Душевная гигиена 6 страница

способствует, а вредит этому сохранению. Докажите ему, что сладкое в настоящую

минуту для него вредно, что оно угрожает очень понятною ему неприятностью —

болью в животе, — вы этим едва ли заставите его воздержаться от лакомства, хотя

бы он и поверил вам на слово или уже был проучен несколькими предыдущими

опытами. Ребенок очень часто способен понять причинную связь явлений, но он

мало интересуется будущим; грозящая неприятность вовсе не представляется ему

достаточным поводом для того, чтобы отказать себе в настоящем удовольствии.

Если он отказался от этого удовольствия, то вовсе не потому, что он убедился

вашими доводами: он просто решился вам доставить удовольствие; поэтому-то

взаимная любовь и является одним из важнейших педагогических факторов.

Длинными доказательствами основательности ваших требований вы можете только

раздражить ребенка и, следовательно, только уменьшите шанс на то, чтобы он ради

вашего удовольствия поступился своим. Во всяком случае, единственное верное

средство добиться, чтобы ребенок не поддался удовольствию, почему-нибудь

вредному для него, это обратить его внимание на какой-нибудь другой разряд

явлений, обещающий ему более полное или интенсивное возбуждение его

жизненности. Заметим, кстати, что мы преимущественно обращаемся здесь к

области педагогики, которая представляет собою одну только часть душевной

гигиены, потому, во-первых, что часть эта едва ли не самая интересная по своему

практическому значению, а во-вторых, потому, что примеры здесь проще и

поучительнее.

Таким образом, удовольствие может быть вредным совершенно независимо

от своей интенсивности и полноты. У взрослых, как и у детей, оно тем полнее, чем

разностороннее и интенсивнее то возбуждение жизненности, которому оно служит

специфическим отражением в нашей душе. Всякое возбуждение жизненной

деятельности может служить источником удовольствия, даже обыкновенно

считаемые индифферентными для нашего сознания так называемые растительные

процессы: молодой и свежий организм ощущает постоянно удовольствие, когда

ему вдруг дышится вольнее обыкновенного. Мы вправе заключить, что мы вообще

ощущаем удовольствие при правильном действии наших легких, но только не

замечаем этого удовольствия, потому что привыкли к нему. Привычка же заведомо

притупляет удовольствие. При многих болезнях мы испытываем особое странное

состояние, которое невозможно описать; оно не сопряжено ни с какою болью и

едва ли не заключается в том только, что мы утрачиваем при нем то ощущение

удовольствия, которое сопряжено с нормальным напряжением жизненности при

полном здоровье. Из всех чувственных удовольствий половое удовлетворение

потому всех сильнее, что оно всего сильнее возбуждает общую нервную

деятельность, концентрируя ее в одном пункте и на одном мгновении. Каждая из

сторон нашего бытия имеет свои удовольствия, и мы можем различать

удовольствия воображения, т.е. вообще впечатлительности, удовольствия воли и

удовольствия ума. Ф. Булье, придерживающийся несколько иной психологической

классификации, чем та, которую мы изложили в первой статье по Фейхтерслебену,

устанавливает также и другие категории удовольствий, но это не имеет для нас

никакого практического значения. Разные стороны нашего бытия никогда не

развиваются гармонически: одна какая-нибудь из них непременно преобладает над

другою. Наблюдения над удовольствиями, которых ребенок ищет с наибольшею

настойчивостью, могут служить безошибочным указанием на ту часть его

существа, которая развивается за счет других. Для толкового воспитателя такие

указания очень важны, так как он воспользуется ими для того, чтобы содействовать

развитию отставших сторон и, таким образом, восстановить нарушенное

равновесие. Путь этот, конечно, гораздо труднее, чем попытка исправлять

нравственность розгами или рассуждениями или же чем упование на благость

природы, которая будто бы сама залечит порожденное ею зло; но зато он гораздо

надежнее. Если ребенок, например, слишком жаден, то это означает только, что его

другие внешние чувства в своем развитии отстали от вкуса. Возбуждениями

зрения, слуха его легко можно отучить от излишней сосредоточенности его

внимания на обжорстве и лакомствах. Едва ли возможно определить границу, на

которой начинают развиваться или возникать новые стороны нашего психического

бытия. Воля и разум образуются, конечно, после воображения, но зачатки их

встречаются уже в очень раннем возрасте. Мы обыкновенно забываем скоро, что

такие простые действия, как, например, уменье ходить, дались нам не легко, не без

сильных возбуждений нашего сознания; решимость поставить ногу вперед и грузно

налечь на нее всею тяжестью своего маленького тела предполагала уже в нас

весьма энергическое по-своему проявление воли; расчет направления, по которому

мы всего безопаснее могли подойти к манившей нас цели, требовал очень

деятельного возбуждения мыслительной способности. Зато и какое же наслаждение

доставлял каждый успех, вовсе не ввиду достижения какой-нибудь цели, а просто

an und fur sichi. Ходьба, беготня, крик услаждали нашу юную душу только тем

возбуждением жизненной деятельности, ценою которого они доставались нам.

Обыкновенно говорят, что дикари и дети проявляют свою радость буйными,

усиленными телодвижениями и криками. Это не совсем верно: они не для

проявления своей радости, а для самого возбуждения ее прибегают к этим

средствам. Декарт выводил философски факт своего существования из того, что он

мыслит: cogito ergo sum. «Я кричу, я беснуюсь так, что каждая моя жилка

трепещет, — ergo sum. Какого же еще лучшего доказательства моему

существованию!» Дети и дикари хотят ощущать в каждую данную минуту свое

существование и в этом ощущении имеют неисчерпаемый источник удовольствий.

Числятся ли они в какой-нибудь статистической графе и как долго будут значиться

в ней, до этого им решительно нет никакого дела. Смутное представление о

завтрашнем дне начинает возникать только тогда, когда на сегодня уже не

оказывается должного запаса возбуждений. Всякое удовольствие притупляется от

повторения, а потому очень скоро и возбуждение само по себе мало-помалу

перестает интересовать детский ум, начинает казаться однообразным. Для того

чтобы придать ему пикантность новизны, ребенок начинает задавать своему

возбуждению и действию внешние цели, в которых никогда не может быть

недостатка, но которые уже вносят в прежде исключительно субъективный мир

ребенка соображения объективного характера. Беготня для беготни начинает

чередоваться с прогулками в лес, на мельницу или к другой любопытной цели.

Стругание какой-нибудь палочки перестало интересовать; но оно еще может

сделаться источником самых заманчивых волнений, если задаться целью

выстругать из нее подобие лошадки или т.п. Таким образом, стихийная погоня

ребенка за удовольствием незаметно приводит его в тот мир, где уже логика,

техническое умение, знание являются для него необходимыми подспорьями. Не

надо, однако ж, полагать, будто у порога этого мира с нами совершается какая-то

радикальная метаморфоза, и детское удовольствие возбуждения для возбуждения

теряет в наших глазах всякое значение. Достаточно только напомнить любовь к

гимнастическим упражнениям, которую мы встречаем у многих взрослых и

порядочно развитых людей. Нужды нет до того, что мы предпринимаем эти

упражнения ради сознания их полезности: удачно исполненное гимнастическое

движение вызывает в нас чувство удовольствия даже и тогда, когда мы очень

хорошо сознаем, что нам нет никакой надобности доводить его до артистической

виртуозности. Умственная гимнастика обыкновенно еще дольше сохраняет для нас

интерес, совершенно независимый от ее целесообразности. Должно заметить, что в

детях способность умственных удовольствий может проявляться довольно рано и

что многие из них способны приостановлять даже на продолжительные сроки свою

шумную погоню за удовольствиями низшего порядка для того, чтобы ломать себе

голову над разрешением какой-нибудь мудреной загадки, над игрою в карты,

шашки и т.п. Только весьма нерасчетливо поступает тот, кто думает усилить

природную склонность ребенка к умственным упражнениям через то, что придает

им совершенно посторонний интерес выигрыша, победы в состязании над

противником. Не говоря уже о том, что жизнь и помимо этих возбудительных

средств изобилует стимулами, подстрекающими ребенка смотреть на своего

ближнего как на соперника и показать ему при каждом удобном случае свое

превосходство, но удовольствие, которое ребенок может ощущать от умственных

упражнений, едва ли не единственная мерка того предела умственных напряжений,

к которому способен детский мозг без ущерба для себя и для целого организма.

Нельзя поручиться за то, чтобы эта мерка всегда была безошибочною; но мы не

знаем иной. Во всяком же случае, неосторожно будет с нашей стороны

присоединять к стимулу удовольствия, которое умственное упражнение способно

доставить само по себе, еще столь мощный стимул, как честолюбие или

властолюбие, который не состоит в органической связи с развитием мозга.

Впрочем, в деле педагогики, как и вообще душевной гигиены, никакой

благодетельный принцип не может избавить человека, руководящего своим или

чужим развитием, от обязанности непрестанно наблюдать самый субъект и

соразмерять свою деятельность, то возбуждающую, то умеряющую, с постоянно

изменяющимися требованиями минуты. Так, наример, в данном случае мозг легко

мог быть задержан в своем развитии какими-нибудь посторонними причинами, а

потому для возбуждения его к нормальной деятельности кроме устранения

задерживающих причин могут оказаться нужными и некоторые посторонние

стимулы. Но и тут не следует забывать, что если умственное занятие не

представляет для ребенка никакого удовольствия, то он неизбежно постарается

заполнить этот скучный пробел своего бытия каким-нибудь совершенно не идущим

к делу времяпрепровождением. Большая часть школяров, долбя по целым часам

mensa, mensae, mensam, гораздо основательнее углубилась в тайны рукоблудия,

чем латинской грамматики. На кого же должна пасть ответственность за эти на

самом корню скошенные существования?

VII

Неприятность, боль, горе и т.п. изображают собою отрицательный полюс того

же самого цикла, которого положительный полюс мы только что исследовали в

предыдущей главе. Было время, когда очень почтенные мыслители степенно и

глубокомысленно рассуждали о том, горе ли должно считать отрицанием радости

или наоборот. Возникали школы пессимистские, считавшие боль, горе за

первичный факт, и школы оптимистские, выставлявшие удовольствие за

естественный и нормальный удел человечества. И те и другие имели, конечно,

свою практическую мораль; но в настоящее время все эти препирательства могут

уже интересовать нас только как исторический курьез. Дело физиологов выяснить

нам те условия и тот предел, за которым возбуждения приятные становятся

неприятными, удовольствие переходит в боль. Относительно некоторых явлений

мы уже и теперь можем сказать, что все различие заключается тут в количестве и

последовательности возбуждений. Умеренный шум, например журчание ручья,

звуки отдаленной музыки, хотя бы и не очень гармонической, всегда приятны.

Сильный же шум может быть выносим без болезненного раздражения барабанной

перепонки только при некоторых условиях, субъективных и объективных. Первые

резюмируются тем настроением духа, при котором мы расположены слушать

музыку; вторые заключаются в той последовательности слуховых возбуждений,

которую мы называем гармониею и которая имеет свои определенные законы

(контрапункт). То же следует сказать и о световых явлениях. Некоторые сочетания

ярких цветов вызывают болезненное раздражение органов зрения, но то же

количество световых ощущений может с удовольствием быть воспринято нашим

зрением, если ощущения эти представляются нам в более гармонической

последовательности. Все органы внешних чувств способны иметь свою музыку,

свою гармонию, и изучение законов ее никоим образом не может считаться

индифферентным для душевного и даже для телесного блага людей. Прудон

говорит где-то в своих «Противоречиях», что человек нуждается в количестве

пищи тем большем, чем пища эта грубее и менее приспособлена к вкусовым

ощущениям вкушающего. Качественные усложнения и усовершенствования кухни

обусловливают возможность экономии в количестве поглощаемой пищи. Многие

из читателей, быть может, встретят не без удивления имя сурового автора «De la

justice» в ряду апологистов и реабилитаторов общественного значения пресловутых

французских артистов, именующих себя «шефами кухни».

Существуют целые ряды физических возбуждений, которые с нашего ведома

переходят всю гамму приятности и неприятности: от легкого щекотания наших

нервов через сильное удовольствие переходя последовательно в неприятное

раздражение и, наконец, в острую боль. Другие же возбуждения постоянно

сказываются в одной специфической форме. Исследования этих явлений вполне

подлежат ведению нервной физиологии. Предел, за которым известное

возбуждение перестает доставлять нам удовольствие и начинает вызывать боль,

крайне различен у разных индивидуумов. Более восприимчивые организмы, дети,

истерические женщины, малокровные мужчины имеют обыкновенно и самый

низкий предел. Трудно, например, найти ребенка, в котором горький вкус не

вызывал бы неприятных вкусовых ощущений, тогда как взрослые мужчины почти

все любят горькую и жгучую пищу, приправленную кайенским перцем, горчицею и

т.п. Этот крайне распространенный пример очень для нас поучителен, так как он

наглядно подтверждает то, что мы выше сказали о роли удовольствия в нашей

душевной экономии, т.е. что удовольствие есть ощущение жизни вообще или

одного из жизненных процессов. Доступность к вкусовым возбуждениям

хронологически пробуждается в нас прежде всех других способностей этого рода.

Каждый странник, появляющийся временным посетителем в гостинице под

вывескою «Бренный мир» — отель для приезжающих из области небытия и

отправляющихся в область бесконечности, — первым долгом считает плотно

позавтракать. Очень понятно, что способность эта и притупляется раньше других,

т.е. может в зрелом возрасте реагировать уже только против таких сильных

возбуждений, которые болезненно раздражали ее в более свежей поре ее развития.

Ощущения вкуса состоят в непосредственной связи с отправлениями желудка, а

потому и подлежат разным болезненным извращениям, обусловленным не чем

иным, как расстройством пищеварения. Пристрастие есть грифель, мел и т.п.

совершенно не подходящие к этому назначению вещества, проявляющееся у

большинства барышень при приближении половой зрелости, не имеет никакой

другой причины. У многих субъектов вкусовые ощущения так грубы, что субъекты

эти относятся безразлично к таким возбуждениям, которые нам представляются

совершенно различными. Известно, например, что эскимосы и самоеды не

отличают соли от сахара, тогда как европейские дети уже во втором месяце своего

существования, а может быть, и раньше, выбрасывают изо рта соску, если ее

насолить.

Боль и удовольствие, несомненно, плоды одного и того же корня. Нельзя

притупить способность человека ощущать боль, не притупив в то же время и его

способности ощущать удовольствие. Нам еще на каждом шагу приходится

встречать, даже в серьезных ученых трактатах, предположение, будто боль

придумана заботливою природою ради сохранения нашего организма. К такому

заключению привело бы неизбежно и определение Франциска Булье, если бы оно

было принято без всяких оговорок. Боль или горе, говорит он, есть всякое

возбуждение, мешающее нормальному проявлению нашей жизненной

деятельности или грозящее притуплением и разрушением ее. Так точно, как, в

погоне за удовольствием, человек стихийно, роковым образом побуждается к

действиям, будто бы полезным в смысле самосохранения или по крайней мере в

смысле проявления жизненной энергии, так же точно, отвращаясь от боли, он

отвращается ото всего, что должно считать вредным в этом же смысле. Мы уже

высказали свое воззрение и на это определение удовольствия и боли, и на

телеологическую теорию вообще. Конечно, во многих случаях боль предупреждает

нас о каком- нибудь пагубном повреждении, случившемся в нашем организме, и

заставляет нас принять меры к устранению его. Но сколько самых опасных недугов

прокрадывается незаметно для нас, не давая нам никакою болью почувствовать

своего появления! Вообще, между интенсивностью боли и опасностью

органического повреждения, порождающего ее, не существует решительно

никакого отношения. Самые жгучие и острые боли обыкновенно имеют своею

причиною или вовсе безвредные, или же очень мало вредные патологические

явления, если только не считать вред и боль за однородные понятия. Простой

здравый смысл, считая самую боль за зло, оказывается в этом случае гораздо

философичнее, чем множество философов, исписавших невесть сколько томов об

этом предмете. Если некоторые скорби, духовные или телесные, и могут иногда

разыграть полезную роль в общей экономии природы, то и это только показывает

нам, что не бывает худа без добра, что всякое зло только относительно. Нужно

далеко простирать свое добровольное ослепление для того, чтобы предполагать,

будто боль, в каком бы то ни было своем значении, способна служить

естественным регулятором нашего алчного стремления к удовольствию.

Человеческая природа вовсе не так гармонически устроена. Между удовольствием

и болью, которую иногда должно породить неумеренное или неправильное

пользование этим удовольствием, почти никогда не существует наглядной,

общедоступной преемственности. Человек может очень удобно утопать в самых

зловредных излишествах, вовсе даже не зная, что за них ему придется поплатиться

тяжелыми огорчениями, которые постигнут его значительно позже и,

следовательно, будут иметь характер мести, а вовсе не предупреждения. Можно,

конечно, вообразить, что и в этом случае природа, как всякий законодатель,

считает знание своих законов для каждого обязательным; что мы побуждаемся к

изучению законов природы именно опасением тех зол, которыми угрожает нам

невежество. Но ведь мало ли что можно сказать! Регулятором ___________все же является

знание, а не боль.

«На основании того, что приходится слышать на каждом шагу и что

приходится читать в медицинских словарях, — говорит Ф.Булье, — можно бы

подумать, что боли бывают различных родов, тогда как все они существенно

однородны и различаются только по степени их продолжительности и

интенсивности. Больной, даже ничего не знающий о причине своих страданий,

различает как будто различные формы боли. Доктора имеют на этот счет богатую и

в ужас приводящую номенклатуру: они различают колотье, дергание, боль

стреляющую, зудящую, жгущую и т.п. Но несколько внимательное обсуждение

покажет нам, что все эти эпитеты относятся не к самой боли, а к тем побочным

явлениям, которых смутное сознание часто сопровождает ощущение боли. Сама по

себе боль может быть только сильною или слабою, острою, т.е. кратковременною,

или хроническою, общею или местною, постоянною или перемежающеюся».

Точно так же Булье отвергает с психологической точки зрения разделение

удовольствий на возвышенные и низкие, на истинные и ложные. «Будет ли наше

удовольствие вызвано истинною причиною или мнимою, достойно оно нас или

недостойно, оно ничем существенно не отличается от всех других удовольствий,

которые мы когда-нибудь ощущали или можем ощущать. Истинно всякое

удовольствие, которое мы считаем за удовольствие, и до тех пор, пока длится наш

обман. Как бы ни был низок тот предмет, которым мы увлекаемся, как бы ни было

кратковременно причиняемое им удовольствие, какими бы оно ни искупалось

болями или раскаяниями, увлечение это все же должно считать за истинное

удовольствие для того, кто его ощущает». «То же самое следует сказать и о

мнимых скорбях. Причины боли или горести, как и причины радости, могут быть

низки, мелочны, ложны, но результат всегда один и тот же, значение этого

результата для того, кто ощущает его, всегда равняется самому себе, всегда

реально и серьезно». Весь вопрос в интенсивности и продолжительности того или

другого чувства; продолжительность же и интенсивность их зависят не от нас.

Человек может давать или не давать своего согласия на известный ряд ощущений

удовольствия или боли, имеющих в его глазах недостойную или преступную

причину, но возникновение этих ощущений вовсе не нуждается в его согласии для

своего проявления. Сильное возбуждение одной какой-нибудь стороны нашего

организма может сделать нас совершенно нечувствительными к тому, что

происходит в других его отделениях и ведомствах. Садясь за стол под влиянием

какой-нибудь нравственной тревоги, человек, обыкновенно очень доступный

удовольствиям обжорства и выпивки, может совершенно не замечать того, что он

ест; но такое презрительное отношение к своему питанию вовсе еще нельзя считать

за необходимый и постоянный признак человека, вообще сосредоточенного на

нравственных или умственных интересах. У многих маньяков презрение ко всем

сторонам своего существования, не находящимся в непосредственной связи с их

маниею, доходит до полнейшей бесчувственности. Гризингер в своем трактате о

душевных болезнях приводит несколько примеров сумасшедших, которые приятно

улыбались или сидели совершенно спокойно, между тем как целая половина их

тела была в огне. Один больной, облокотившись руками на раскаленную чугунную

печь, склонился на нее головою и предавался глубокому мечтанию до тех пор, пока

его силою не стащили оттуда, покрытого ранами, подвергавшими сильной

опасности его жизнь. Стоики немедленно произвели бы его в героя, мы же лечим

таких аскетов в психиатрических лечебницах. Но идеалы стоицизма и других

сродных ему школ не прошли бесследно и для нас, а оставили некоторые крупицы

в нашем сознании. Гармонический идеал всестороннего человеческого развития,

которому поклонялись античные греки, решительно не прививается в новом мире.

Временно возрожденный в Италии XVI века, он очень скоро выродился при дворе

герцогов и пап, Борджиа и Медичи, и, по-видимому, надолго скомпрометировал

себя в глазах всего света. К тому же мы интимнее ознакомились с природою; мы

узнали, что человечество ни в какую эпоху не может считаться законченным, хотя

бы только в смысле зоологического типа, но что оно постоянно видоизменяется и

развивается по самым разносторонним направлениям; а это возможно не иначе как

путем ежечасного нарушения гармонии. Человек, преследующий какую-нибудь

сознательную, строго определенную цель, поставляется ежечасно в необходимость

специализировать свой организм, заглушать в себе целый ряд таких сторон,

которые для среднего или нормального человека могут быть неисчерпаемым

источником удовольствий, не имеющих в себе ничего унизительного, но которые

для человека, таким образом специализированного, становятся иногда

непреодолимою помехою к успешной деятельности на однажды избранной им

дороге. Само собою разумеется, что мы не можем в пределах этой статьи уследить

за всеми такими отклонениями. Но гигиена, как душевная, так и общая, не может

игнорировать этих отклонений, как потому, что они очень часто способны дать ей

драгоценные указания по многим сложным вопросам психологии и медицины, так

и потому еще, что таким образом специализирующиеся люди тоже не могут

обойтись без указаний гигиены. Возьмем пример человека, который, решившись

отдаться исключительно умственному труду, задумал бы заморить в себе все те

стороны своего Я, которые своими ежечасными возбуждениями то в сторону

удовольствия, то в сторону боли могли бы только отвлекать его от главной цели.

При современном состоянии гигиены мы решительно не можем сказать, не только

каким путем он всего легче и всего безвреднее для себя может достичь такой цели,

но мы не беремся даже решить, достижима ли эта цель. Не отрицает ли она в

некоторой степени сама себя? Кастрируя таким образом свой организм, не

обрекаем ли мы тем самым на извращение и ту нашу умственную деятельность, для

которой мы хотим расчистить поприще? Вопросы эти имеют гораздо больше

практического значения, чем обыкновенно думают. Некоторая специализация

строжайшим образом предписывается для людей всеми условиями их

действительной жизни. Встречал на страницах гигиенических сочинений только

поучения насчет того, каким образом может быть достигнут гармонический идеал

вожделенного здравия, многие открещиваются от таких поучений, понимая очень

хорошо, что идеал этот слишком недоступен для них. Гигиенисты же, думая этим

средством победить холодность к себе публики, обыкновенно преувеличивают

вредное значение наималейших уклонений от предписываемого ими режима, они

стараются запугать своих клиентов. Мы сошлемся на такого опытного врача, как,

например, Нимейер, который прямо утверждает, что многие популярные

сочинения, проникнутые самыми благородными стремлениями, но впадающие в

крайнюю односторонность, наделали гораздо больше вреда, чем те недуги, с

которыми они ратоборствуют.

VIII

Из того, что сказано было выше, читатель мог видеть, что бесконечная

область психических явлений, рассматриваемых с точки зрения душевной гигиены,

представляет громадный интерес для исследователя. Пока в этой области еще все

темно и загадочно, но уже и то, что известно нам, сильно возбуждает нашу мысль и

наводит на многие плодотворные соображения.

Останавливаясь на исследовании горя и удовольствия, мы заметили уже, что

эти понятия чисто относительные в их индивидуальном значении. Что меня радует,

то может другого огорчать. Для индийского факира величайшим наслаждением

было исполнение его нелепого обета — пролежать на голом камне десять или

пятнадцать лет, что было бы невыносимым страданием для человека, не

фанатизированного до умоисступления.

Возьмем другой пример — католического духовенства, осужденного папою

Гильдебрандом на безбрачие. Средний человек с большим трудом мог бы соблюсти

этот обет в надлежащей чистоте даже при сочетании редко благоприятных для него

условий. Но католический священник, вступающий на свое поприще в молодых

летах, обставлен так, что при мало-мальски добросовестном отношении к своему

обету должен заглушить в себе самые настоятельные и сильные стимулы своего

организма. Раз заглушив их, уморив в себе половые побуждения, он находит в этой

атрофии источник удовольствий. Но эти удовольствия часто покупаются дорогою

ценою. Смиряя постоянно обуревающие его страсти, эта упорная борьба с

естественными влечениями, это самооскопление накопляют в организме пациента

громадный запас беспредметного возбуждения, которое как бы по наклонной

плоскости роковым образом направляется именно в ту сторону, которую надлежит

атрофировать или заглушить. Конечно, при большой степени силы воли этот запас

можно бы было минутно направить в другую сторону и издержать его на какой-

нибудь героический подвиг, на мученический акт, но современная жизнь так

сложилась, что героическим подвигам, которые могли бы служить спасительным

клапаном для отвода болезненного накопления беспредметных возбуждений, в ней

очень мало места; а потому счастливы еще те, кто по примеру аббата Муре в

известном романе Золя схватывают кстати какую-нибудь изнурительную болезнь и

успевают истощить остатки болезненного возбуждения в одном только

«проступке». А между тем аббаты менее добросовестные и признающие вместе с

Тартюфом, что «avec le ciel il у a des accommodements»ii, добиваются сравнительно