из возможных видов мышления, а именно антропоморфизм, намеренно всё искажая, представляя во всём человеческие качества. Поэтому он говорит — как и ранее, на странице 9-й — о растении, не имеющем бодрственного существования, потому что он желает научиться от него, как ему писать историю и дать описание деятельности человека из сна.

Но прочтём первую фразу на странице девятой: «Растение ведёт существование без наличия бодрственного состояния» — Хорошо. Он считает: «Во сне все существа становятся растениями», т.е. и человек и животное. — Прекрасно. — «Напряжение относительно окружающего мира ослабляется, мерило жизни сдвигается далее». А теперь следует великая фраза: «Растение знает только отношение к «Когда» и «Почему». Выходит, что растение не только грезит, но начинает и «знать» в своём священном сне».

Таким образом мы сталкиваемся с предположением, что этот сон, предназначенный вечно развёртываться, как история, в эволюции человечества, может теперь переходить в бодрствование. И тогда Освальд Шпенглер может также писать и историю, как приписывать растению знание о «Когда» и «Почему». Действительно, природа этого сна растения обладает некоторыми весьма интересными свойствами:

«Пробивающие зимнюю землю зелёные копья, набухание бутонов, вся сила цветения, аромата, яркости, созревания — всё это желание исполнения судьбы и постоянный томящийся вопрос о «Почему». Безусловно, история может легко описываться как растение-подобная, если автор заранее подготовится к этой цели через антропоморфизм. И так как именно таким образом и обстоит дело, Освальд Шпенглер говорит далее:

«Где» может не иметь значения для растение-подобного существования. Этот вопрос, которым человеческое существо, ежедневно при пробуждении воскрешает свой мир. Ибо только биение пульса существования упорно удерживается через все поколения. Бодрственное существование начинается заново в каждом микрокосме. В этом заключается разница между произведением потомства и рождением. Первое — это гарантия постоянства, второе — начало. Поэтому растение производит потомство, но не рождается. Оно существует, но ни пробуждение, ни первый день не расстилают вокруг него мир чувств...»

Если кто-либо пожелает следовать за шпенглеровской мыслью, он должен поистине, как ванька-встанька, сначала встать на голову, а затем перевернуться, с тем, чтобы мысленно вернуть надуманное в правильное положение в человеческом смысле. Но вы видите, как состряпав подобную философию, Шпенглер приходит к следующему: именно это состояние сна в человеке, которое является растение-подобным в нём, именно это творит историю. Что же это такое в человеке? Кровь — кровь, которая струится через поколения.

И вот таким путём Шпенглер подготавливает для себя метод, позволяющий ему сказать: самые важные события, развивающиеся в человеческой истории, происходили через посредство крови. Чтобы сделать такое утверждение, он, безусловно, должен был проделать ещё несколько мысленных антраше:

«Бодрственное существование является синонимом понятию «установление», «констатация», не важно, касается ли вопрос чувства осязания в одной из инфузорий или человеческого мышления высшего порядка».

Безусловно, когда кто-либо мыслит столь абстрактным образом, он не в состояния обнаружить разницу между чувством осязания в одной из инфузорий и человеческим мышлением высшего порядка. Поэтому он приходит к различным, необычайно странным утверждениям, вроде такого: что мышление поистине просто придаток к остальной человеческой жизни, что поступки берут начало в крови, и что исходя из крови создаётся история. И если есть ещё некоторые люди, размышляющие над этим, они делают это при помощи чисто абстрактного мышления, не имеющего ничего общего с реальностью.

«То, что мы не только живём, но знаем о жизни, является результатом наблюдения нашего телесного существа в этом аспекте. Животное знает только жизнь, но не смерть».

Таким путём он объясняет, что важные вещи должны исходить из мрака, тьмы, из растение-подобного, из крови; и утверждает, что те люди, которые достигли успеха в ходе истории, достигли этого отнюдь не в результате развития идей, мышления — но что мысли, даже мыслителя, являются просто побочным продуктом. О достижениях мышления Освальд Шпенглер не находит достаточно пренебрежительных слов.

А затем он противопоставляет мыслителям реальных деятелей, ибо они представляют мышлению быть лишь мышлением; то есть предоставляют ему быть уделом чего-то другого.

«Некоторые люди рождаются как люди судьбы, другие как люди причинности. Те, которые действуют — крестьянин и воин, государственный деятель, генерал, светский человек, торговец, каждый, кто стремится стать богатым, командовать, править, сражаться, рисковать, организатор, подрядчик, авантюрист, фехтовальщик, игрок,— всё это мир, стоящий в стороне от «духовного» человека (Шпенглер ставит это слово «духовный» в кавычки), от святого, священника, учёного, идеалиста, идеолога, не взирая на то, предназначен ли он к этому силой своего мышления или по недостатку крови. Существование и бодрствование, мера и напряжение, инстинкты и идеи, органы циркуляции и осязания — редко встречается выдающийся человек, в котором одна сторона не превалировала бы, безусловно над другой в значимости».

«…деятельная личность — это совершенное человеческое существо. В созерцательной особе один орган стремится действовать без тела или против него». «Ибо только активный человек, человек судьбы» — т.e. тот, кого мышление не заботит — «ибо только активный человек, человек судьбы, живёт в конечном счёте в реальном мире, в мире политических, военных и экономических кризисов, в котором идеи и теории ни во что не ставятся. Здесь хороший удар стоит дороже, чем хороший вывод, и есть смысл в презрении, с которым солдаты и государственные деятели всех времён смотрели на писаку и книжного червя, воображавших, что мировая история существует ради духа, науки или даже искусства».

Это очевидное утверждение; настолько в действительности очевидное, что каждый узнает, кто сказал это: это определённо написано никем иным, как «писакой и книжным червём», который просто важничает за счёт других. Только «писаки и книжный червь» мог написать:

«Некоторые люди рождаются как люди судьбы, а некоторые — как люди причинности. Человек, который поистине живёт — крестьянин и воин, государственный деятель, генерал, светский человек, торговец, каждый, кто хочет стать богатым, командовать, править, сражаться, рисковать, организатор, подрядчик, авантюрист, рубака, игрок, — всё это мир, далеко отстоящий от «духовного» человека, от святого, священника, учёного, идеалиста, идеолога»… Как будто никогда не было исповедален и отцов исповедников! Действительно, есть ещё и другие существа у которых все эти классы людей тщательно собирают их мысли. В обществе упомянутых людей —государственных деятелей, генералов, светских людей, купцов, рубак, игроков и тому подобных — всегда можно встретить предсказателей и ворожей. Так что на самом деле «мир», который предполагается отделяющим государственного деятеля, политика и т.д. от «духовного» человека в действительности не столь ужасающе отдалённым. Каждый, кто наблюдал жизнь, найдёт, что такие утверждения высказаны с полным пренебрежением к действительным наблюдениям жизни. И Освальд Шпенглер, блестящий человек и выдающаяся личность, хорошо это подтверждает. Сказав, что в области реальных событий удар значительнее логического умозаключения, он продолжает так:

«Здесь хороший удар стоит больше, чем удачное умозаключение, и есть смысл в презрении, с каким солдаты и государственные деятели всех времён смотрели на писаку и книжного червя, полагавшего, что медовая история существует ради духа, науки и даже искусства. Скажем недвусмысленно: понимание освобождённое от чувства — это только одна сторона жизни и притом не решающая. В истории западной мысли имя Наполеона может быть пропущено, но в реальной истории Архимед, со всеми его научными открытиями был быть может, менее влиятелен, чем тот солдат, который убил его при штурме Сиракуз».

Выходит, что если бы кирпич упал на голову Архимеда, то согласно этой теории, этот кирпич был бы более важен, с точки зрения реальной логической истории, чем всё, что возникло с идеями Архимеда. И учтите, что это не было написано рядовым журналистом, а одним из самых умных людей нашего времени. Именно это и знаменательно, что один из умнейших людей современности пишет таким образом.

Так что же именно действенно, эффективно? Мышление? Но оно плавает на поверхности. Эффективна кровь. Каждый, рассматривающий кровь с духовной точки зрения, то есть научно, прежде всего спросит, как возникает кровь, как она связана с человеческим питанием. В кишечнике крови ещё нет; она впервые создаётся внутри самого человеческого существа. Поток крови через поколения — что ж, как род жалкой мистической теории она может быть сформулирована и так. Ничего в области всей туманной мистики не было сказано столь неопределённо о внутренней душевной жизни, что было бы подобно убогому мистицизму крови Шпенглера. Этот мистицизм ссылается на нечто, предотвращающее всякую возможность не только размышления об этом — для Освальда Шпенглера это, конечно, безразлично, ведь с его точки зрения в мышлении никто и не нуждается, это просто одно из излишеств жизни — но даже, и высказывания о столь трудно понимаемом предмете, как кровь, если претендуют слыть интеллигентным человеком или даже интеллигентным высшим животным.

Таким образом, с этой точки зрения, вполне возможно начать рассмотрение истории следующей фразой:

«Все великие исторические события поддерживаются и направляются такими существами космической природы, которые живут в народах, партиях, армиях, классах; в то время, как история духа протекает в беспринципных ассоциациях и группах, школах, учебных классах; направлениях — в «измах». И здесь на сцене появляется вопрос судьбы — найдёт ли подобная группа в решительный момент своей величайшей готовности вождя или будет слепо двигаться вперёд, будет ли случайный лидер человеком значительным или ничтожным, поднятый на вершину волной событий, подобно Помпею или Робеспьеру. Признаком государственного деятеля является понимание им с определённой ясностью силы и неизменности, направления и намерений всех тех душевных масс, которые образуются и растворяются в потоке времени; тем не менее это и здесь вопрос случайности — будет ли он управлять ими или они повлекут его за собой».

Таким образом, изучение истории является как бы введением, которое позволяет крови стать завоевателем всего, что входит в историческую эволюцию через посредство духа! И далее:

«Одна сила может быть опрокинута только другой силой, не принципом, и против денег, нет ничего другого» (кроме крови, имеет он ввиду). «Деньги побуждаются и свергаются только кровью. Жизнь есть первое и последнее, безграничный космический поток в микрокосмической форме. Это является фактом в мире, рассматриваемом исторически. Перед непреодолимым ритмом последующих поколений исчезнет всё, что бодрствующая жизнь построила в мире духа. Существенным фактором в истории является жизнь, всегда только жизнь, раса, триумф воли к власти, а не победа истин, открытий или денег. Мировая история является мировым мнением. Оно всегда решало в пользу жизни, которая была энергичнее, полнее, более уверена в себе, то есть в пользу права жить, было ли это в бодрствующей жизни или нет; и всегда жертвовали истиной и справедливостью силе, расе и приговаривали к смерти людей и целые народы, для которых истина была дороже деяний и справедливость важнее, чем власть. Такова другая драма очень высокой культуры — весь изумительный мир божеств, искусств, мыслей, битв, городов, вступает в борьбу с первобытным фактором вечной крови, которая едина с вечно кружащимся космическим волнующимся потоком. Чистое, наполненное образами, бодрственное существование снова в безмолвной службе жизни, как это демонстрирует Китайская эпоха и Римская Империя. Время побеждает пространство, и время это то, чей неумолимый путь внедряет на этой планете быстротечный эпизод-культуру, в этом эпизоде-человеке, форму в которой эпизод-жизнь, протекает во времени, в то время как позади, в световом мире наших глаз появляются надвигающиеся горизонты земной истории и звёздной истории».

«Однако для нас, которых судьба поместила в этой культуре, в этот момент её эволюции, когда деньги празднуют свои последние победы, а их преемник, цезаризм приближается украдкой, но неотвратимо, направление дано в узких пределах, а затем должны последовать воление и принуждение, если жизнь стоит того, чтобы её прожить».

Так Освальд Шпенглер указывает на грядущий цезаризм, к которому должны прийти перед своим полным крушением культуры Запада и в который должна преобразоваться современная культура.

Я поставил перед вами этот вопрос сегодня потому, что поистине человек, который пробуждён — он, конечно, значит очень мало для Освальда Шпенглера — итак, человек пробуждённый, даже если он антропософ, должен принять во внимание то, что происходит. И поэтому я хотел, с этой точки зрения, привлечь ваше внимание к специфическим проблемам нашего времени. Но будет плохо, если я в заключение скажу вам только это в отношении данной проблемы нашего времени. Поэтому, до большего перерыва в нашей работе из-за моей поездки в Оксфорд, я прочту вам ещё лекцию в пятницу, на будущей неделе.