Выбор и соединение слов

Конечно, идеализующий стиль требует и здесь, как в «Балладах», особого возвышенного словаря; торжественные славянизмы встречаются в изобилии: «чело», «уста», «очи», «ланиты», «лобзанья», «злато», «глава», «денница» и т. д. Иногда стиль поэта кажется искусственно приподнятым: «И Флавий открывает очи». Не всегда он удерживается на такой высоте; тогда простота повествования противоречит возвышенному пафосу условно-поэтических строк и звучит как диссонанс. Ср., например, «онегин-ское» начало главы IV:

Означились огни денницы;

Рабочий пробудился люд;

По узким улицам столицы

Ряды разносчиков снуют.

Простые слова, в особенности когда они содержат элемент рассуждения, нарушают стремительный подъем лирически взволнованных поэтических строк. Вот еще пример таких диссонансов:

И долго, с думою глубокой,

Она сидела одиноко,

И стыло гретое вино.

Или:

Она ненужных слов не тратит

И мыслит: «Он — красив, не глуп,

Он жизнью эту ночь оплатит,

Но почему так чужд мне он?

Или еще:

«Ты надо мной властна, быть может,

И тело бедное мое

Безжалостный палач изгложет.

Но все ж я — прав. Что обещал,

Я, в эту ночь, исполнил честно:

С тобой я, как тебе известно,

До третьей стражи разделял

Твои, царица, вожделенья,

Как муж, я насыщал твой пыл..,

Что ж! Я довольно в мире жил,

А ты — свершай свои решенья!»

Это счетоводство страсти, это педантическое указание причин и следствий в последнем примере («С тобой я, как тебе известно...», «Что ж, я довольно в мире жил...») даже в устах стоика производит впечатление провала с высоты лирического пафоса предшествующих и последующих стихов. Такая же прозаическая обстоятельность, такой же рассудочный педантизм в следующих выражениях:

Ты будешь для меня царицей,

В моей душе, не на словах!

Или:

«Пока они у двери,

Хоть поцелуй, по крайней мере!»

Рассудочная стихия брюсовского творчества особенно чужда стилю Пушкина. В «Клеопатре» Пушкин мыслит конкретными поэтическими образами, пластически изображает, а не рассуждает. Как поэт-классик, он отлично владеет, где это нужно, логической стихией речи, подчиняя ее художественному замыслу: поэтому он никогда не бывает рассудочным, не впадает в «прозаизмы». Напротив того, в напевной, эмоциональной, романтической лирике Брюсова рассудочные понятия, отвлеченные идеи не находят себе действительного художественного воплощения и вступают в резкое противоречие с общей лирической взволнованностью его стиля. Припомним его любимый прием — отвлечение эпитета, замену прилагательного абстрактным существительным, выражающим его логическое содержание. В «Египетских ночах»: «Глядит на смены наслаждений» вместо «на сменяющиеся наслаждения»; «Неся одежды, пух простынь...» вместо «пуховые простыни». Рядом с насыщенной вещественным смыслом пушкинской строфой:

Под сенью пурпурных завес

Блистает ложе золотое —

олицетворение абстрактного понятия (у Брюсова) особенно заметно:

Что там? Свежительная мгла

Теперь каким признаньям внемлет,

Какие радости объемлет,

Лаская страстные тела?

Употребляя абстрактные слова в переносном значении, Брюсов постоянно впадает в противоречие с вещественным, конкретным смыслом слов, для него несущественным:

Там, где квадратный водоем

Мемфисским золотом обложен,

За пышно убранным столом

Круг для веселья отгорожен.

Конечно, «круг» понимается здесь как область, место, «сфера», не пространственно, а идеально. Но для конкретно мыслящего поэтического воображения что могло бы означать такое словесное построение: «Там, где квадратный водоем обложен золотом, за столом отгорожен круг для веселья»?

Или еще:

Порфирных львов лежат ряды,

Чудовищ с птичьей головою,

Из клювов золотых, чредою,

Точа во глубь струю воды.

Здесь отвлеченности и непонятности конструкции особенно способствует слово «чреда». Брюсов вообще любит употреблять пространственные обозначения, сохранившие в языке только отвлеченный, переносный смысл: «ряд», «строй», «вереница», «круг», «чреда» и т. д. Он пользуется этими словами без всякого внимания к их вещественному смыслу, только увеличивая таким словоупотреблением абстрактность своих словесных построений: «Бежит невольниц вереница, Неся одежды...», «Рабы теснятся строем, Влекут его...», «За ней — рабов покорный строй И круг поклонников смущенных...», «Ряды разносчиков снуют».²⁸

По-прежнему, как следствие неумения поэта эмоционального, романтического типа овладеть логической стихией речи и построить стройное и расчлененное предложение, в поэме встречаются неловкости синтаксического построения, как только у Брюсова возникает желание наметить более сложное логическое соотношение между частями предложения: «Ужели эта красота Сегодня станет прах могилы? Какая страшная мечта!», «И смотрит, с пасмурным челом. На мужа, кто простерт на ложе», «За мигом миг казался строже Взор гостя странного...».

Эти различные неловкости и несоответствия — несоответствия возвышенного патетического стиля и рассудочного прозаизма, абстрактных понятий и их конкретного, вещественного смысла, лирической напевности и синтаксической запутанности — производят нередко, помимо воли автора, комическое впечатление:

Ах, не она ль вчера ему

Всем сладострастьем женской дрожи,

Как властелину своему,

Вливала в жилы страсть. — И что же?

Такие внутренние противоречия и несоответствия стиля показывают, что Брюсов, как поэт эмоционально-лирического типа, не может художественно овладеть той рассудочной стихией, которая всегда присутствует в его поэзии, внося в его произведения отвлеченность и холод, несвойственные лирическому стилю. В искусстве Пушкина и классической школы логическая стихия речи претворяется в живую плоть художественного произведения, начиная с отдельных слов, отчетливых по своему смыслу и точных в своем употреблении, через сознательную и сложную постройку синтаксических соединений, вплоть до общего строения композиционного целого, расчлененного, легко обозримого и последовательного в своем основном развитии и расположении отдельных частей.