Словесные темы

Изображение действующих лиц и обстановки экзотической любви показывает нам особенный характер тех внутренних образов, в выборе которых поэт проявляет свою лирическую односторонность. Только то, что соответствует его поэтическому чувству, эмоционально взволнованному, напряженному и яркому, может быть использовано в балладе как образное выражение этого чувства. Но еще ближе мы подойдем к тематической характеристике эротических баллад, если мы исследуем состав тех слов и словесных образов, которыми распоряжается поэт для выражения своего чувства. Брюсов не пользуется большим запасом слов: он постоянно возвращается к тем же излюбленным словам, подходящим к общему стилю его искусства. Не всегда это — то же любимое слово, но всегда — одинаковое художественное понятие, основная линия, тенденция — тот же внутренний поэтический образ, для которого подыскиваются соответствующие слова в ограниченном круге словесно-поэтических возможностей. Даже скудный материал девяти стихотворений дает возможность отметить любимые брюсовские слова и образы: расширение круга исследования, привлечение нового материала только подтверждает состав этого поэтического словаря, всегда одинаково характерного для Брюсова.

Особенное значение в поэзии Брюсова имеют образы страсти, Брюсов по преимуществу — поэт страсти. Он писал в 1904 г.: «Страсть — это тот пышный цвет, ради которого существует, как зерно, наше тело, ради которого оно изнемогает в прахе, умирает, погибает, не жалея о своей смерти... Ценность страсти зависит не от нас, и мы ничего не можем изменить в ней... Наше время, освятившее страсть, впервые дало художникам возможность изображать ее, не стыдясь своей работы, с верой в свое дело... Целомудрие есть мудрость в страсти, сознание святости страсти. Грешит тот, кто к страстному чувству относится легкомысленно».² В книге «Венок», в отделе «Правда вечная кумиров», поэт воздвиг словесный памятник Антонию, как герою и мученику страсти:

Ты на закатном небосклоне

Былых, торжественных времен,

Как исполин стоишь, Антоний,

Как яркий, незабвенный сон.

Боролись за народ трибуны

И императоры — за власть,

Но ты, прекрасный, вечно юный,

Один алтарь поставил — страсть!

Страсть как вершина жизни, напряженная, яркая, исступленная, изысканная или извращенная, составляет основную тему брюсовских «Баллад»; как и для всей эпохи индивидуалистического сим-

волизма, она является главным источником поэтического вдохновения (ср. в особенности лирику Бальмонта). Говоря о страсти, Брюсов не выходит, однако, из узкого круга словесных образов, создающих впечатление безотносительной насыщенности страстного горения.

Самые слова «страсть», «страстный» принадлежат к наиболее употребительным брюсовским словам: «... взор, сухой и страстный...» (Р); «Страсти, медленно пьянящей...» (П); «Она к нам в душу тенью страстной... вошла» (Ри); «... как знак бессмертной страсти...», «...страсти, перешедшей за предел!» (Па); «В содроганьях страсти и печали...», «...в сладострастной дреме...» (Ра).

Признаком страсти является «дрожь», «содроганье»: «И весь дрожал я, очарован...», «Их содроганий...», «Еще дрожащих в смене грез!» (Р), «Дрожь в руках и взоры смутны...» (П); «В содроганьях страсти и печали...» (Ра). Ср. также «дрожь» как выражение других душевных волнений: «И вздрогнула она от гнева...» (Р); «Царевна смотрит в детской дрожи...», «Бледнеет и дрожит царевна» (Пт). Из других циклов: «На крыльях страсти задрожать!» («В полдень»); «В объятьях тщетно мы дрожим» («Мгновения», 1).

Орудием страсти является «тело». Брюсов с любовью повторяет слово «тело»: «С тишиной роднится тело...» (П); «В опочивальне к телу тело...» (Ри); «Яды ласк и тайны тела...» (С); «И двое тел, как знак бессмертной страсти...», «Живое изваянье вечных тел...» (Па).

Другое слово, означающее телесную близость, страстное прикосновение, — «ласки», — неотъемлемая принадлежность этого словаря: «Ласк и мук без промедленья» (П); «И этих ласк, и этих губ?», «Но ласк не пожелает труп!» (Ри); «Яды ласк...» (С).

Напряженность страсти выражается в излюбленных метафорах «пламени» (горения, огня) и «опьянения»: «Пред взором, пламенным и черным...» (Р); «Это ль пламя? это ль кровь?» (П); «Пламя мне палило кровь» (А); «И очи бегло ей обжег ...» (Р); «В уголь нам сожгло сердца» (А); «Углем уст мы жадно будем Припадать к твоей груди», «Сумрак жгучий...» (С) и «Меня мечтанья опьяняли...» (Р); «Нас пьяня единым хмелем...» (С). В других стихотворениях эти словесные образы чрезвычайно многочисленны: «И опаленны и бессильны...» («Мгновения», 1); «Твои касанья — из огня!» («Адам и Ева»); «Моя сожженная душа!» («Кубок»); «Мне в полдень пламенный дано Из чаши длительно-сжигающей Испить священное вино» («В полдень»). Целые стихотворения возникают из распространенной метафоры страсти как «огня» и «опьянения». Ср., например, «Мгновения», 1:

Костра расторгнутая сила

Двух тел сожгла одну мечту,

И влага страсти погасила

Последних углей красноту.

И опаленны и бессильны

В объятьях тщетно мы дрожим:

Былое пламя — прах могильный,

Над нами расточенный дым.

Но знаю, искра тлеет где-то,

Как феникс, воскресает страсть, —

И в новый вихрь огня и света

Нам будет сладостно упасть!

Или в соединении с традиционной темой мотылька, летящего на огонь:

Я — мотылек ночной. Послушно

Кружусь над яркостью свечи.

Сияет пламя равнодушно,

Но так ласкательны лучи.

………………………………..

Хочу упиться смертью знойной,

Изведать сладости огня.

Еще один полет нестройный,

И пламя обовьет меня.

Или как лирическая тема в стихотворении «Кубок»:

Вновь тот же кубок с влагой черной,

Вновь кубок с влагой огневой!

Любовь, противник необорный,

Я узнаю твой кубок черный

И меч, взнесенный надо мной!

О, дай припасть устами к краю

Бокала смертного вина!

Но особенно характерны для Брюсова словесные образы страсти как муки, как страдания, — «муки», «пытки», «стоны», «яды» и «отравы» любви, образ «крови» как причастный страстному действию: «Я хочу жестоких мук, Ласк и мук без промедленья» (П); «Слаще пытки вашей, палачи!» (Ра); «...стонов их» (Р); «Жуткий шорох, вскрик минутный...», «Яды ласк...» (С) и «Дроблю гранит, стирая кровь» (Р); «Это ль пламя? это ль кровь? Кровь, текущая по ранам?» (П); «Прижать кровавые уста» (Ри); «Пламя мне палило кровь» (А). В других стихах эти метафоры встречаются также очень часто: «... истома муки страстной...» («Клеопатра»); «В сладостной муке...» («Мгновения», 5); «Кто связал нас мукой страстной?», «Где же мы: на страстном ложе Иль на смертном колесе?» («В застенке»). И здесь словесная метафора распространяется нередко на целое стихотворение, становится лирической темой («Пытка», «В застенке», «В трюме», «Из ада изведенные...», «Мука сладострастия...» («Мгновения», 2) и т. д.). Метафора как бы реализуется в стихотворении, развертывается в метафорический сюжет:³ возлюбленная — палач, поэт — узник, осужденный на пытку и казнь. Ср., например, «На нежном ложе»:

Ты песен ждешь? — Царица, нет их!

В душе нет слов, огня — в уме.

А сколько громких, сколько спетых —

Все о тебе — в моей тюрьме!

Одна мечта, одна тревога

Была со мной в аду моем:

Сойдешь ли ты, как ангел бога,

Ко мне. сегодня, с палачом?

И свет являлся. Там, у двери,

Рабы сдвигали копья в строй,

А ты, подобная пантере,

Свой бич взносила надо мной.

О, этот бич! Он был так сладок!

Пьянил он, как струя вина!

И ты, — загадка из загадок! —

Давала кубок пить до дна!

Если в образах страсти Брюсов выражает безусловную напряженность чувства, без оттенков и дифференциации, соединяя в одном переживании крайности восторгов и мучительных страданий, то и другие словесные образы в его «Балладах» подчиняются этому общему стилю, господствующему в основном замысле и в каждой детали. Любимые словесные образы Брюсова — это образы света и тьмы, те и другие — в крайнем сгущении и напряжении. В иных примерах они имеют метафорический смысл, как родственный образ «пламенной» страсти; в других они, во всяком случае, соответствуют общему тону, как бы эмблематической окраске всего стихотворения.

Для обозначения тьмы особенно употребительно слово «сумрак», не как светотень, а как мрак, господствующий над противоположным ему началом света: «Набегает сумрак вновь, Сумрак с отсветом багряным...» (П); «Сумрак жгучий, сумрак душный...» (С); «Нас разводит сумрак» (Ра). И в метафорическом перенесении на внутренний мир души: «Знаю сумрачный наход Страсти...» (П). В более поздних стихах: «Я была безвольна В сумраке без дня...» («Два голоса»).

Рядом с этим словом для обозначения внешней тьмы, ощутимой для глаза, употребляется слово «мгла»: «Настала тишина и мгла» (Р); «Я хочу вступить во мглу» (П); «Друг о друге грезим в тайне мглы» (Ра). Или слова «темнота», «темнеет»: «Дала нам смелость темнота...», «И с этих пор едва темнело...» (Ри), «И весь день, пока на темной стали...» (Ра).

В то же время внутреннюю тьму, душевную муть или смущенье означают слова «мутный», «муть», «смутный»: «... взоры смутны...» (П); «...образ смутный...» (С); «...в смутном сне...» (П).

Некоторое оформление образам мрака дают слова «тень» и «ночь». В буквальном смысле, по отношению к внешнему миру: «Вдоль стены, укрыта тенью...» (П); «Ей тихо навевая тень», «И тих был ветер меж теней» (Ри); «Теней муть...» (С). И с метафорическим перенесением на мир душевных явлений: «Она к нам в душу тенью страстной... вошла» (Ри). Многочисленны примеры слова «ночь»: «И в ту же ночь я был прикован...», «Я был свидетель чар ночных...», «Но эту ночья помню! помню!» (Р); «Знаю: ночь посвящена Наслажденью и паденью», «Ночь — как тысяча веков, Ночь — как жизнь в полях за Летой» (П); «Звезды выступят в ночи» (А).

Как цветовое обозначение тьмы довольно редко встречаются слова «черный» и «смуглый»: «Пред взором, пламенным и черным...» (Р); «Черный плащ его, как дым...» (П); «Смуглый лик мой...» (С).

Рядом с образами тьмы, безраздельной, абсолютной, недифференцированной, — образы «света» в крайнем напряжении и предельной силе. Речь идет иногда о физическом свете, контрастирующем с физической тьмой: «Свет померк, померкли речи» (77). Чаще, однако, — о метафорическом перенесении образа света на явления душевной жизни, для обозначения безусловно властвующей красоты душевной и физической: «Она была как свет прекрасна И как сияние светла» (Ри); «Ты светла, как мать, как Ева...» (А) — абсолютная, недетализованная, идеальная красота. К образам света относятся также сравнения с зарей, с рассветом: «Как рассвет — бледна сестра!» (С); «Она — как юная заря» (Пт). Образы света многочисленны в других стихах: «Светлый Бальдер!.. Как звезда сияешь ты!» («Бальдеру Локи»); «И в новый вихрь огня и света...» («Мгновения», 1).

Красочным обозначением света являются слова «белый», «бледный»: «Пеплум мой, как саван белый», «Глянет утро взором белым», «Стен воскресших белизна Оттеняет пеплум белый» (П); «К ногам белее белых лилий...» (Ри); «Скроет белость этих плеч» (А); «По беломраморным ступеням...», «Бледнеет и дрожит царевна» (Пт); «...бледна сестра!» (С); «...не дыша, бледнея...» (Па).

Между светом и тьмой в их контрастной напряженности Брюсов не знает переходов, оттенков и ступеней. Он беден красками: белый и черный — любимые красочные обозначения, при этом часто они имеют эмблематический смысл, как в сочетаниях «белый саван», «белые лилии», «белые плечи». Другие красочные обозначения встречаются очень редко, эстетически не дифференцированны и всегда эмблематически заменяют собой некоторое настроение или идею, привычно связанную с этим цветом. Ср.: «Сумрак с отсветом багряным...» — и сейчас же дальше пояснение: «Это ль пламя? это ль кровь?» (П). Не правильно ли будет предположить, что «златотканый покой» царевны также имеет в виду не цвет золота, а его блеск и пышность (по смыслу: «в пышном,

богатом покое»)? Характерно, что в описании роскошного дворца морского царя (М) Брюсов не дает ни одного упоминания о цвете, а говорит лишь о блеске, горении и сверкании:

В блестящих залах из коралла,

Где жемчугов сверкает ряд,

Я, вся волнуясь, различала

Подводных дев горящий взгляд.

Общему характеру этих словесных тем, их безотносительной насыщенности и напряженности, соответствуют оценочные эпитеты, которыми так богата поэзия Брюсова. И здесь красота и страсть являются поэту в абсолютной силе, без оттенков, без смягчений и колебаний.

Оценка внешнего впечатления дается обычно словом «прекрасный», самым общим и безусловным из всех возможных слов; оценка внутреннего душевного движения — словами «сладостный» и «отрадный». Пример оценки внешних, объективных фактов: «Прекраснейшей из всех цариц», «и он скользнул к лицу прекрасной...», «Такой прекрасной и безгрешной...» (Р); «Она была как свет прекрасна...» (Ри); «Она — прекрасна и безгрешна...» (Пт). Несколько сдержаннее: «Красивый юноша-прохожий...» (Пт). Примеры оценки субъективного душевного переживания: «Сладко нежит тишина...» (П); «Нет, не юность в сладкой дрожи...» (А); «Отрадой сладостной вошла» (Ри); «И, быть может, нет для нас отрады Слаще пытки вашей, палачи!» (Ра).

Рассмотренные до сих пор словесные темы «Баллад» представляют известное стилистическое единообразие; образы страсти как пламени и опьянения, как радости и страдания; образ красоты как света и, в связи с этим, общая, безотносительная, эмблематическая окраска внешнего мира и внутреннего переживания в светлые и темные тона в контрастном напряжении; наконец, обилие оценочных эпитетов, в которых выражается безусловная сила и яркость переживания. Все эти особенности словесных образов сближают поэзию Брюсова с поэтическим творчеством первого поколения русских символистов (Бальмонта и др.), поэтов индивидуалистического типа, искателей напряженного переживания как самого ценного содержания жизни.⁴ Другая группа повторяющихся тем сближает Брюсова с мистическими течениями символизма: это образ «тайны» и «чуда», делающий переживание мира сказочным, таинственным и чудесным. Любовь как тайна и как таинство, как священнослужение, ложе любви как храм — эти лирические темы использованы Брюсовым в других стихотворениях и стихотворных циклах (стихотворения «Таинства ночей», «В Дамаск», «Жрице луны», «В ночном безлю-дии», в особенности цикл «Мгновения»). Ср., например, стихотворение, начинающееся словами:

Серафимов вереницы

Наше ложе окружили.

Веют в пламенные лица

Тихим холодом воскрылий.

Или ср. элегию «В Дамаск»:

Губы мои приближаются

К твоим губам.

Таинства снова свершаются,

И мир как храм.

Мы, как священнослужители,

Творим обряд.

……………………………..

Такие примеры представляют как бы реализацию в метафорической теме целого стихотворения романтической метафоры: «тайны страсти», «таинства любви»; ср. в «Таинствах ночей»: «Хранятся в памяти, как в темной книге, Свершившиеся таинства ночей...». В «Балладах» напомним изображение царицы, «покорно» ожидающей страстного свидания с возлюбленным: Она вошла стопой неспешной, Как только жрицы входят в храм... (Р)

Говорится о «тайне»: «...тайны тела...» (С); «...в тайне мглы» (Ра); «Всего, что тайно кроет ложе...» (Р); «...мечты не утаили...» (Ри); «Плод познанья — я таю» (А). Говорится о «чарах»: «...свидетель чар ночных...» (Р); «...очарован Предчувствием...» (Р). Употребляется слово «бред»: «И было все на бред похоже!» (Р). Словесные образы «грезы» и «мечты» относятся к той же области жизни-сказки: «Еще дрожащих в смене грез!», «Предчувствием безвестных грез» (Р), «Друг о друге грезим в тайне мглы» (Ра). Сюда же должны быть причислены по своей эмоциональной окраске такие слова, как «тишина» («тихий») и «сон»: «Настала тишина и мгла» (Р); «Сладко нежит тишина, С тишиной роднится тело...» (П); «Жуткий шепот в тишине», «В тишине мелькнувший звук...» (С); «Ей тихо навевая тень», «И тих был ветер меж теней» (Ри); «...тихий сад...» (Пт) и «...жизнь немела в сне ночном...» (Ри); «...как в смутном сне...» (Па); «Сплю в воде, лучом согретой...» (П); цепи «дремлют» (Пт) и т. д.⁵

К области тем, сближающих поэзию Брюсова с мистическим течением символизма, относятся словесные темы «предела» и «беспредельности», означающие достижение чувством бесконечной напряженности, родственной мистическим переживаниям. Отметим такое выражение:

Чтоб память не угасла во вселенной

О страсти, перешедшей во, предел! (Па)

Или еще:

Мы постигли мирозданье

Навсегда и до конца\ (А)

Или в других стихах:

Где я последнее желанье

Осуществлю и утолю?

Найду ль немыслимое знанье,

Которое, таясь, люблю?

(«Последнее желанье»)

Самая гиперболичность этих словесных выражений служит косвенным доказательством ощущения чрезмерности, безграничности переживаемого:

Я, свободный, я, бескрылый,

Жаждал в небе потонуть. (А)

Или еще:

Ночь — как тысяча веков,

Ночь — как жизнь в полях за Летой. (П)

Или в «Элегиях», где изображение конца мира сливается с рядом образов, выражающих последнее напряжение любовного экстаза:

И мне представилось: сбылась судьба земного.

Нет человечества! Ладью влечет хаос!

И я, встречая смерть, искал поспешно слова,

Чтоб трепет выразить последних в мире грез.

(«Свидание»)

Для этих тем мы не находим у Брюсова постоянных слов, зато встречаем типичную словообразовательную форму: обильное употребление качественных слов с отрицательной частицей «без», уничтожающей относительные и конечные определения понятия. В этой особенности стиля («бесконечный эпитет») русские символисты сходятся с немецкими романтиками.⁶ Ср., например, слова «бессмертный» (Па), «безвестный» (Р), «безгрешный» (Р, Пт), «бесконечность» (М), «безбрежный» («К устью!»), «безмерный» («Город женщин», «В полдень»), «безобразный» («Таинства ночей»), «бездонный», «бездна» («Одиночество», «Видение крыльев»), «бессильный», «бессилие» («Одиночество», «Портрет», «Видение крыльев»), «безмолвный» («Эпизод»), «неизмеримость без времен» («Видение крыльев») и многие другие.

Таким образом, в этих группах словесных тем мы находим ту же основную тенденцию брюсовского искусства — стремление к усилению, к доведению каждого образа до высшего, безусловного напряжения, при полном отсутствии дифференциации, оттенков, переходов. При этом мы все время вращаемся в очень тесном

круге привычных для поэта понятий, образов и слов. Часто употребляемые слова кажутся как бы установившимися клише: целые строки составляются путем перестановки и соединения этих готовых словесных обозначений, уже рассмотренных нами в отдельности:

Яды ласк и тайны тела... (С)

Или:

Она была как свет прекрасна,

И как сияние светла.

Она к нам в душу тенью страстной,

Отрадой сладостной вошла. (Ри)

Этим создается впечатление большого стилистического единообразия, иногда переходящего даже в манерность и монотонность в выборе слов; вместе с тем, еще более увеличивается насыщенность и яркость художественного воздействия, его эмоциональная выразительная сила.