Механизм выбора и организации слов

В его основе 2 операции: выбор и комбинирование языковых элементов (необходимо выбрать основу слова и скомбинировать морфемы)

20)

Это в основном модели, опирающиеся на подход Н. Хомского и разрабатывавшиеся в рамках "психолингвистики второго поколения". Наиболее общая характеристика указанного подхода дана выше. Кроме того, литература об этом подходе, как лингвистическая, так и Психолингвистическая, как пропагандирующая его, так и критическая, огромна, даже если брать только публикации на русском языке [Леонтьев, 1969;1974; Слобин и Грин, 1976; Ахутина, 1975; 1989; Сахарный, 1989]. Поэтому в данной главе мы ограничимся тем, что: а) охарактеризуем основные направления Психолингвистических экспериментов, направленных на верификацию модели Н. Хомского; б) опишем более подробно внутреннюю структуру этой модели в ее, так сказать, официальном варианте (опираясь на книгу Н. Хомского 1965 года); в) сформулируем основные критические позиции по отношению к этой модели (не повторяя критики, изложенной в главе 2).

<...>мы уже упоминали о знаменитом эксперименте Дж. Миллера и К. Маккин в основе которого лежала гипотеза, что "чем сложнее грамматическая трансформация, тем больше времени требуется человеку на оперирование с ней" [Miller, 1962]. В других экспериментах изучались ошибки при воспроизведении предложений разных синтаксических типов по Хомскому (ядерных и неядерных), эффективности запоминания и последующего воспроизведения разных типов предложений, механизм верификации предложений (П. Уосон показал, в частности, что отрицательные предложения при верификации трансформируются в утвердительные), легкость понимания разных типов предложений. Весьма важны результаты, полученные А. Блументалем: он показал, что для оперирования с предложением существенна не столько синтаксическая, сколько семантическая функция слова, являющегося компонентом предложения (А. Блументаль использовал методику "подсказок" при воспроизведении целого предложения: одной из лучших "подсказок" оказался логический субъект) [Blumenthal, 1967; Blumenthal, Boakes, 1967]. Трансформационная модель получила убедительное подтверждение в афазиологии, при исследовании развития синтаксиса детской речи и пр.

Что касается внутренней структуры модели Н. Хомского, то мы уже говорили о ее синтаксическом компоненте. Но она включает еще три компонента: семантический, фонологический и прагматический.

Теория семантического компонента была разработана Дж. Кацем и Дж. Фодором [Katz, Fodor, 1963]. По мнению авторов, он включает два звена: лексикон и правила соотнесения лексикона с грамматической структурой, или так называемые "проекционные правила". Что касается лексикона, то он состоит из двух частей: грамматической (генерирующей части речи) и семантической, обеспечивающей собственно семантику. Так, слово играть сначала отождествляется как глагол, затем как непереходный глагол, а затем получает семантическую интерпретацию. Когда использованы "синтаксические маркеры", включаются "семантические", причем семантические маркеры слова организованы в иерархию (дерево) типа дерева НС (с возможностью только дихотомического выбора в каждом из узлов дерева). Путь по этому дереву от верха до любой из конечных точек называется "тропой" (path). После того, как мы получили грамматическое дерево предложения и дошли до терминальной цепочки (но элементами ее в этом случае являются не отдельные слова, а грамматические классы!), каждому из элементов этой цепочки приписывается дерево семантических маркеров, или, вернее, выбирается определенная тропа, ведущая по ветвям этого дерева. При этом критерием для выбора нужной тропы служит соотносимость с тропами, выбранными для других элементов. Например, в слове интересный (мы пользуемся уже приведенным ранее примером) будет "запрещена" тропа, ведущая к смыслу "хорошенький, миловидный", так как в слове картина нет признаков "человек" и "женщина".

Таким образом, "семантический компонент лингвистического описания не служит орудием порождения предложений. Скорее он интерпретирует предложения, порожденные синтаксическим компонентом... Однако... можно сконструировать семантический компонент таким образом, что он, в сочетании с синтаксическим компонентом, будет порождать только семантически правильные грамматические предложения" [Clifton, 1965]. Но для этого нам нужен не только компонентный семантический анализ, но и знание пресуппозиций (ситуации), то есть - в конечном счете - обращение к ядерным утверждениям или пропозициональным функциям. Дж. Грин [Слобин и Грин, 1976] в этой связи сочувственно цитирует данное Р. Кэмпбеллом и Р. Уэлсом определение языковой способности (компетенции) как "... способности понимать и порождать высказывания, не столько грамматически правильные, сколько соответствующие контексту, в котором они появляются"

Фонологический компонент тоже служит для интерпретации результатов действия синтаксического компонента, но уже не на "глубинном", а на "поверхностном" уровне. Он подробно описан в работе [Chomsky, Halle, 1968] и основывается на концепции дифференциальных фонетических признаков Якобсона-Халле, - концепции, применимость которой в психолингвистике весьма проблематична (Так например, ведущие фонетисты России - Л.Р. Зиндер и Л.В. Бондарко - в главе "Исследование фонетики" в книге "Основы теории речевой деятельности" (1974) отрицают Психолингвистическую значимость этой концепции.).

Здесь мы опять встречаем дерево дихотомических признаков.

Наконец, прагматические правила - это правила соотнесения грамматической структуры с контекстом (ситуацией) [Miller, hard, 1964]. Характерно, что если фонологический и особенно семантический компонент "прижились" в модели Н. Хомского, то прагматический компонент быстро "увял", и уже в 1970-х гг. никто в литературе не вспоминал о нем.

Теперь о критике модели. Она шла с двух сторон - так сказать, "слева" и "справа".

Критика "справа" представлена классиками американской психологии - Ч. Осгудом и Дж.Б. Кэроллом. Осгуд в цитированной выше работе 1963 г. считает, что модель стремится свести вероятностные по своей природе процессы к системе альтернативных решений, не интересуясь путем, приводящим именно к данному решению. В этом он, видимо, прав. И уж, конечно, он прав, когда требует, чтобы психологическая теория порождения или восприятия речи была частью общей теории поведения (мы бы сказали - деятельности).

Не менее остра и справедлива критика Дж.Б. Кэролла. Суть его возражений сводится к тому, что психологический механизм, обусловливающий порождение вопросительного или любого иного высказывания, может быть ничуть не более сложным, чем механизм порождения ядерного предложения: все зависит от того реального предметно-логического содержания, которое необходимо выразить, и от мотивации высказывания. Например, "... высказывание будет в декларативной форме (нулевая трансформация), если говорящий считает, что его информация больше, чем информация слушателя; оно будет в форме вопроса, если он чувствует, что его информация меньше" [Carroll, 1964].

Наиболее интересным критиком Н. Хомского "слева" был Д. Уорт. Первое его замечание: в модели Хомского-Миллера совмещены линейные и нелинейные правила, то есть фактор порядка компонентов входит в модель уже на самых ранних ее этапах. Но, во-первых, "линейный порядок элементов... может зависеть от факторов, находящихся вне данного предложения. Это бывает, когда "актуальное членение" предложения не совпадает с синтаксическим... Во-вторых, линейный порядок некоторых у и z может зависеть от факторов, которые находятся в данном предложении, но еще "неизвестны" на том этапе порождающего процесса, на котором Х переписывается в y+ z. В русском языке, например, выбор порядка подлежащего и сказуемого иногда зависит от конкретных лексем (или, вернее, их классов)..." [Уорт, 1964]. Чтобы выйти из этого положения, Д. Уорт предлагает разбиение порождения по НС на два цикла, причем правило N второго цикла начинает действовать на результатах правила (N-1) первого цикла: если мы переписали предложение как совокупность группы подлежащего (именной группы) и группы сказуемого, то первое правило второго цикла превращает полученное нелинейное сочетание компонентов в их линейную последовательность. Строго говоря, еще раньше сходные идеи выдвигали Г. Карри и С.К. Шаумян.

По мнению Д. Уорта, это приближает порождающую модель к естественному процессу порождения, ибо говорящий ведь "... хорошо знает заранее если не все, то по крайней мере главные лексические единицы, которые появятся в его предложении, и выбирает именно те грамматические обрамления, которые потребуются для заранее "избранных" лексических единиц" К этому месту Д. Уорт дает исключительно важную для нас сноску, которую мы поэтому приведем целиком. "С точки зрения сходства с реальным языковым поведением говорящего ни одну из известных до сих пор моделей нельзя признать удовлетворительной. Можно ли найти такую модель, которая соотносилась бы с действительным поведением реального говорящего (т. е., если можно так выразиться, "психосоциологическую" модель речи и языка)? Нам кажется, что да. Такая модель имела бы форму телевизорного экрана, с которым связаны два механизма, из которых один способен развертывать на экране разные изображения, а другой способен читать и различать эти изображения, передавать результаты чтения в "черный ящик", содержащий грамматические правила данного языка (в форме, может быть, полной трансформационной грамматики по модели Хомского); "черный ящик" обрабатывает полученную от читателя... информацию и передает результаты своей обработки первому, развертывающему механизму, который изображает на экране новую "картинку"; этот циклический процесс продолжается (с электронной быстротой) до тех пор, пока "черный ящик" перестанет прибавлять новую информацию; весь аппарат тогда находится в состоянии стабильности, и картинка (т. е. предложение) снимается (т. е. говорящий произносит свое предложение)"

Уже на примере Д. Уорта можно видеть, как сторонники трансформационной модели стремятся приблизить эту модель к реальным психологическим процессам порождения речи. Другой пример - знакомый нам Д. Слобин, который вынужден был ввести в модель новое понятие - "обратимость". Речь идет о том, что если в эксперименте давались картинки, изображающие потенциально обратимую ситуацию (Автомобиль догоняет поезд - Поезд догоняет автомобиль), и картинки, изображающие необратимую ситуацию (Мужчина ест дыню - дыня не может есть мужчину), то испытуемый оперирует с ними по-разному, т. е. в порождении участвует некоторое звено, в котором фиксируется "реальное положение дел", своего рода когнитивная схема, влияющая на механизм порождения [Slobin, 1966]. Сходные результаты были получены рядом других авторов (Дж. Маршалл, С. Кэри, Г. Кларк, М. Джонсон) [Леонтьев, 1969]. Вообще при внимательном рассмотрении эволюции более молодого поколения психолингвистов - сторонников модели Хомского-Миллера заметно, что почти все они со временем уходили в более или менее глубокую оппозицию к этой модели, иногда подвергая критике ее основные догмы. Мы видели этот процесс на примере Жака Мелера, ставшего одним из основных представителей "психолингвистики третьего поколения": но сходный путь проделали и, казалось бы, самые ярые пропагандисты трансформационного подхода, как Т. Бивер, Дж. Фодор, М. Гарретт. Так, Т. Бивер стал вообще считать ложной проблему "Психолингвистической реальности" (что можно только приветствовать!) и заявил, что проблема совсем в другом - "как эти (лингвистические) структуры взаимодействуют в реальных психологических процессах - таких, как восприятие, кратковременная память и т. д." [Bever, 1968]). А Дж. Фодор и М. Гарретт пришли к идее эвристик. "Эти эвристики используют информацию, репрезентирующуюся в грамматике, но сами по себе они не суть грамматические правила, если понимать "правила" в смысле этого слова, обычном применительно к генерированию предложений" [Fodor, Garrett, 1967].

21) Применительно к психолингвистике когнитивный подход - это такой подход, при котором мы изучаем роль познавательных процессов в речевой деятельности. Различные когнитивные модели, как мы видели, начали зарождаться еще в недрах психолингвистики второго поколения - собственно, концепция Хомского-Миллера в определенном смысле тоже является когнитивной, особенно по сравнению с психолингвистикой первого поколения. Но, начиная с 1970-х гг., когнитивная психолингвистика выделилась (в рамках психолингвистики третьего поколения) в особое направление.

Достаточно подробные обзоры работ по когнитивной психологии вообще и когнитивной психолингвистике в частности даны в [Величковский, 1982;Солсо, 1996]. Поэтому в настоящем разделе мы остановимся только на трех циклах исследований, представляющих для нас наибольший интерес: это исследования У. Кинча, модель И. Шлезингера и уже упомянутая ранее "абстрактная грамматика языковой активности" Ч. Осгуда.

Концепция понимания речи у основывается на идее пропозиций. У него пропозиция состоит из предиката (таковым может являться глагол, прилагательное, наречие и некоторые другие) и одного или нескольких аргументов (обычно это существительные). Ведущая роль принадлежит предикату. Таким образом, высказывание представляется как система пропозиций, а так называемые "правила согласования" организуют эти пропозиции в своего рода семантическую сеть. Наконец, в структуру модели У. Кинча входит так называемая "целевая схема", определяющая, что более, а что менее существенно для читателя в процессе понимания текста, восстанавливающая пропущенные умозаключения и вообще определяющая содержательную "макроструктуру" высказывания на глубинном уровне. Но особенно существенно, что эта структура является типичной структурой "семантических падежей" по Ч. Филмору [Филлмор, 1981], т. е. описывает взаимодействие актантов (деятель, объект и т. п.) в рамках ситуации. Иначе говоря, У. Кинч предполагает, что в основе оперирования компонентами высказывания при его понимании и интерпретации лежит некоторое абстрактное представление о содержательной структуре ситуации, на которое как бы накладывается система пропозиций [Kintsch, 1979; 1974; 1984; Kintsch, van Dijk, 1978].

П. Торндайку принадлежит наиболее известная попытка использовать тот же принцип фреймового представления ситуации для интерпретации целостного текста (рассказа). Он разработал своего рода семантическую "грамматику рассказа" [Thorndyke, 1977]. Казалось бы, на совершенно иной основе строит свою модель И. Шлезингер. Вот его логика. В основе порождения речи лежит система простейших семантических пар. Например, в основе высказывания У Мэри был ягненок - представление о семантическом соотношении "владельца" и "имущества" (посессивное отношение), а у ягненка есть, в свою очередь, соотнесенная с ним идея маленького размера (по-английски этот знаменитый стишок звучит как Mary had a little lamb). Эти взаимосвязанные содержательные характеристики И. Шлезингер называет "протовербальными элементами". Далее к ним прилагаются четыре вида правил реализации: реляционные правила, приписывающие каждому протовербальному элементу грамматическую и фонологическую характеристику; правила лексикализации, выбирающие нужные лексемы; правила согласования (например, определяющие согласование по числу взаимосвязанных синтаксических компонентов); и интонационные правила. Кроме того, И. Шлезингер вводит понятие "коммуникативного взвешивания": соответствующий компонент модели определяет, какой из компонентов предложения является коммуникативным центром (логическим субъектом, темой, фокусом). Наконец, он говорит о том, что "за" протовербальными элементами стоят совсем уже невербальные когнитивные структуры, из которых и получаются - в результате процесса так называемой коагуляции - протовербальные элементы. Суть коагуляции - в выборе из банка наших знаний (восприятии, переживаний) того, что говорящий намерен выразить в общении. Эти когнитивные структуры репрезентированы в психике говорящего в виде образов[Schlesinger, 1971; Hoermann, 1981]. Наконец, Ч. Осгуд тоже опирается на идею базисных "естественных" когнитивных структур как основы для порождения и восприятия высказываний. По его мнению, эти когнитивные структуры образуются благодаря взаимодействию языковой и неязыковой информации. Чем ближе поверхностная структура соответствующего предложения к этим когнитивным структурам, тем легче оперировать с предложением, тем более оно "естественно".

Таким образом, в трех различных моделях (прибавим к ним и целый ряд других исследований, частично охарактеризованных выше) содержится очень много общего. Это прежде всего идея доречевых когнитивных структур. Это идея их пропозиционального характера (имя+ предикат) и некоторой организации пропозиций, не совпадающей со структурой предложения (высказывания) как таковой. Наконец, это идея о существовании такого компонента речевого механизма, который определяет соотношение синтаксической структуры предложения с фокусом (топиком, темой, логическим субъектом) высказывания. Но главное, что представляет для нас интерес, - это введение в круг Психолингвистической проблематики фрейма ситуации, т. е. взаимосвязанной системы когнитивных компонентов этой ситуации, хотя конкретное представление о таком фрейме у разных авторов различное.

Несколько других когнитивных моделей порождения детально описаны в книге Т.В. Ахутиной [Ахутина, 1989], и мы не будем здесь повторять этого описания. Речь идет о моделях М. Гарретта, Г. и И. Кларков, К. Бок, Э. Бейтс и Б. Мак-Винни.

Итак, оставляя пока в стороне мотивацию и процессы ориентировки, первым этапом собственно порождения является внутреннее программирование высказывания. Понятие внутреннего программирования функционально, а отчасти и структурно отличается от внутренней речи как процессов программирования неречевых действий и от внутреннего проговаривания. Внутренняя программа соответствует только "содержательному ядру" будущего высказывания, а именно тем его компонентам, которые связаны отношением актуальной (выраженной в высказывании, например, глаголом) или латентной (выраженной прилагательным) предикативности. В современных терминах, внутренняя программа высказывания представляет собой иерархию пропозиций, лежащих в его основе

(В книге [Леонтьев, 1969] и некоторых других публикациях внутреннему программированию приписывается линейный характер. Сейчас мы полагаем, что она в принципе нелинейна).

Эта иерархия формируется у говорящего на базе определенной стратегии ориентировки в описываемой ситуации, зависящей от "когнитивного веса" того или иного компонента этой ситуации. Так, знаменитый пример Л.С. Выготского: "Я видел сегодня, как мальчик в синей блузе и босиком бежал по улице" допускает множество конкретных интерпретаций в зависимости от того, что именно является для говорящего основным, что - второстепенным. В одной из более поздних работ [Леонтьев, 1981] мы ввели коррелятивные понятия ситуации общения и ситуации-темы, то есть ситуации, о которой говорят. При этом ситуация-тема имеет свою внутреннюю структуру и, в частности, свою тему и рему. Внутренняя программа высказывания как раз и отражает психологическую структуру ситуации-темы.

Кодом внутреннего программирования является предметно-схемный или предметно-изобразительный код по Н.И. Жинкину. Иначе говоря, в основе программирования лежит образ, которому приписывается некоторая смысловая характеристика (мы имеем в виду "личностный смысл" по А.Н. Леонтьеву). Эта смысловая характеристика и есть предикат к данному элементу. Талантливость приписывается образу художника, интересность - образу картины. А вот что происходит дальше - зависит от того, какой компонент является для нас основным. Если художник, то ему "предицируется" писание картины, то есть осуществляется операция включения всех остальных признаков в объем смысловой нагрузки образа художника, происходит "свертывание" по Ч. Осгуду.

Вообще возможны, по-видимому, три типа процессов оперирования с "единицами" программирования. Во-первых, это уже известная нам операция включения, когда одна кодовая единица (образ) получает две или несколько функциональных характеристик разной "глубины":

(КОТ + ученый) + ходит. Во-вторых, это операция перечисления, когда одна кодовая единица получает характеристики одинаковой "глубины": могучее + ПЛЕМЯ + лихое. В-третьих, это операция сочленения, которая в сущности является частным случаем операции включения и возникает, когда функциональная характеристика прилагается сразу к двум кодовым единицам: КОЛДУН + (несет + (богатыря)) или ((колдун) + несет) + БОГАТЫРЯ.

При порождении целого текста происходит аналогичный процесс иерархизации предикаций во внутренней программе. Внутренняя программа и есть то "содержание высказывания", которое удерживается в оперативной памяти при порождении дальнейших высказываний и которое является инвариантом перевода. Она же является конечным звеном процесса смыслового восприятия высказывания (и-с некоторыми оговорками - текста).

При переходе к этапу грамматико-семантической реализациивнутренней программы следует прежде всего вслед за рядом лингвистов и психолингвистов разделить в процессах такой реализации нелинейный и линейный этапы. Эта мысль встречается у уже знакомого нам Д. Уорта, у Г. Карри (1965) - тектограмматика и фенограмматика, в "аппликативной модели" С.К. Шаумяна и П.А. Соболевой (1968) - фенотипическая и генотипическая ступень, у сторонников "стратификационной грамматики", например С. Лэмба и многие другие. См. также Психолингвистические концепции, реферированные в этой главе. В соответствии с накопленными в психолингвистике экспериментальными данными следует выделять на этом этапе порождения: а) тектограмматический подэтап, б) фенограмматический подэтап, в) подэтап синтаксического прогнозирования, г) подэтап синтаксического контроля.

Важнейшие операции, соответствующие тектограмматическому подэтапу, - это операции перевода программы на объективный код. Это, во-первых, замена единиц субъективного кода минимальным набором семантических признаков слова (обычно имени), ограничивающим семантический класс и позволяющим при дальнейшем порождении выбирать внутри этого класса различные варианты (ср. у английского психолингвиста Дж. Мортона [Morton, 1968] идею минимальных семантических признаков). Во-вторых, это приписывание данным единицам дополнительных, "лишних" (относительно соответствующих слов будущего высказывания) семантических признаков, которые потом превратятся в глаголы, прилагательные и другие предицирующие компоненты высказывания. В результате тектограмматического подэтапа порождения мы получаем набор иерархически организованных единиц объективно-языкового кода, еще не обладающих полной семантической характеристикой, но зато "нагруженных" дополнительной семантикой.

При переходе к фенограмматическому подэтапу важнейшая новая особенность - это введение линейного принципа. Видимо, "синтаксис" спонтанной мимической речи [Боскис и Морозова, 1939] соответствует как раз высказыванию, прошедшему первые два подэтапа реализации. Сюда входят следующие операции: во-первых, распределение семантических признаков, ранее приписанных одной кодовой единице, между несколькими единицами (в зависимости от структуры конкретного естественного языка); во-вторых, линейное распределение кодовых единиц в высказывании, еще не имеющих, однако, грамматических характеристик. Есть основания думать думать [Пала, 1966], что именно с этим подэтапом соотнесено актуальное членение высказывания.

Почти одновременно с фенограмматическим подэтапом, как только выделится исходный ("главный") элемент высказывания, его "топик" или логический субъект, начинает осуществляться синтаксическое прогнозирование.

(Во всех языках имеется универсальная тенденция ставить реальный ("логический") субъект высказывания в начальную позицию, особенно заметная в разговорной и вообще мало кодифицированной речи, но в некоторых языках (французский, вьетнамский) кодифицированная)

Этому подэтапу соответствует лексико-грамматическая характеризация высказывания в ходе движения по нему слева направо. Последовательным элементам приписываются все недостающие им для полной языковой характеристики параметры: а) место в общей синтаксической схеме высказывания; б) "грамматические обязательства", то есть конкретная морфологическая реализация места в общей схеме плюс синтаксически нерелевантные грамматические признаки; в) полный набор семантических признаков; г) полный набор акустико-артикуляционных (или графических) признаков.

Что касается параметра (а), то - применительно к отдельному слову - это содержательно-грамматическая его характеристика. Например, мы приписываем исходному слову признак "грамматической субъектности". Это автоматически влечет за собой приписывание какому-то другому слову признака "грамматической объектности". Всякая характеристика такого рода, данная одному компоненту высказывания, имеет следствием соответствующую характеристику других компонентов или по крайней мере сужает круг возможных их характеристик. Очевидно, должны быть какие-то модели, описывающие подобную взаимозависимость. Одним из наиболее вероятных кандидатов на эту роль является дерево НС (или, вернее, модель, построенная по принципу грамматики НС, но не обязательно модель Н. Джонсона, В. Ингве и т.д.).

Итак, мы высказываем некоторое предположение о синтаксическом строении данного высказывания. Здесь включается механизм синтаксического контроля. Мы соотносим наш прогноз с разными имеющимися у нас данными: с программой, контекстом, ситуацией (ситуацией общения) и т.п.

(Например, в эксперименте Дж. Маршалла [Marshall, 1965] испытуемые, имевшие дело с двусмысленными предложениями, использовали информацию о структуре, вернее соотношении линейной и глубинной структур, предшествующего предложения).

Возможны в принципе два случая: либо противоречия нет: тогда мы движемся дальше слева направо, выбирая очередное слово на основании различных признаков, приписывая ему полную характеристику и снова производя проверку на соответствие программе и другим факторам; либо возникает несоответствие. Оно может в свою очередь происходить из разных источников.

Во-первых, сам прогноз может быть неверным. Тогда мы просто его заменяем - приписываем предложению (высказыванию) другую синтаксическую схему, затем новую и так до совпадения.

Во-вторых, мы можем перебрать все возможные (при тождестве синтаксической характеристики исходного слова) прогнозы и все же не добиться совпадения. Тогда мы должны перейти к новому классу прогнозов, вернувшись к исходному слову и приписав ему иную синтаксическую характеристику. Иначе говоря, мы произведем операцию операцию трансформации предложения. Какой класс прогнозов будет первым? Это зависит, в частности, от структуры конкретного языка и определяется в числе других факторов частотностью данного типа грамматических конструкций.

В-третьих, может оказаться, что и трансформация невозможна. Тогда обратная связь "замыкается" на внутреннюю программу - мы программируем высказывание заново.

Наконец, мы добились совпадения прогноза и имеющейся у нас информации. Тогда мы идем дальше, пока не доходим до конца высказывания. При этом вполне возможна линейная инверсия отдельных слов и предикативных пар, их "переезд" на новое место: закономерности такой инверсии соотносимы с так называемым свойством "проективности" правильных синтаксических конструкций, впервые описанным И. Лесерфом (1963).

Выбор "грамматических обязательств" подчинен синтаксической схеме и вместе с другими характеристиками слова осуществляется после того, как принят тот или иной вариант прогноза.

Что касается выбора слов в порождении речи, то здесь, по-видимому, действуют три группы факторов: ассоциативно-семантические характеристики слов, их звуковой облик и их субъективная вероятностная характеристика [Леонтьев, 1971].

Помимо внутреннего семантико-грамматического программирования высказывания, происходит его моторное программирование, изучавшееся особенно много [Речь, 1965]. Оно осуществляется, по-видимому, уже после того, как произведено синтаксическое прогнозирование. Подробнее о моторном программировании написано в [Леонтьев, 1969]. Итак, в нашем представлении синтаксическая структура высказывания отнюдь не задана с самого начала или задана лишь частично и достраивается в самом процессе порождения. На "входе" блока реализации мы имеем сведения о программе, контексте, ситуации: кроме того, нам заданы классы прогнозов, сами прогнозы и их вероятность, правила соотнесения прогноза и "грамматических обязательств" и некоторая другая информация. На этой основе и происходит конструирование высказывания.

Очень важно подчеркнуть следующее. Во-первых, все описанные операции суть не реальные действия говорящего, а скорее своего рода граничные условия: возможно применение различных эвристических приемов, репродукция "готовых" кусков и т.п. Во-вторых, при принципиальном единстве механизмов порождения и восприятия речи не все описанные процессы происходят полностью, и воспринимающий речь человек опирается на другие, чем при порождении, исходные данные.

Самое же главное - что описанная здесь теория не только учитывает в своей структуре целый ряд выдвинутых другими авторами концепций (в частности, как можно видеть, она во многом опирается на работы позднего Ч. Осгуда, Д.Уорта, когнитивистов), но положенный в ее основу эвристический принцип, допускающий в различных "точках" процесса порождения выбор различных моделей, тем самым включает их в себя как частные случаи. А это означает, что она "снимает" проблему экспериментального доказательства противостоящих друг другу Психолингвистических моделей и имеет большую объяснительную силу, чем каждая из этих моделей, взятая в отдельности.

Т.В. Ахутина предлагает следующую последовательность этапов ("уровней") порождения. На уровне внутренней или смысловой программы высказывания осуществляется смысловое синтаксирование и выбор смыслов во внутренней речи. На уровне семантической структуры предложения происходит семантическое синтаксирование и выбор языковых значений слов. Уровню лексикограмматической структуры предложения соответствуют грамматическое структурирование и выбор слов (лексем) по форме. Наконец, уровню моторной программы синтагмы отвечают моторное (кинетическое) программирование и выбор артикулом. Как можно видеть, в целом структура механизма порождения у Т.В. Ахутиной почти совпадает с описанной выше.

Также на нейролингвистическом материале построена модель Т.В. Черниговской и В.Л. Деглина (1984). Они выделяют несколько "глубинных уровней речепорождения". Первый - уровень мотива. Второй - глубинно-семантический, "на котором происходит глобальное выделение темы и ремы, определение "данного" (пре-суппозиционного) и нового. Это уровень "индивидуальных смыслов" (Выготский), начала внутренней речи. Следующий глубинный уровень - это уровень пропозиционирования, выделения деятеля и объекта, этап перевода "индивидуальных смыслов" в общезначимые понятия, начало простейшего структурирования - следующий этап внутренней речи... И наконец, далее следует глубинно-синтаксический уровень, формирующий конкретно-языковые синтаксические структуры..." И.А. Зимняя выделяет три уровня порождения. Первый - мотивационно-побуждающий, причем она различает мотив и коммуникативное намерение. Второй уровень или этап - процесс формирования и формулирования мысли. Он включает смыслообразующую фазу ("грамматика мысли" по Выготскому) и формулирующую фазу. Третий этап - реализующий [Зимняя, 1985].

Очень интересную и оригинальную концепцию "коммуникативной номинации" выдвинул в своей книге 1989 г. и других работах Л.В. Сахарный. С его точки зрения, "модель порождения высказывания А.А. Леонтьева и Т.В. Рябовой (Ахутиной)..., связанная с определенным типом структуры текста КН (в сущности, с предложением), есть лишь частный случай модели порождения текста в процессе оформления КН").

Существуют и другие теории и модели речепорождения, например модель А.А. Залевской. Однако все эти (описанные и не описанные здесь) модели очень близки и в сущности больше дополняют и уточняют друг друга, чем противоречат друг другу. Поэтому можно считать, что все они отражают единое направление в трактовке процессов речепорождения.

Наконец, нельзя не упомянуть здесь двух авторов, крупных лингвистов, разработавших собственные модели порождения речи, очень близкие по духу теории Московской Психолингвистической школы. Мы имеем в виду С.Д. Кацнельсона (1972) и В.Б. Косевича (1977; 1988).

22) Проблема порождения речи относится к числу «ключевых» в психолингвистике. Во многом это связано с тем, что в большинстве психолингвистических школ (как отечественных, так и зарубежных) процессы порождения и восприятия речевых высказываний рассматриваются как основной предмет исследования психолингвистики. Ученые, работающие в этой области науки, предлагают различные варианты научной интерпретации процессов речепорождения. Некоторые исследователи, в частности Ч. Осгуд, М. Гаррет, Э. Бейтс, Б. Мак-Винни, Т.В. Ахутина и др. (13, 315, 272 и др.), предложили не одну, а несколько «моделей» процесса порождения речи, общее число которых составляет несколько десятков.[225] Достаточно полный обзор и научный анализ этих моделей был сделан А.А. Леонтьевым и Т.В. Ахутиной (13, 119 и др.).[226]

Вместе с тем потребности практики логопедической работы определяют необходимость выбора какой-либо концептуальной «модели» речепорождения, которая могла бы быть использована в качестве «базовой» теоретической модели для методики «речевой» работы. По мнению Т.В. Ахутиной, в качестве «базовой» модели порождения речи может быть использована концептуальная схема-модель, разработанная А.А. Леонтьевым (119, 133 и др.); ее отличительными признаками являются гармоническое сочетание глубокого научного анализа и относительной простоты, наглядность изложения предметного содержания, цельность и четкое структурное построение. По мнению Т.В. Ахутиной, модель речепорождения А.А. Леонтьева является в полном смысле этого слова «перспективной», «открытой» моделью, поскольку на ее основе за последние три десятилетия в отечественной и зарубежной психолингвистике было создано несколько новых интересных моделей (13).