Введение

За последнее время в литературной критике и в науке о литературе все более настойчиво выдвигается изучение вопросов исторической и теоретической поэтики — проблемы стиля в широком смысле слова. Изучение поэтического произведения с этой точки зрения ставит историю литературы в один ряд с другими науками об искусстве, от которых она отличается особыми свойствами подлежащего ей художественного материала и приемов его обработки. Материалом поэзии является слово. Мы понимаем историю поэзии как историю словесного искусства.

Первой задачей исследователя вопросов поэтики является установление в изучаемом произведении тех или иных поэтических приемов, с помощью которых словесный материал возводится в достоинство эстетического факта. Прав тот ученый или критик, который обогащает наше знание поэтического произведения, констатируя в его составе подлинно существующие художественные факты — приемы поэта. Но описание отдельных приемов, даже наиболее употребительных у данного поэта, — только начало художественного исследования. Приемы в произведении искусства не самоценные и обособленные природные факты. Как факты эстетические, они обладают известной направленностью или внутренней телеологией, осуществляют какое-то задание, которое одновременно раскрывается в целой системе художественных приемов. Задача исследователя поэтики — представить живое, индивидуальное единство художественного произведения как систему взаимодействующих и взаимообусловленных, а не случайно сосуществующих приемов, связанную единством художественного задания — так, что присутствие одного приема с необходимостью требует присутствия других, аналогичных, и все они вместе выражают в отдельных сторонах произведения то же единство поэтического стиля. Понятие стиля как единства или системы художественных приемов, внутренне связанных и взаимно обусловленных, получило широкое распространение в истории изобразительных искусств (романский, готический стиль и т. п.). В том же смысле мы можем говорить и в истории поэзии об ин-

дивидуальном стиле Пушкина или Брюсова, об исторической традиции стиля классического или романтического. Мы мыслим при этом, что выбор поэтических тем и их обработка, словарь и словоупотребление, поэтический синтаксис, ритмика и словесная инструментовка и т. п. подчиняются у данного поэта или в данную эпоху некоторому общему формирующему принципу или художественному закону, существование которого обусловливает собой телеологическую связь между отдельными приемами. Это формирующее начало («энтелехию») мы можем назвать «душой» поэтического произведения или «душой» поэта, усматривать в нем то основное «чувство жизни», ту своеобразную «интуицию бытия», которая открывается поэту или целой эпохе и составляет как бы поэтическое знание, принесенное ими в мир. Оно тождественно для нас с основным художественным впечатлением, которое мы получаем от произведения искусства. Подвергая это впечатление научной обработке, мы получаем систему формально-эстетических понятий (приемов), установление которой и является целью историко-поэтического исследования.

Задача настоящей работы — описание стиля Валерия Брюсова, с одной стороны — в связи с поэтикой русских символистов и романтиков, с другой стороны — на фоне враждебной романтизму классической традиции Пушкина. Мы исходим из подробного разбора эротических баллад из сборника «Риму и миру», в которых основная тенденция стиля Брюсова выражается особенно отчетливо. Конечно, распространение на все творчество поэта тех фактов, которые получены путем анализа этих девяти стихотворений, принадлежащих одному поэтическому жанру и одному периоду творчества, требует некоторой осторожности: как автор произведений чистой лирики, стихов о современности или эпических поэм, Брюсов ставит себе другие задания, отражающиеся и на особенностях стиля. Тем не менее, ограничив себя сознательно в выборе материала для исследования, мы полагаем, что собранные нами факты обладают достаточной типичностью и подтверждаются на всем протяжении творчества Брюсова, давая, таким образом, основание для характеристики его поэтического искусства в целом. Более того, именно «Баллады» Брюсова могут быть сделаны исходной точкой для более широкого исследования, определяющего место поэта в литературной традиции. Не раз высказывалось мнение, что Брюсов является хранителем поэтического наследия Пушкина, единственным поэтом классиком в современную эпоху, развивающуюся под знаком нового романтизма. Брюсов сам охотно выступал в этой роли, не только как знаток и ценитель Пушкина, но как его продолжатель и верный ученик. «Баллады», на первый взгляд, как будто подтверждают это установившееся мнение: нельзя не признать, что автор «Баллад» вдохновляется эротической поэзией Пушкина, особенно стихотворным отрывком «Египетских ночей». Однако внешнее сходство темы, при более пристальном изучении, делает лишь

очевиднее коренную противоположность между поэтическим искусством Брюсова и Пушкина. Брюсов пользовался материалом пушкинских тем, его образов и слов, но подчинял этот материал совершенно иному художественному закону, глубоко чуждому поэзии Пушкина. Не так давно Брюсов сделал попытку закончить «Египетские ночи»; его новая поэма представляет любопытный факт своеобразного истолкования одним поэтом органически ему непонятного замысла другого поэта. Брюсов старается освоить пушкинский отрывок с помощью привычных ему эстетических категорий, превратить поэму Пушкина в новую эротическую балладу Брюсова.

Для того чтобы последовательно обнаружить особенности брюсовского стиля и его отношение к пушкинской традиции, мы разберем сначала формальное строение «Баллад»; после этого мы рассмотрим новые «Египетские ночи» и откроем в них следы глубокой переработки пушкинского замысла в духе брюсовской поэтики. Сравнение должно показать нам противоположность этих двух стилей, чрезвычайно существенную для исторического рассмотрения. Как все русские символисты, Брюсов является поэтом-романтиком, завершителем той поэтической традиции романтизма, которая вытеснила в русской поэзии XIX в. традицию Пушкина и его предшественников, Державина и Ломоносова. Можно думать, что материал, собранный на этом конкретном случае столкновения классической темы, заимствованной у Пушкина, и романтической обработки, принадлежащей современному поэту, подвинет несколько теоретическое изучение поэтики Пушкина и его поэтической традиции. В этом смысле у нас до сих пор еще сделано очень мало.

Ни судить, ни осуждать Брюсова мы не желаем. Сравнение его поэтики с поэтикой Пушкина послужит лишь к выяснению характерных особенностей той и другой. Историк литературы не оценивает, а описывает поэтическое своеобразие изучаемого произведения. Те же особенности поэтической формы могут быть использованы разными поэтами с различным успехом, с разной художественной действенностью и убедительностью. Наша задача — констатировать самые особенности.

Глава I. Эротические баллады из сборника «риму и миру».

Общий замысел и внутренние образы

Вся книга «Риму и миру» («Urbi et Orbi») разбита на несколько циклов по поэтическим жанрам: «Песни», «Баллады»,¹ «Элегии», «Сонеты и терцины» и т. д. В этом случае Брюсов от-

ступает от обычного деления на циклы по содержанию (ср. в сборнике «Венок»: «Вечеровые песни», «На Сайме», «Правда вечная кумиров» и т. д.). Таким образом, называя эту группу стихотворений балладами, он, очевидно, имеет в виду некоторую особенность формального строения, присущую всем рассматриваемым стихам. Поэзия XIX в. заимствовала термин «баллада» из английской народной поэзии; английские и немецкие романтики подражали традиционным особенностям этого народного жанра; постепенно, однако, этот термин получил более общий смысл. Обычно он обозначает теперь краткое лиро-эпическое стихотворение, небольшое повествование, окрашенное лирически и нередко развертывающееся как драматический монолог или диалог.

Лирическая окраска эпического повествования достигается у Брюсова прежде всего тем, что баллады его в большинстве случаев представляют лирический монолог. В уста героя поэт влагает лирически взволнованный рассказ о пережитом им событии: сам поэт как будто говорит словами героя, объективируя свое лирическое чувство в драматическом образе героя баллады. «Раб» — это лирический рассказ раба об одной любовной ночи. «Пеплум» — лирическое повествование гетеры об одной из ее ночей. «Рабыни» — лирический рассказ рабыни о своей любви к царевне. «Адам» — лирическое обращение отца к дочери, заключающее эмоционально окрашенное повествование о прошлом (о грехопадении). «У моря» — рассказ девушки. Баллады «Помпеянка», «Путник» и «В сумраке» в большей своей части заключают монолог или диалог. По этому признаку целый ряд стихотворений Брюсова может быть причислен к балладам (например, стихотворения «Адам и Ева», «Орфей и Евридика», «Медея», «Клеопатра» — вообще весь отдел «Правда вечная кумиров» в сборниках «Венок» и «Все напевы»). Вкладывать личное лирическое волнение в образы созданных им героев, выражающих свою сущность и мечту поэта в лирически окрашенном повествовании, в форме монолога, обращенного к идеальному слушателю, таков излюбленный поэтический прием Брюсова. Мы можем, при случае, привлекать для объяснения баллад из сборника «Риму и миру» другие стихотворения, принадлежащие к балладному жанру в понимании Брюсова и одинаковые с ними по общему замыслу.

Герои брюсовских баллад, словами которых поэт выражает свое лирическое волнение, имеют строго определенные художественные особенности и принадлежат к однородной сфере поэтических образов. В центре каждой баллады стоит «она». Она — царица (Р) или царевна (Ри, Пт); гетера (П, Па) или дева (А); в одном случае — две героини: гетера и дева (С). Впрочем, брюсовская царица похожа на гетеру, и гетера царственна в любви; впоследствии он соединил оба определения героини в образе Клеопатры, «венценосной гетеры»:

Чу! это песня слышна

В честь венценосной гетеры.

(«Гребцы триремы»)

Какими словами определяет Брюсов явление своей героини? В балладе «Раб» она — «прекрасная» («И он скользнул к лицу прекрасной...»), «прекраснейшая из всех цариц» и — еще раз — «прекрасная и безгрешная» («Такой прекрасной и безгрешной, Что было тягостно очам»). Отметим еще ее «пламенный и черный взор». В «Рабынях» говорится:

Она была как свет прекрасна,

И как сияние светла...

Она — «ангел»; рядом с нею рабыни — «Близ ангела две дщери тьмы». Образ света возвращается в «Адаме»: «Ты светла, как мать, как Ева...». В «Путнике» — опять образы света и та словесная формула, которая уже встречалась как определение «царицы» в балладе «Раб»:

Она — прекрасна и безгрешна,

Она — как юная варя.

Две героини стихотворения «В сумраке» соединяют контрастные образы света и тьмы, уже намеченные в «Рабынях»:

Смуглый лик мой — вызов взглядам,

Как рассвет — бледна сестра!

Таким образом, «ее» явление определяется у Брюсова образами света (или тьмы) в их высшей, односторонней напряженности, словами, говорящими о безотносительной, недетализованной красоте, обобщенной и всегда одинаковой («прекрасная» и «светлая»).

Образ героя не менее односторонен и последователен. В балладе «Раб» он — только юноша, но юноша властный, потому что она — «покорная» («И юноша скользнул к постели. Она, покорная, ждала...»). «Пеплум» опять говорит о юноше, подчеркивая эмблематическими аксессуарами его воинственную мужественность и красоту («Статный юноша пройдет, Щит о меч случайно брякнет...»). «Рабыни» настойчивее развивают ту же тему — его мужественности, силы и красоты:

Он был царевич и мужчина,

Он был и силен и красив...

«Красивый юноша» — повторяет баллада «Путник», юноша царственный в своей осанке («И путник, взор подняв неспешно, Глядит, как царь, на дочь царя»). Красота и мужественность, а также

качества, производные от мужественности, — властность, царственность, сила как наиболее общие признаки сопутствуют явлению брюсовского «юноши».

Не только в своеобразном и одностороннем выборе героев баллады, но и в самой обстановке ее проявляется основное лирическое настроение этих стихов. Обстановка любви определяется многочисленными экзотическими аксессуарами. Как признак власти «царицу» или «царевну» окружают «рабы» и «рабыни», «прислужницы», «эфиопы» и «эфиопки» (последнее слово особенно полюбилось поэту, как «экзотическое»).

И вдаль пошла — среди напева

За ней толпившихся рабынь

— вот признак царственного величия и недоступности в балладе «Раб». Или в «Рабынях»:

Она — царевна, мы — рабыни.

Две эфиопки, целый день

Мы веер двигали павлиний,

Ей тихо навевая тень.

В «Путнике» царевну сопровождают «эфиопские рабы»: они упоминаются два раза, в начале и в заключении действия («С ней эфиопские рабы...»). Признак гневного величия царевны — «Лежат невольники у ног». Царственные услады, которые она предлагает своему возлюбленному: «Рабыни умастят тебя».

Среди эмблематических аксессуаров балладной эротики главную роль играет «ложе» любви. В балладе «Раб» «ложе» упоминается три раза. В «Рабынях» — два раза «ложе» и один раз «ложница». Еще более внешний эмблематический характер имеют такие предметы экзотической обстановки, как «лампады», «опахала» и т. д.: «Лампад светильни прошипели...» (Р); «О, скорей гасите свечи!» (П); «Мы веер двигали павлиний...», «Опять качали опахало...» (Ри)- Наконец, целое сплетение экзотических аксессуаров царственной любви и наслаждения мы имеем в балладе «Путник» — «беломраморные ступени», ведущие из дворца в «тихий сад», «аллеи сада», «цветы», «лепет пальм» и «шум фонтанный»:

Лепечут пальмы; шум фонтанный

Так радостен издалека,

И ветер, весь благоуханный,

Летит в пустыню с цветника.

………………………………..

Я уведу тебя к фонтанам,

………………………………..

Фонтаны бьют. Лепечет рай.

Таким образом, экзотическая обстановка соответствует действующим лицам — торжественная, пышная, яркая, без полутонов, без переходов.